Неточные совпадения
—
Братья губят себя, — продолжал он, — отец тоже. И других
губят вместе с собою. Тут «земляная карамазовская сила», как отец Паисий намедни выразился, — земляная и неистовая, необделанная… Даже носится ли Дух Божий вверху этой силы — и того не знаю. Знаю только, что и сам я Карамазов… Я монах, монах? Монах я, Lise? Вы как-то сказали сию минуту, что я монах?
Она пожертвовала собою в испуге за него, вдруг вообразив, что он
погубил себя своим показанием, что это он убил, а не
брат, пожертвовала, чтобы спасти его, его славу, его репутацию!
Он захотел доказать мне, что он благороден и что пусть я и люблю его
брата, но он все-таки не
погубит его из мести и ревности.
— Да что ж, я разве душегуб какой. Я ни одной души не
погубил, а что воровать? Что ж тут плохого? Разве они не грабят нашего
брата?
— Да это напрасная предосторожность, — отвечал Юрий. — Мне нечего таиться: я прислан от пана Гонсевского не с тем, чтоб
губить нижегородцев. Нет, боярин, отсеки по локоть ту руку, которая подымется на
брата, а все русские должны быть
братьями между собою. Пора нам вспомнить бога, Андрей Никитич, а не то и он нас совсем забудет.
— Так, видно,
брат, с тобой один конец, — сказал Кирша, обнажив свою саблю. — Я не хочу
губить твоей души — молись богу!
— Нет, ты подумай! Ты такие слова кричишь, ой-ой,
брат! Безбожием бога не прогневаешь, но себя
погубишь… Слова — мудрые, — я дорогой слыхал их от одного человека… Сколько мудрости слышал я!
— Вы уже знаете о новой хитрости врагов, о новой пагубной затее, вы читали извещение министра Булыгина о том, что царь наш будто пожелал отказаться от власти, вручённой ему господом богом над Россией и народом русским. Всё это, дорогие товарищи и
братья, дьявольская игра людей, передавших души свои иностранным капиталистам, новая попытка
погубить Русь святую. Чего хотят достигнуть обещаемой ими Государственной думой, чего желают достичь — этой самой — конституцией и свободой?
— Послушай, маленькая польза, — говорил он суетливо, каждую минуту закуривая; там, где он стоял, было всегда насорено, так как на одну папиросу он тратил десятки спичек. — Послушай, жизнь у меня теперь подлейшая. Главное, всякий прапорщик может кричать: «Ты кондуктор! ты!» Понаслушался я,
брат, в вагонах всякой всячины и, знаешь, понял: скверная жизнь!
Погубила меня мать! Мне в вагоне один доктор сказал: если родители развратные, то дети у них выходят пьяницы или преступники. Вот оно что!
— Братец! Голубчик мой! Вы мне наместо отца родного! — крикнула Настя и, зарыдав, бросилась
брату в ноги. — Не
губите вы меня! Зреть я его не могу: как мне с ним жить?..
— Слушай, отпусти ты меня! Христом прошу, отпусти! Высади куда-нибудь! Ай-ай-ай!.. Про-опал я совсем!.. Ну, вспомни бога, отпусти! Что я тебе? Не могу я этого!.. Не бывал я в таких делах… Первый раз… Господи! Пропаду ведь я! Как ты это,
брат, обошел меня? а? Грешно тебе!.. Душу ведь
губишь!.. Ну, дела-а…
«Смотри,
брат, — говорил ему не раз его профессор, — у тебя есть талант; грешно будет, если ты его
погубишь.
— Ах, шельма клейменая, — ишь ты! Царским именем прикрылся и мутит… Сколько людей
погубил, пес!.. Стенька? — это,
брат, другое дело. А Пугач — гнида и больше ничего. Важное кушанье! Вот вроде Стеньки нет ли книжек? Поищи… А этого телячьего Макара брось — незанимательно. Уж лучше ты еще раз прочти, как казнили Степана…
— Филипп! Скажи мне что-нибудь… слово утешения другу… брось!.. Я,
брат, люблю тебя… Все люди — скоты, ты был для меня — человек… хотя ты пьяница! Ах, как ты пил водку, Филипп! Именно это тебя и
погубило… А почему? Нужно было уметь владеть собою… и слушать меня. Р-разве я не говорил тебе, бывало…
Иван. А мне полезно слушать ваши дерзости? У меня, должно быть, нет сил убедить тебя,
брат! Что же я буду делать? Ты
погубишь меня, Яков, если не дашь денег… и меня
погубишь, и Софью, и детей…
Знать, им не жаль ни крови христианской,
Ни душ своих. Какая им корысть!
Самим тепло, а
братию меньшую
Пусть враг сечет и рубит, да и души
Насильным крестным целованьем
губит.
Просил я их со многими слезами,
Какую ни на есть, придумать помощь, —
И слышать не хотят. Не их, вишь, дело!
Так чье же?
Дормедонт (в слезах).
Брат, мучил ты нас, мало тебе этого;
погубить ты нас захотел совсем.
Онуфрий. Нет, Сережа, — пополуночи. Все бы это ничего, но только меня
губит любовь к людям, Анна Ивановна… Вдруг мне до того жалко стало этого адвоката, что не вытерпел я, прослезился и начал барабанить кулаками в дверь, где они с женой почивают: вставай, говорю, адвокат, и жену подымай, пойдем на бульвар гулять! На бульваре,
брат, грачи поют, так хорошо! Ну и что же?
Анна Петровна. Будто бы? (Хохочет.) А ты не шутишь?.. Глупишь,
брат! Теперь уж я тебя не оставлю! (Бросается ему на шею.) Слышишь? B последний раз говорю: не выпущу! Во что бы то ни стало, что бы там ни было! Хоть меня
погуби, хоть сам пропади, а возьму! Жить! Тра-та-та-та… ра-ра-ра… Чего рвешься, чудак? Мой! Мели теперь свою философию!
Вот почему таким губительным и испепеляющим является ее пламень, почему она редко поднимает и спасает, но чаще
губит: «Красота это страшная вещь, здесь Бог с дьяволом борется» (Достоевский) [Неточная цитата из романа Ф. М. Достоевского «
Братья Карамазовы»: «Красота — это страшная и ужасная вещь!..
— Неужто же ты, Лара, будешь смотреть спокойно, как меня, твоего
брата, повезут в острог? Пожалей же меня наконец, — приставал он, — не
губи меня вдосталь: ведь я и так всю мою жизнь провел бог знает как, то в тюрьме, то в ссылке за политику, а потом очутился в таких жестоких комбинациях, что от женского вопроса у меня весь мозг высох и уже сердце перестает биться. Еще одна какая-нибудь напасть, и я лишусь рассудка и, может быть, стану такое что-нибудь делать, что тебе будет совестно и страшно.
В действительности спасает душу свою лишь тот, кто согласен
погубить ее во имя ближних, во имя
братьев, во имя любви Христовой.
Нашего уезда помещик есть Андрей Васильич Абдулин. Не изволите ль знать? У него еще конный завод в деревне… Тут вот неподалеку от Федяковской станции, — ехали сюда, мимо проезжали. Сынок у него Василий Андреич вместе с моим Митькой учился и такой был ему закадычный приятель, ровно
брат родной. Митька у господина Абдулина дневал и ночевал: учиться-то вместе было поваднее… Ох, пропадай эти Абдулины! Заели век у старика,
погубили у меня сына любимого!..
— Вот таков точно и
брат мой Альберти, что в Московии, — говорил ему Фиоравенти, стараясь отвратить его от этого недостатка. — Поехал строить диковинный храм в дикую страну, где еще не знают, как обжигать кирпичи и делать известь! Бедный! существенность
погубит его высокие мечты и, боюсь, убьет его.
— Невдомек мне, милостивец, хотя убей, в разум слов твоих взять не сумею, при чем тут
брат мой и дочь моя, смекнуть не могу, вот те Христос, боярин… В какой уж раз говорю тебе, сына твоего в глаза не видал, и есть ли такой на свете молодец — не ведаю… А
погубишь дочь мою, голубицу чистую, неповинную, грех тебе будет незамолимый, а ей на небесах обитель Христова светлая…
В это время сделана мною покража суммы, которая
погубила вас. Внутренний искуситель мой нашептывал мне, что разбогатевший
брат мой искупит все мои грехи. Ловкость моих сподручников, спячка моих сослуживцев помогли этому искушению…
Поденщики, обливающие трудовым потом кусок хлеба, забыли, что они в один миг уничтожают годовые труды своих
братий (чернь об этом никогда и не думает); государевы слуги забыли, что они
губят утешение своего князя и пуще грозного властителя; христиане — что они попирают святыню: землю церковную и прах своих предков, за которые так жарко вступались.
В главе IV, от 1—11, апостол Иаков говорит: Не злословьте друг друга,
братия; кто злословит
брата и судит
брата своего, тот злословит закон и судит закон; а если закон судишь, то ты не исполнитель закона, а судья. — законодатель и судья, который может спасти и
погубить, — а ты кто, который судишь другого?
А я ни душ не
губил, ни чужого не брал, акромя что нищую
братию оделял.
А потому, если и теперь, зная всё это, я могу в минуту забвения отдаться гневу и оскорбить
брата, то в спокойном состоянии я не могу уже служить тому соблазну, который, возвышая меня над людьми, лишал меня моего истинного блага — единства и любви, как не может человек устраивать сам для себя ловушку, в которую он попал прежде и которая чуть не
погубила его.