Неточные совпадения
Г-жа Простакова.
Бредит, бестия! Как будто благородная! Зови же ты мужа, сына. Скажи им, что, по милости Божией, дождались мы дядюшку любезной нашей Софьюшки; что второй наш родитель
к нам теперь пожаловал, по милости Божией. Ну, беги, переваливайся!
Управившись с Грустиловым и разогнав безумное скопище, Угрюм-Бурчеев немедленно приступил
к осуществлению своего
бреда.
Но река продолжала свой говор, и в этом говоре слышалось что-то искушающее, почти зловещее. Казалось, эти звуки говорили:"Хитер, прохвост, твой
бред, но есть и другой
бред, который, пожалуй, похитрей твоего будет". Да; это был тоже
бред, или, лучше сказать, тут встали лицом
к лицу два
бреда: один, созданный лично Угрюм-Бурчеевым, и другой, который врывался откуда-то со стороны и заявлял о совершенной своей независимости от первого.
Едва успев продрать глаза, Угрюм-Бурчеев тотчас же поспешил полюбоваться на произведение своего гения, но, приблизившись
к реке, встал как вкопанный. Произошел новый
бред. Луга обнажились; остатки монументальной плотины в беспорядке уплывали вниз по течению, а река журчала и двигалась в своих берегах, точь-в-точь как за день тому назад.
Скорым шагом удалялся он прочь от города, а за ним, понурив головы и едва поспевая, следовали обыватели. Наконец
к вечеру он пришел. Перед глазами его расстилалась совершенно ровная низина, на поверхности которой не замечалось ни одного бугорка, ни одной впадины. Куда ни обрати взоры — везде гладь, везде ровная скатерть, по которой можно шагать до бесконечности. Это был тоже
бред, но
бред точь-в-точь совпадавший с тем
бредом, который гнездился в его голове…
Через полтора или два месяца не оставалось уже камня на камне. Но по мере того как работа опустошения приближалась
к набережной реки, чело Угрюм-Бурчеева омрачалось. Рухнул последний, ближайший
к реке дом; в последний раз звякнул удар топора, а река не унималась. По-прежнему она текла, дышала, журчала и извивалась; по-прежнему один берег ее был крут, а другой представлял луговую низину, на далекое пространство заливаемую в весеннее время водой.
Бред продолжался.
Доктор и доктора говорили, что это была родильная горячка, в которой из ста было 99 шансов, что кончится смертью. Весь день был жар,
бред и беспамятство.
К полночи больная лежала без чувств и почти без пульса.
К утру
бред прошел; с час она лежала неподвижная, бледная и в такой слабости, что едва можно было заметить, что она дышит; потом ей стало лучше, и она начала говорить, только как вы думаете, о чем?..
Сначала они было береглись и переступали осторожно, но потом, увидя, что это ни
к чему не служит,
брели прямо, не разбирая, где большая, а где меньшая грязь.
— Нет, не
брежу… — Раскольников встал с дивана. Подымаясь
к Разумихину, он не подумал о том, что с ним, стало быть, лицом
к лицу сойтись должен. Теперь же, в одно мгновение, догадался он, уже на опыте, что всего менее расположен, в эту минуту, сходиться лицом
к лицу с кем бы то ни было в целом свете. Вся желчь поднялась в нем. Он чуть не захлебнулся от злобы на себя самого, только что переступил порог Разумихина.
— В
бреду? Нет… Ты выходишь за Лужина для меня. А я жертвы не принимаю. И потому,
к завтраму, напиши письмо… с отказом… Утром дай мне прочесть, и конец!
Ну, а как я с вами давеча поступил (я-то, следователь), сам вам подсказывая и выдавая все средства
к защите, сам же вам всю эту психологию подводя: «Болезнь, дескать,
бред, разобижен был; меланхолия да квартальные», и все это прочее?
Хотя оно, впрочем, — кстати скажу, — все эти психологические средства
к защите, отговорки да увертки крайне несостоятельны, да и о двух концах: «Болезнь, дескать,
бред, грезы, мерещилось, не помню», все это так-с, да зачем же, батюшка, в болезни-то да в
бреду все такие именно грезы мерещутся, а не прочие?
Он начинал даже
бредить. С ним что-то вдруг сделалось, точно ему в голову вдруг ударило. Дуня вскочила и бросилась
к дверям.
— Надоели они мне очень вчера, — обратился вдруг Раскольников
к Порфирию с нахально-вызывающею усмешкой, — я и убежал от них квартиру нанять, чтоб они меня не сыскали, и денег кучу с собой захватил. Вон господин Заметов видел деньги-то. А что, господин Заметов, умен я был вчера али в
бреду, разрешите-ка спор!
— Кто такой Аркадий Николаич? — проговорил Базаров как бы в раздумье. — Ах да! птенец этот! Нет, ты его не трогай: он теперь в галки попал. Не удивляйся, это еще не
бред. А ты пошли нарочного
к Одинцовой, Анне Сергеевне, тут есть такая помещица… Знаешь? (Василий Иванович кивнул головой.) Евгений, мол, Базаров кланяться велел и велел сказать, что умирает. Ты это исполнишь?
К утру жар немного усилился, показался легкий
бред.
— Да, пожалуй, гнет для темного, слабого ума, не подготовленного
к нему. Эта грусть и вопросы, может быть, многих свели с ума; иным они являются как безобразные видения, как
бред ума…
К вечеру Вера также разнемоглась. У ней появился жар и
бред. Она металась всю ночь, звала бабушку во сне, плакала.
— Ты, Вера, сама
бредила о свободе, ты таилась, и от меня, и от бабушки, хотела независимости. Я только подтверждал твои мысли: они и мои. За что же обрушиваешь такой тяжелый камень на мою голову? — тихо оправдывался он. — Не только я, даже бабушка не смела приступиться
к тебе…
И старческое бессилие пропадало, она шла опять. Проходила до вечера, просидела ночь у себя в кресле, томясь страшной дремотой с
бредом и стоном, потом просыпалась, жалея, что проснулась, встала с зарей и шла опять с обрыва,
к беседке, долго сидела там на развалившемся пороге, положив голову на голые доски пола, потом уходила в поля, терялась среди кустов у Приволжья.
В этом плане, несмотря на страстную решимость немедленно приступить
к выполнению, я уже чувствовал, было чрезвычайно много нетвердого и неопределенного в самых важных пунктах; вот почему почти всю ночь я был как в полусне, точно
бредил, видел ужасно много снов и почти ни разу не заснул как следует.
Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит: „Пустите, пустите!“ Бросилась
к дверям, двери держат, она вопит; тут подскочила давешняя, что приходила
к нам, ударила мою Олю два раза в щеку и вытолкнула в дверь: „Не стоишь, говорит, ты, шкура, в благородном доме быть!“ А другая кричит ей на лестницу: „Ты сама
к нам приходила проситься, благо есть нечего, а мы на такую харю и глядеть-то не стали!“ Всю ночь эту она в лихорадке пролежала,
бредила, а наутро глаза сверкают у ней, встанет, ходит: „В суд, говорит, на нее, в суд!“ Я молчу: ну что, думаю, тут в суде возьмешь, чем докажешь?
Главное, я сам был в такой же, как и он, лихорадке; вместо того чтоб уйти или уговорить его успокоиться, а может, и положить его на кровать, потому что он был совсем как в
бреду, я вдруг схватил его за руку и, нагнувшись
к нему и сжимая его руку, проговорил взволнованным шепотом и со слезами в душе...
Со мной случился рецидив болезни; произошел сильнейший лихорадочный припадок, а
к ночи
бред. Но не все был
бред: были бесчисленные сны, целой вереницей и без меры, из которых один сон или отрывок сна я на всю жизнь запомнил. Сообщаю без всяких объяснений; это было пророчество, и пропустить не могу.
В груди у Половодова точно что жгло, язык пересох, снег попадал ему за раскрытый воротник шубы, но он ничего не чувствовал, кроме глухого отчаяния, которое придавило его как камень. Вот на каланче пробило двенадцать часов… Нужно было куда-нибудь идти; но куда?..
К своему очагу, в «Магнит»? Пошатываясь, Половодов, как пьяный,
побрел вниз по Нагорной улице. Огни в домах везде были потушены; глухая осенняя ночь точно проглотила весь город. Только в одном месте светил огонек… Половодов узнал дом Заплатиной.
— Ничего, теперь переехала на прииск
к Лоскутову. Два сапога — пара: оба
бредят высшими вопросами и совершенно довольны друг другом.
Надежда Васильевна с ужасом слушала этот сумасшедший
бред и сама начинала чувствовать, что недалека от сумасшествия. Галлюцинации мужа передавались ей: это был первый шаг
к сумасшествию. Она не знала, что ей делать и как отнестись
к этим галлюцинациям мужа, которые стали повторяться. Когда она рассказала все доктору, он внимательно ее выслушал и задумчиво проговорил...
Бал расстроился, и публика цветной, молчаливой волной поплыла
к выходу. Привалов
побрел в числе других, отыскивая Надежду Васильевну. На лестнице он догнал Половодову, которая шла одна, подобрав одной рукой трен своего платья.
— Брат, сядь! — проговорил Алеша в испуге, — сядь, ради Бога, на диван. Ты в
бреду, приляг на подушку, вот так. Хочешь полотенце мокрое
к голове? Может, лучше станет?
Итак, он сидел теперь, почти сознавая сам, что в
бреду, и, как уже и сказал я, упорно приглядывался
к какому-то предмету у противоположной стены на диване.
Ночью я плохо спал. Почему-то все время меня беспокоила одна и та же мысль: правильно ли мы идем? А вдруг мы пошли не по тому ключику и заблудились! Я долго ворочался с боку на бок, наконец поднялся и подошел
к огню. У костра сидя спал Дерсу. Около него лежали две собаки. Одна из них что-то видела во сне и тихонько лаяла. Дерсу тоже о чем-то
бредил. Услышав мои шаги, он спросонья громко спросил: «Какой люди ходи?» — и тотчас снова погрузился в сон.
Около господской усадьбы, стоявшей
к улице задом, происходило, что обыкновенно происходит около господских усадеб: девки в полинялых ситцевых платьях шныряли взад и вперед; дворовые люди
брели по грязи, останавливались и задумчиво чесали свои спины; привязанная лошадь десятского лениво махала хвостом и, высоко задравши морду, глодала забор; курицы кудахтали; чахоточные индейки беспрестанно перекликивались.
День прошел благополучно, но в ночь Маша занемогла. Послали в город за лекарем. Он приехал
к вечеру и нашел больную в
бреду. Открылась сильная горячка, и бедная больная две недели находилась у края гроба.
Чувство изгнано, все замерло, цвета исчезли, остался утомительный, тупой, безвыходный труд современного пролетария, — труд, от которого, по крайней мере, была свободна аристократическая семья Древнего Рима, основанная на рабстве; нет больше ни поэзии церкви, ни
бреда веры, ни упованья рая, даже и стихов
к тем порам «не будут больше писать», по уверению Прудона, зато работа будет «увеличиваться».
Текучей воды было мало. Только одна река Перла, да и та неважная, и еще две речонки: Юла и Вопля. [Само собой разумеется, названия эти вымышленные.] Последние еле-еле
брели среди топких болот, по местам образуя стоячие бочаги, а по местам и совсем пропадая под густой пеленой водяной заросли. Там и сям виднелись небольшие озерки, в которых водилась немудреная рыбешка, но
к которым в летнее время невозможно было ни подъехать, ни подойти.
И, посмеиваясь и покачиваясь,
побрел он с нею
к своему возу, а наш парубок отправился по рядам с красными товарами, в которых находились купцы даже из Гадяча и Миргорода — двух знаменитых городов Полтавской губернии, — выглядывать получшую деревянную люльку в медной щегольской оправе, цветистый по красному полю платок и шапку для свадебных подарков тестю и всем, кому следует.
Об этом спрашивает молодая женщина, «пробужденная им
к сознательной жизни». Он все откроет ей, когда придет время… Наконец однажды, прощаясь с нею перед отъездом в столицу, где его уже ждет какое-то важное общественное дело, — он наклоняется
к ней и шопотом произносит одно слово… Она бледнеет. Она не в силах вынести гнетущей тайны. Она заболевает и в
бреду часто называет его имя, имя героя и будущего мученика.
— Что я такое? Ни девка, ни баба, ни мужняя жена, — говорила Харитина в каком-то
бреду. — А мужа я ненавижу и ни за что не пойду
к нему! Я выходила замуж не за арестанта!
После первой весенней прогулки мальчик пролежал несколько дней в
бреду. Он то лежал неподвижно и безмолвно в своей постели, то бормотал что-то и
к чему-то прислушивался. И во все это время с его лица не сходило характерное выражение недоумения.
— Это всё
бред! Этому, что ты про меня говоришь, никогда, никогда не бывать! Завтра я
к вам приду…
Кроме того, я еще с утра чувствовал себя нехорошо;
к вечеру я очень ослабел и лег на кровать, а по временам чувствовал сильный жар и даже минутами
бредил.
Вдруг Ипполит поднялся, ужасно бледный и с видом страшного, доходившего до отчаяния стыда на искаженном своем лице. Это выражалось преимущественно в его взгляде, ненавистно и боязливо глянувшем на собрание, и в потерянной, искривленной и ползучей усмешке на вздрагивавших губах. Глаза он тотчас же опустил и
побрел, пошатываясь и всё так же улыбаясь,
к Бурдовскому и Докторенку, которые стояли у выхода с террасы; он уезжал с ними.
Я сперва думал, что он зарежет меня, как узнает, даже уж приготовился встретить, но случилось то, чему бы я даже и не поверил: в обморок,
к вечеру
бред, и
к утру горячка; рыдает как ребенок, в конвульсиях.
Но он меня убьет прежде… он засмеялся сейчас и говорит, что я
брежу; он знает, что я
к вам пишу».
— Я понимаю, господа, — начал он, по-прежнему дрожа и осекаясь на каждом слове, — что я мог заслужить ваше личное мщение, и… жалею, что замучил вас этим
бредом (он указал на рукопись), а впрочем, жалею, что совсем не замучил… (он глупо улыбнулся), замучил, Евгений Павлыч? — вдруг перескочил он
к нему с вопросом, — замучил или нет? Говорите!
— Видите ли вы эти освещенные бельэтажи, — говорил генерал, — здесь всё живут мои товарищи, а я, я из них наиболее отслуживший и наиболее пострадавший, я
бреду пешком
к Большому театру, в квартиру подозрительной женщины!
— Еще две минуты, милый Иван Федорович, если позволишь, — с достоинством обернулась
к своему супругу Лизавета Прокофьевна, — мне кажется, он весь в лихорадке и просто
бредит; я в этом убеждена по его глазам; его так оставить нельзя. Лев Николаевич! мог бы он у тебя ночевать, чтоб его в Петербург не тащить сегодня? Cher prince, [Дорогой князь (фр.).] вы скучаете? — с чего-то обратилась она вдруг
к князю Щ. — Поди сюда, Александра, поправь себе волосы, друг мой.
— Вы, впрочем, может быть,
бредите, — решила генеральша и надменным жестом откинула от себя портрет на стол. Александра взяла его,
к ней подошла Аделаида, обе стали рассматривать. В эту минуту Аглая возвратилась опять в гостиную.
Затем он ссыпал золото в железную кружку, привезенную объездным, и, обругав старателей еще раз,
побрел к себе в землянку. С Кишкиным старик или забыл проститься, или не захотел.