Неточные совпадения
«Ах! няня, сделай одолженье». —
«Изволь, родная, прикажи».
«Не думай… право… подозренье…
Но видишь… ах! не откажи». —
«Мой друг, вот Бог тебе порука». —
«Итак, пошли тихонько
внукаС запиской этой к О… к тому…
К соседу… да велеть ему,
Чтоб он не
говорил ни слова,
Чтоб он не называл меня…» —
«Кому же, милая моя?
Я нынче стала бестолкова.
Кругом соседей много есть;
Куда мне их и перечесть...
Это было более торжественное шествие бабушки по городу. Не было человека, который бы не поклонился ей.
С иными она останавливалась
поговорить. Она называла
внуку всякого встречного, объясняла, проезжая мимо домов, кто живет и как, — все это бегло, на ходу.
Сергей Привалов помнил своего деда по матери как сквозь сон. Это был высокий, сгорбленный седой старик
с необыкновенно живыми глазами. Он страстно любил
внука и часто
говорил ему...
Поселились они
с матерью во флигеле, в саду, там и родился ты, как раз в полдень — отец обедать идет, а ты ему встречу. То-то радовался он, то-то бесновался, а уж мать — замаял просто, дурачок, будто и невесть какое трудное дело ребенка родить! Посадил меня на плечо себе и понес через весь двор к дедушке докладывать ему, что еще
внук явился, — дедушко даже смеяться стал: «Экой,
говорит, леший ты, Максим!»
И вспомнился ему и морщинистый,
с седой бородкой дед, серебряник, как он чеканил серебро своими жилистыми руками и заставлял
внука говорить молитвы.
У англичан вон военачальник Магдалу какую-то, из глины смазанную, в Абиссинии взял, да и за ту его золотом обсыпали, так что и
внуки еще макушки из золотой кучи наружу не выдернут; а этот ведь в такой ад водил солдат, что другому и не подумать бы их туда вести: а он идет впереди, сам пляшет, на балалайке играет, саблю бросит, да веткой
с ракиты помахивает: «Эх,
говорит, ребята, от аглицких мух хорошо и этим отмахиваться».
Старая боярыня крепилась месяца два, наконец не вытерпела и пересказала Федоре, под большою тайной, что нищая
говорила с ней о ее
внуке, Юрии Дмитриче, что будто б он натерпится много горя, рано осиротеет и хоть будет человек ратный, а умрет на своей постеле; что станет служить иноплеменному государю; полюбит красную девицу, не зная, кто она такова, и что всего-то чуднее, хоть и женится на ней, а свадьба их будет не веселее похорон.
Рогожин не любил ничего
говорить о себе и, вероятно, считал себя мелочью, но он, например, живообразно повествовал о честности князя Федора Юрьича Ромодановского, как тот страшные богатства царя Алексея Михайловича, о которых никто не знал, спрятал и потом, во время турецкой войны, Петру отдал; как князю Ивану Андреевичу Хованскому-Тарарую
с сыном головы рубили в Воздвиженском; как у князя Василия Голицына роскошь шла до того, что дворец был медью крыт, а червонцы и серебро в погребах были ссыпаны, а потом родной
внук его, Михайло Алексеич, при Анне Ивановне шутом состоял, за ее собакой ходил и за то при Белгородском мире тремя тысячами жалован, и в посмеяние «Квасником» звался, и свадьба его
с Авдотьей-калмычкой в Ледяном доме справлялась…
Но как необходимо приноравливаться к обычаям света, или — как
говорят внуки мои итти за веком, то я. по совету
с женою, отменил и у себя всякое обхождение.
Нынешнее — или теперешнее, не знаю, как правильнее сказать поколение, уже
внуки мои, имея своих Галушкинских в другом формате, то есть костюме,
с другими выражениями о тех же понятиях,
с другими поступками по прежним правилам, от них-то, новых реверендиссимов наслушавшись,
говорят уже, что любовь есть приятное занятие, что для него можно пожертвовать свободным получасом; часто необходимость при заботах тяжелых для головы, стакан лимонаду жаждущему, а не в спокойном состоянии находящемуся, недостойная малейшего размышления, не только позволения владеть душою, недостойная и не могущая причинять человеку малейшей досады и тем менее горести.
Внукам я рассказала сразу. Не своим, а единственному
внуку, которого я знала, — няниному: Ване, работавшему на оловянном заводе и однажды принесшему мне в подарок собственноручного серебряного голубя. Ваня этот, приходивший по воскресеньям, за чистоту и тихоту, а еще и из уважения к высокому сану няни, был допускаем в детскую, где долго пил чай
с баранками, а я от любви к нему и его птичке от него не отходила, ничего не
говорила и за него глотала.
— Отец Александр на другой же день приезжал после того к нашей госпоже и чуть не в ноги ей поклонился. «Матушка,
говорит, Катерина Евграфовна, не погубите, вот что со мной случилось, и сколь ни прискорбно вашему сердцу я как пастырь церкви, прошу милости новобрачным: бог соединил, человек не разлучает, молодые завтрашний день желают быть у вас». Генеральша наша на это ему только и сказала: «Вас,
говорит, отец Александр, я не виню, но как поступить мне
с моей
внукой, я уж это сама знаю».
У нас был старый старик, Пимен Тимофеич. Ему было 90 лет. Он жил у своего
внука без дела. Спина у него была согнутая, он ходил
с палкой и тихо передвигал ногами. Зубов у него совсем не было, лицо было сморщенное. Нижняя губа его тряслась; когда он ходил и когда
говорил, он шлепал губами, и нельзя было понять, что он
говорит.
Через месяц был назначен новый викарный архиерей, а о преосвященном Петре уже никто не вспоминал. А потом и совсем забыли. И только старуха, мать покойного, которая живет теперь у зятя-дьякона, в глухом уездном городишке, когда выходила под вечер, чтобы встретить свою корову, и сходилась на выгоне
с другими женщинами, то начинала рассказывать о детях, о
внуках, о том, что у нее был сын архиерей, и при этом
говорила робко, боясь, что ей не поверят…
Все это сказано было без ворчания, а так, про себя. Старуху сокрушало всего сильнее то, что она не может по вечерам работать. Фифина привыкла больше слушать, чем
говорить, да и боится напутать в счете. Читать некому,
с тех пор как
внука должна часто быть около матери. Старуха опять вернулась на постель.
— Я напротив этого не спорю. А все эксплоатация еще больше прежнего. Тогда попы
говорили: «Работай, надрывайся, тебе за это будет царствие небесное!» Ну, а в царствие-то это мало кто уж верил. А сейчас ораторы
говорят: «Работай, надрывайся, будет тебе за это социализм». А что мне
с твоего социализму? Я надорвусь, — много мне будет радости, что
внуки мои его дождутся?