Неточные совпадения
При взгляде на тендер и на рельсы, под влиянием
разговора с знакомым,
с которым он не встречался после своего несчастия, ему вдруг вспомнилась она, то есть то, что оставалось еще от нее, когда он, как сумасшедший, вбежал в казарму железнодорожной станции: на столе казармы бесстыдно растянутое посреди чужих окровавленное тело, еще полное недавней жизни; закинутая назад уцелевшая голова
с своими тяжелыми косами и вьющимися волосами на висках, и на прелестном лице,
с полуоткрытым румяным ртом, застывшее странное, жалкое в губках и ужасное в остановившихся незакрытых глазах, выражение, как бы словами выговаривавшее то страшное слово — о том, что он раскается, — которое она во
время ссоры сказала ему.
Со
времени того
разговора после вечера у княгини Тверской он никогда не говорил
с Анною о своих подозрениях и ревности, и тот его обычный тон представления кого-то был как нельзя более удобен для его теперешних отношений к жене.
Личное дело, занимавшее Левина во
время разговора его
с братом, было следующее: в прошлом году, приехав однажды на покос и рассердившись на приказчика, Левин употребил свое средство успокоения — взял у мужика косу и стал косить.
На прошлой неделе Кити рассказала матери свой
разговор во
время мазурки
с Вронским.
Всё это вместе произвело на Катавасова неприятное впечатление, и, когда добровольцы вышли на станцию выпить, Катавасов хотел в
разговоре с кем-нибудь поверить свое невыгодное впечатление. Один проезжающий старичок в военном пальто всё
время прислушивался к
разговору Катавасова
с добровольцами. Оставшись
с ним один-на-один, Катавасов обратился к нему.
Разговор их был прерван Анной, нашедшею общество мужчин в бильярдной и
с ними вместе возвращавшеюся на террасу. До обеда еще оставалось много
времени, погода была прекрасная, и потому было предложено несколько различных способов провести эти остающиеся два часа. Способов проводить
время было очень много в Воздвиженском, и все были не те, какие употреблялись в Покровском.
В последнее
время между двумя свояками установилось как бы тайное враждебное отношение: как будто
с тех пор, как они были женаты на сестрах, между ними возникло соперничество в том, кто лучше устроил свою жизнь, и теперь эта враждебность выражалась в начавшем принимать личный оттенок
разговоре.
Уездный чиновник пройди мимо — я уже и задумывался: куда он идет, на вечер ли к какому-нибудь своему брату или прямо к себе домой, чтобы, посидевши
с полчаса на крыльце, пока не совсем еще сгустились сумерки, сесть за ранний ужин
с матушкой,
с женой,
с сестрой жены и всей семьей, и о чем будет веден
разговор у них в то
время, когда дворовая девка в монистах или мальчик в толстой куртке принесет уже после супа сальную свечу в долговечном домашнем подсвечнике.
Фонари еще не зажигались, кое-где только начинались освещаться окна домов, а в переулках и закоулках происходили сцены и
разговоры, неразлучные
с этим
временем во всех городах, где много солдат, извозчиков, работников и особенного рода существ, в виде дам в красных шалях и башмаках без чулок, которые, как летучие мыши, шныряют по перекресткам.
И, схватив за руку Дунечку так, что чуть не вывернул ей руки, он пригнул ее посмотреть на то, что «вот уж он и очнулся». И мать и сестра смотрели на Разумихина как на провидение,
с умилением и благодарностью; они уже слышали от Настасьи, чем был для их Роди, во все
время болезни, этот «расторопный молодой человек», как назвала его, в тот же вечер, в интимном
разговоре с Дуней, сама Пульхерия Александровна Раскольникова.
— Разумеется… Но что же мы стоим? Пойдемте. Какой странный
разговор у нас, не правда ли? И могла ли я ожидать, что буду говорить так
с вами? Вы знаете, что я вас боюсь… и в то же
время я вам доверяю, потому что в сущности вы очень добры.
Если в доме есть девицы, то принесет фунт конфект, букет цветов и старается подладить тон
разговора под их лета, занятия, склонности, сохраняя утонченнейшую учтивость, смешанную
с неизменною почтительностью рыцарей старого
времени, не позволяя себе нескромной мысли, не только намека в речи, не являясь перед ними иначе, как во фраке.
Но особенно грустно мне было припоминать ее глубоко удивленные взгляды, которые я часто заставал на себе во все наше
время: в них сказывалось совершенное понимание своей судьбы и ожидавшего ее будущего, так что мне самому даже бывало тяжело от этих взглядов, хотя, признаюсь, я в
разговоры с ней тогда не пускался и третировал все это как-то свысока.
— Без десяти минут три, — спокойно произнесла она, взглянув на часы. Все
время, пока я говорил о князе, она слушала меня потупившись,
с какою-то хитренькою, но милою усмешкой: она знала, для чего я так хвалю его. Лиза слушала, наклонив голову над работой, и давно уже не ввязывалась в
разговор.
Они сидели друг против друга за тем же столом, за которым мы
с ним вчера пили вино за его «воскресение»; я мог вполне видеть их лица. Она была в простом черном платье, прекрасная и, по-видимому, спокойная, как всегда. Говорил он, а она
с чрезвычайным и предупредительным вниманием его слушала. Может быть, в ней и видна была некоторая робость. Он же был страшно возбужден. Я пришел уже к начатому
разговору, а потому некоторое
время ничего не понимал. Помню, она вдруг спросила...
Из
разговоров, из обнаруживаемой по
временам зависти,
с какою глядят на нас и на все европейское Эйноске, Сьоза, Нарабайоси 2-й, видно, что они чувствуют и сознают свое положение, грустят и представляют немую, покорную оппозицию: это jeune Japon [молодая Япония — фр.].
Старичок
с белыми волосами прошел в шкап и скрылся там. В это
время Фанарин, увидав товарища, такого же, как и он, адвоката, в белом галстуке и фраке, тотчас же вступил
с ним в оживленный
разговор; Нехлюдов же разглядывал бывших в комнате. Было человек 15 публики, из которых две дамы, одна в pince-nez молодая и другая седая. Слушавшееся нынче дело было о клевете в печати, и потому собралось более, чем обыкновенно, публики — всё люди преимущественно из журнального мира.
Разговор их был прерван смотрителем, который поднялся и объявил, что
время свидания кончилось, и надо расходиться. Нехлюдов встал, простился
с Верой Ефремовной и отошел к двери, у которой остановился, наблюдая то, что происходило перед ним.
Василий Назарыч все
время прихварывал и почти не выходил из своего кабинета. Он всегда очень любезно принимал Привалова и подолгу разговаривал об опеке. От Надежды Васильевны он знал ее последний
разговор с матерью и серьезно ей заметил...
Мало-помалу Привалов вошел в тот мир, в каком жила Верочка, и он часто думал о ней: «Какая она славная…» Надежда Васильевна редко показывалась в последнее
время, и если выходила, то смотрела усталою и скучающею. Прежних
разговоров не поднималось, и Привалов уносил
с собой из бахаревского дома тяжелое, неприятное раздумье.
Нового Хиония Алексеевна узнала немного: Привалов больше проводил
время в
разговоре с Марьей Степановной или в кабинете старика.
Веревкин все
время вел
с Василием Назарычем серьезный
разговор и вообще держал себя
с большим тактом...
С ней он мог говорить о литературе, об искусстве, о чем угодно, мог жаловаться ей на жизнь, на людей, хотя во
время серьезного
разговора, случалось, она вдруг некстати начинала смеяться или убегала в дом.
И, показав ему обе радужные кредитки, которые все
время, в продолжение всего
разговора, держал обе вместе за уголок большим и указательным пальцами правой руки, он вдруг
с каким-то остервенением схватил их, смял и крепко зажал в кулаке правой руки.
Потом, за
разговором, Смердяков на
время позабылся, но, однако же, остался в его душе, и только что Иван Федорович расстался
с Алешей и пошел один к дому, как тотчас же забытое ощущение вдруг быстро стало опять выходить наружу.
Меня обносили за столом, холодно и надменно встречали, наконец не замечали вовсе; мне не давали даже вмешиваться в общий
разговор, и я сам, бывало, нарочно поддакивал из-за угла какому-нибудь глупейшему говоруну, который во
время оно, в Москве,
с восхищением облобызал бы прах ног моих, край моей шинели…
Сучок побежал за шестом. Во все
время моего
разговора с бедным стариком охотник Владимир поглядывал на него
с презрительной улыбкой.
Когда мы окончили осмотр пещер, наступил уже вечер. В фанзе Че Фана зажгли огонь. Я хотел было ночевать на улице, но побоялся дождя. Че Фан отвел мне место у себя на кане. Мы долго
с ним разговаривали. На мои вопросы он отвечал охотно, зря не болтал, говорил искренно. Из этого
разговора я вынес впечатление, что он действительно хороший, добрый человек, и решил по возвращении в Хабаровск хлопотать о награждении его чем-нибудь за ту широкую помощь, какую он в свое
время оказывал русским переселенцам.
Что подумала Марья Алексевна о таком
разговоре, если подслушала его? Мы, слышавшие его весь,
с начала до конца, все скажем, что такой
разговор во
время кадрили — очень странен.
Он боялся, что когда придет к Лопуховым после ученого
разговора с своим другом, то несколько опростоволосится: или покраснеет от волнения, когда в первый раз взглянет на Веру Павловну, или слишком заметно будет избегать смотреть на нее, или что-нибудь такое; нет, он остался и имел полное право остаться доволен собою за минуту встречи
с ней: приятная дружеская улыбка человека, который рад, что возвращается к старым приятелям, от которых должен был оторваться на несколько
времени, спокойный взгляд, бойкий и беззаботный
разговор человека, не имеющего на душе никаких мыслей, кроме тех, которые беспечно говорит он, — если бы вы были самая злая сплетница и смотрели на него
с величайшим желанием найти что-нибудь не так, вы все-таки не увидели бы в нем ничего другого, кроме как человека, который очень рад, что может, от нечего делать, приятно убить вечер в обществе хороших знакомых.
В первое
время замужества Веры Павловны Кирсанов бывал у Лопуховых очень часто, почти что через день, а ближе сказать, почти что каждый день, и скоро, да почти что
с первого же дня, стал чрезвычайно дружен
с Верою Павловною, столько же, как
с самим Лопуховым. Так продолжалось
с полгода. Однажды они сидели втроем: он, муж и она.
Разговор шел, как обыкновенно, без всяких церемоний; Кирсанов болтал больше всех, но вдруг замолчал.
По обыкновению, шел и веселый
разговор со множеством воспоминаний, шел и серьезный
разговор обо всем на свете: от тогдашних исторических дел (междоусобная война в Канзасе, предвестница нынешней великой войны Севера
с Югом, предвестница еще более великих событий не в одной Америке, занимала этот маленький кружок: теперь о политике толкуют все, тогда интересовались ею очень немногие; в числе немногих — Лопухов, Кирсанов, их приятели) до тогдашнего спора о химических основаниях земледелия по теории Либиха, и о законах исторического прогресса, без которых не обходился тогда ни один
разговор в подобных кружках, и о великой важности различения реальных желаний, которые ищут и находят себе удовлетворение, от фантастических, которым не находится, да которым и не нужно найти себе удовлетворение, как фальшивой жажде во
время горячки, которым, как ей, одно удовлетворение: излечение организма, болезненным состоянием которого они порождаются через искажение реальных желаний, и о важности этого коренного различения, выставленной тогда антропологическою философиею, и обо всем, тому подобном и не подобном, но родственном.
А я вспомнил и больше: в то лето, три — четыре раза, в
разговорах со мною, он, через несколько
времени после первого нашего
разговора, полюбил меня за то, что я смеялся (наедине
с ним) над ним, и в ответ на мои насмешки вырывались у него такого рода слова: «да, жалейте меня, вы правы, жалейте: ведь и я тоже не отвлеченная идея, а человек, которому хотелось бы жить.
Слышал я мельком от старика Бушо, что он во
время революции был в Париже, мне очень хотелось расспросить его; но Бушо был человек суровый и угрюмый,
с огромным носом и очками; он никогда не пускался в излишние
разговоры со мной, спрягал глаголы, диктовал примеры, бранил меня и уходил, опираясь на толстую сучковатую палку.
Само собою разумеется, что Ивану в конце концов все-таки засыпали, но матушка тем не менее решила до
времени с Ванькой-Каином в
разговоры не вступать, и как только полевые работы дадут сколько-нибудь досуга, так сейчас же отправить его в рекрутское присутствие.
Разговор шел деловой: о торгах, о подрядах, о ценах на товары. Некоторые из крестьян поставляли в казну полотна, кожи, солдатское сукно и проч. и рассказывали, на какие нужно подниматься фортели, чтоб подряд исправно сошел
с рук.
Время проходило довольно оживленно, только душно в комнате было, потому что вся семья хозяйская считала долгом присутствовать при приеме. Даже на улице скоплялась перед окнами значительная толпа любопытных.
Во
время перерыва, за чайным столом, уставленным закусками и водкой, зашел общий
разговор, коснувшийся, между прочим, школьной реформы. Все единодушно осуждали ее
с чисто практической точки зрения: чем виноваты дети, отцы которых волею начальства служат в Ровно? Путь в университет им закрыт, а университет тогда представлялся единственным настоящим высшим учебным заведением.
Однажды отец
с матерью долго ночью засиделись у Рыхлинских. Наконец сквозь дремоту я услышал грохот нашей брички во дворе, а через некоторое
время совсем проснулся от необычайного ощущения: отец и мать, оба одетые, стояли в спальне и о чем-то горячо спорили, забыв, очевидно, и о позднем часе, и о спящих детях.
Разговор шел приблизительно такой...
Знакомство
с купленным мальчиком завязать было трудно. Даже в то
время, когда пан Уляницкий уходил в свою должность, его мальчик сидел взаперти, выходя лишь за самыми необходимыми делами: вынести сор, принести воды, сходить
с судками за обедом. Когда мы при случае подходили к нему и заговаривали, он глядел волчком, пугливо потуплял свои черные круглые глаза и старался поскорее уйти, как будто
разговор с нами представлял для него опасность.
Некоторое
время я бродил ощупью по книге, натыкаясь, точно на улице, на целые вереницы персонажей, на их
разговоры, но еще не схватывая главного: струи диккенсовского юмора. Передо мною промелькнула фигурка маленького Павла, его сестры Флоренсы, дяди Смоля, капитана Тудля
с железным крючком вместо руки… Нет, все еще неинтересно… Тутс
с его любовью к жилетам… Дурак… Стоило ли описывать такого болвана?..
— Вот, вот… Люблю умственный
разговор. Я то же думал, а только законов-то не знаю и посоветоваться ни
с кем нельзя, — продадут. По нынешним
временам своих боишься больше чужих… да.
Это уже окончательно взбесило писаря. Бабы и те понимают, что попрежнему жить нельзя. Было
время, да отошло… да… У него опять заходил в голове давешний
разговор с Ермилычем. Ведь вот человек удумал штуку. И как еще ловко подвел. Сам же и смеется над городским банком. Вдруг писаря осенила мысль. А что, если самому на манер Ермилыча, да не здесь, а в городе? Писарь даже сел, точно его кто ударил, а потом громко засмеялся.
Вообще банковские воротилы имели достаточно
времени для подобных
разговоров. Дела банка шли отлично, и банковские акции уже поднялись в цене в два
с половиной раза.
У Голяшкина была странная манера во
время разговора придвигаться к собеседнику все ближе и ближе, что сейчас как-то особенно волновало Галактиона. Ему просто хотелось выгнать этого сладкого братца, и он
с большим трудом удерживался. Они стояли друг против друга и смотрели прямо в глаза.
Игра в штос туманит головы, как дурман, и каторжный, проигрывая пищу и одежду, не чувствует голода и холода и, когда его секут, не чувствует боли, и, как это ни странно, даже во
время такой работы, как нагрузка, когда баржа
с углем стучит бортом о пароход, плещут волны и люди зеленеют от морской болезни, в барже происходит игра в карты, и деловой
разговор мешается
с картежным: «Отваливай!
Оставшись один на перекрестке, князь осмотрелся кругом, быстро перешел через улицу, близко подошел к освещенному окну одной дачи, развернул маленькую бумажку, которую крепко сжимал в правой руке во всё
время разговора с Иваном Федоровичем, и прочел, ловя слабый луч света...
Уж одно то, что Настасья Филипповна жаловала в первый раз; до сих пор она держала себя до того надменно, что в
разговорах с Ганей даже и желания не выражала познакомиться
с его родными, а в самое последнее
время даже и не упоминала о них совсем, точно их и не было на свете.
— Maman, да ведь этак очень странно рассказывать, — заметила Аделаида, которая тем
временем поправила свой мольберт, взяла кисти, палитру и принялась было копировать давно уже начатый пейзаж
с эстампа. Александра и Аглая сели вместе на маленьком диване и, сложа руки, приготовились слушать
разговор. Князь заметил, что на него со всех сторон устремлено особенное внимание.
Ганя был смущен и потрясен, но не хотел всходить наверх и даже боялся увидеть больного; он ломал себе руки, и в бессвязном
разговоре с князем ему удалось выразиться, что вот, дескать, «такое несчастье и, как нарочно, в такое
время!».
Но — чудное дело! превратившись в англомана, Иван Петрович стал в то же
время патриотом, по крайней мере он называл себя патриотом, хотя Россию знал плохо, не придерживался ни одной русской привычки и по-русски изъяснялся странно: в обыкновенной беседе речь его, неповоротливая и вялая, вся пестрела галлицизмами; но чуть
разговор касался предметов важных, у Ивана Петровича тотчас являлись выражения вроде: «оказать новые опыты самоусердия», «сие не согласуется
с самою натурою обстоятельства» и т.д. Иван Петрович привез
с собою несколько рукописных планов, касавшихся до устройства и улучшения государства; он очень был недоволен всем, что видел, — отсутствие системы в особенности возбуждало его желчь.