Неточные совпадения
Потребовал Бородавкин
к себе вероломного жида, чтоб повесить, но его уж и след простыл (впоследствии оказалось, что он
бежал в Петербург, где в это время успел получить концессию [Конце́ссия (лат.) — договор на сдачу в эксплуатацию.] на железную
дорогу).
Дарья Александровна по совету Левина выехала до зари.
Дорога была хороша, коляска покойна, лошади
бежали весело, и на козлах, кроме кучера, сидел конторщик вместо лакея, посланный Левиным для безопасности. Дарья Александровна задремала и проснулась, только подъезжая уже
к постоялому двору, где надо было переменять лошадей.
Действительно, Крафт мог засидеться у Дергачева, и тогда где же мне его ждать?
К Дергачеву я не трусил, но идти не хотел, несмотря на то что Ефим тащил меня туда уже третий раз. И при этом «трусишь» всегда произносил с прескверной улыбкой на мой счет. Тут была не трусость, объявляю заранее, а если я боялся, то совсем другого. На этот раз пойти решился; это тоже было в двух шагах.
Дорогой я спросил Ефима, все ли еще он держит намерение
бежать в Америку?
Остальная половина
дороги, начиная от гостиницы, совершенно изменяется: утесы отступают в сторону, мили на три от берега, и путь, веселый, оживленный, тянется между рядами дач, одна другой красивее. Въезжаешь в аллею из кедровых, дубовых деревьев и тополей: местами деревья образуют непроницаемый свод; кое-где другие аллеи
бегут в сторону от главной,
к дачам и
к фермам, а потом
к Винбергу, маленькому городку, который виден с
дороги.
«Однако ж час, — сказал барон, — пора домой; мне завтракать (он жил в отели), вам обедать». Мы пошли не прежней
дорогой, а по каналу и повернули в первую длинную и довольно узкую улицу, которая вела прямо
к трактиру. На ней тоже купеческие домы, с высокими заборами и садиками, тоже
бежали вприпрыжку носильщики с ношами. Мы пришли еще рано; наши не все собрались: кто пошел по делам службы, кто фланировать, другие хотели пробраться в китайский лагерь.
На вопрос Алеши: «Заявила ль она кому следует?» — ответила, что никому не заявляла, а «прямо бросилась
к вам
к первому и всю
дорогу бежала бегом».
На половине
дороги Снегирев внезапно остановился, постоял с полминуты как бы чем-то пораженный и вдруг, поворотив назад
к церкви, пустился
бегом к оставленной могилке.
В отдаленье темнеют леса, сверкают пруды, желтеют деревни; жаворонки сотнями поднимаются, поют, падают стремглав, вытянув шейки торчат на глыбочках; грачи на
дороге останавливаются, глядят на вас, приникают
к земле, дают вам проехать и, подпрыгнув раза два, тяжко отлетают в сторону; на горе, за оврагом, мужик пашет; пегий жеребенок, с куцым хвостиком и взъерошенной гривкой,
бежит на неверных ножках вслед за матерью: слышится его тонкое ржанье.
Быстрыми шагами вернулся я
к ограде, перескочил через нее на
дорогу и чуть не
бегом пустился домой.
Дорога к развалине вилась по скату узкой лесистой долины; на дне ее
бежал ручей и шумно прядал через камни, как бы торопясь слиться с великой рекой, спокойно сиявшей за темной гранью круто рассеченных горных гребней.
Я был несчастен и смущен, когда эти мысли начали посещать меня; я всячески хотел
бежать от них… я стучался, как путник, потерявший
дорогу, как нищий, во все двери, останавливал встречных и расспрашивал о
дороге, но каждая встреча и каждое событие вели
к одному результату —
к смирению перед истиной,
к самоотверженному принятию ее.
Тройка катит селом, стучит по мосту, ушла за пригорок, тут одна
дорога и есть —
к нам. Пока мы
бежим навстречу, тройка у подъезда; Михаил Семенович, как лавина, уже скатился с нее, смеется, целуется и морит со смеха, в то время как Белинский, проклиная даль Покровского, устройство русских телег, русских
дорог, еще слезает, расправляя поясницу. А Кетчер уже бранит их...
Бегать он начал с двадцати лет. Первый
побег произвел общее изумление. Его уж оставили в покое: живи, как хочешь, — казалось, чего еще нужно! И вот, однако ж, он этим не удовольствовался, скрылся совсем. Впрочем, он сам объяснил загадку, прислав с
дороги к отцу письмо, в котором уведомлял, что
бежал с тем, чтобы послужить церкви Милостивого Спаса, что в Малиновце.
Вскоре после Пасхи разнесся слух, что будто видели трех бродяг в «цивильном» платье, пробиравшихся берегом
к Муравьевскому посту, но уже Лагиева и Никольского с ними не было; по всей вероятности, бродяги подговорили молодого Лагиева и его товарища
бежать вместе и
дорогой убили их, чтобы воспользоваться их деньгами и платьем.
До самого вечера Марья проходила в каком-то тумане, и все ее злость разбирала сильнее. То-то охальник: и место назначил — на росстани, где от
дороги в Фотьянку отделяется тропа на Сиротку. Семеныч улегся спать рано, потому что за день у машины намаялся, да и встать утром на брезгу. Лежит Марья рядом с мужем, а мысли
бегут по
дороге в Фотьянку,
к росстани.
Окся действительно бросилась
бежать, но только не по
дороге в Фотьянку, а в противоположную сторону,
к Рублихе.
На фабрике Петр Елисеич пробыл вплоть до обеда, потому что все нужно было осмотреть и всем дать работу. Он вспомнил об еде, когда уже пробило два часа. Нюрочка, наверное, заждалась его… Выслушивая на ходу какое-то объяснение Ястребка, он большими шагами шел
к выходу и на
дороге встретил дурачка Терешку, который без шапки и босой
бежал по двору.
Я тихонько вынула руку и
побежала из дому, и всю
дорогу бежала бегом и прибежала
к дедушке.
Впрочем, мальчику было не до собаки. Грозный вид дворника охватил его сверхъестественным ужасом, связал его ноги, парализовал все его маленькое тонкое тело. Но,
к счастью, этот столбняк продолжался недолго. Почти бессознательно Сергей испустил пронзительный, долгий отчаянный вопль и наугад, не видя
дороги, не помня себя от испуга, пустился
бежать прочь от подвала.
И народ
бежал встречу красному знамени, он что-то кричал, сливался с толпой и шел с нею обратно, и крики его гасли в звуках песни — той песни, которую дома пели тише других, — на улице она текла ровно, прямо, со страшной силой. В ней звучало железное мужество, и, призывая людей в далекую
дорогу к будущему, она честно говорила о тяжестях пути. В ее большом спокойном пламени плавился темный шлак пережитого, тяжелый ком привычных чувств и сгорала в пепел проклятая боязнь нового…
Надо сказать, что я несколько трушу Гриши, во-первых, потому, что я человек чрезвычайно мягкий, а во-вторых, потому, что сам Гриша такой бесподобный и бескорыстный господин, что нельзя относиться
к нему иначе, как с полным уважением. Уже
дорогой я размышлял о том, как отзовется о моем поступке Гриша, и покушался даже
бежать от моего спутника, но не сделал этого единственно по слабости моего характера.
Он протянул ему руку. Эмиль покачнулся вперед, всхлипнул, прижал се
к своим губам — и, соскочив с
дороги,
побежал назад
к Франкфурту, через поле.
Александров
побежал к своему уборному шкафчику.
Дорогой он думал сердито...
Они вышли. Петр Степанович бросился было в «заседание», чтоб унять хаос, но, вероятно, рассудив, что не стоит возиться, оставил всё и через две минуты уже летел по
дороге вслед за ушедшими. На
бегу ему припомнился переулок, которым можно было еще ближе пройти
к дому Филиппова; увязая по колена в грязи, он пустился по переулку и в самом деле прибежал в ту самую минуту, когда Ставрогин и Кириллов проходили в ворота.
Он плюнул и
побежал садиться: «В Скворешники!» Кучер рассказывал, что барин погонял всю
дорогу, но только что стали подъезжать
к господскому дому, он вдруг велел повернуть и везти опять в город: «Поскорей, пожалуйста, поскорей».
Она скрылась. Я еще долго глядел в темноту, прислушиваясь
к частым, удаляющимся от меня шагам. Вдруг внезапный ужас предчувствия охватил меня. Мне неудержимо захотелось
побежать вслед за Олесей, догнать ее и просить, умолять, даже требовать, если нужно, чтобы она не шла в церковь. Но я сдержал свой неожиданный порыв и даже — помню, — пускаясь в
дорогу, проговорил вслух...
Алексей Абрамович и лошадь отправил было
к нему, но она на
дороге скоропостижно умерла, чего с нею ни разу не случалось в продолжение двадцатилетней беспорочной службы на конюшне генерала; время ли ей пришло или ей обидно показалось, что крестьянин, выехав из виду барского дома, заложил ее в корень, а свою на пристяжку, только она умерла; крестьянин был так поражен, что месяцев шесть находился в
бегах.
— Друг мой, успокойся! — сказала умирающая от избытка жизни Негрова, но Дмитрий Яковлевич давно уже сбежал с лестницы; сойдя в сад, он пустился
бежать по липовой аллее, вышел вон из сада, прошел село и упал на
дороге, лишенный сил, близкий
к удару. Тут только вспомнил он, что письмо осталось в руках Глафиры Львовны. Что делать? — Он рвал свои волосы, как рассерженный зверь, и катался по траве.
Петр. А потом уж «унеси ты мое горе» — сейчас мы с тобой на троечку: «Ой вы, милые!» Подъехали
к Волге; ссь… тпру! на нароход; вниз-то
бежит он ходко, по берегу-то не догонишь. Денек в Казани, другой в Самаре, третий в Саратове; жить, чего душа просит;
дорогого чтоб для нас не было.
Тотчас же трава и прошлогодний бурьян подняли ропот, на
дороге спирально закружилась пыль,
побежала по степи и, увлекая за собой солому, стрекоз и перья, черным вертящимся столбом поднялась
к небу и затуманила солнце.
Капитолина Марковна присоединяла свой поклон. Как дитя, обрадовался Литвинов; уже давно и ни от чего так весело не билось его сердце. И легко ему стало вдруг, и светло… Так точно, когда солнце встает и разгоняет темноту ночи, легкий ветерок
бежит вместе с солнечными лучами по лицу воскреснувшей земли. Весь этот день Литвинов все посмеивался, даже когда обходил свое хозяйство и отдавал приказания. Он тотчас стал снаряжаться в
дорогу, а две недели спустя он уже ехал
к Татьяне.
Нароков. Да, непонятно; но они уезжают, это верно. Я заходил
к ним, меня не пустили. Вышла Домна Пантелевна и закричала на меня: «Не до тебя нам, не до тебя, мы сейчас едем на железную
дорогу». Я видел чемоданы, саквояжи, узлы… Я
побежал к вам.
На разном расстоянии друг от друга по
дороге двигались три человека, — ближайший ко мне был Эстамп, — он отступал в полуоборот
к неприятелю.
К нему
бежал Варрен, за Варреном, отстав от него, спешил Босс. «Стойте!» — сказал Эстамп, целясь в последнего. Но Варрен продолжал двигаться, хотя и тише. Эстамп дал выстрел. Варрен остановился, нагнулся и ухватился за ногу.
В смене было двенадцать человек. Сначала
бежали гурьбой, а потом разбились кучками по трое, чтобы запутать следы. За ночь нужно пройти верст двадцать. Арефа пристал
к слобожанам — им всем была одна
дорога вниз по Яровой.
И во внезапном порыве нежности Сенечка вдруг соскочил со своего ящика, подбежал ко мне, обхватил меня руками и прижал голову
к моей груди. Его мягкие шелковистые волосы касались моих губ. Затем так же быстро он оставил меня,
побежал в угол комнаты (я имею сильное подозрение, что
дорогой он стер слезинку) и уселся в кресло, стоявшее в углу, в тени.
По вашему когда я приказанью
Отнес вчера записку
к донне Анне,
Дорогой я немного на мосту
Остановился посмотреть, все так же ль,
По-прежнему ль
бежит Гвадалквивир?
— Неужели ты думаешь, что я поверю этому? Лицо твое не огрубело от ветра и не обожжено солнцем, и руки твои белы. На тебе
дорогой хитон, и одна застежка на нем стоит годовой платы, которую братья мои вносят за наш виноградник Адонираму, царскому сборщику. Ты пришел оттуда, из-за стены… Ты, верно, один из людей, близких
к царю? Мне кажется, что я видела тебя однажды в день великого празднества, мне даже помнится — я
бежала за твоей колесницей.
Так говорит она самой себе и легкими, послушными шагами
бежит по
дороге к городу. У Навозных ворот около стены сидят и дремлют в утренней прохладе двое сторожей, обходивших ночью город. Они просыпаются и смотрят с удивлением на бегущую девушку. Младший из них встает и загораживает ей
дорогу распростертыми руками.
Благодаря редкому, хотя необыкновенно длинному шагу его
бег издали не производил впечатления быстроты; казалось, что рысак меряет, не торопясь,
дорогу прямыми, как циркуль, передними ногами, чуть притрогиваясь концами копыт
к земле.
Никто не мог себе вообразить, какая опасность встретила Аполлинария, но все его покинули и бросились
бежать вон из леса на поляну, а потом, не оглядываясь назад, — дальше, по
дороге к дому.
Павел Павлович очнулся, всплеснул руками и бросился
бежать сломя голову; поезд уже тронулся, но он как-то успел уцепиться и вскочил-таки в свой вагон на лету. Вельчанинов остался на станции и только
к вечеру отправился в
дорогу, дождавшись нового поезда и по прежнему пути. Вправо,
к уездной знакомке, он не поехал, — слишком уж был не в духе. И как жалел потом!
Место, занятое бедным становищем, было за городом, на обширном и привольном выгоне между рекою и столбовою
дорогою, а в конце примыкало
к большому извилистому оврагу, по которому
бежал ручеек и рос густой кустарник; сзади начинался могучий сосновый лес, где клектали орлы.
А весною, когда отец и мать, поднявшись с рассветом, уходят в далекое поле на работу и оставляют его одного-одинехонького вместе с хилою и дряхлою старушонкой-бабушкой, столько же нуждающейся в присмотре, сколько и трехлетние внучата ее, — о! тогда, выскочив из избы, несется он с воплем и криком вслед за ними, мчится во всю прыть маленьких своих ножек по взбороненной пашне, по жесткому, колючему валежнику; рубашонка его разрывается на части о пни и кустарники, а он
бежит,
бежит, чтоб прижаться скорее
к матери… и вот сбивается запыхавшийся, усталый ребенок с
дороги; он со страхом озирается кругом: всюду темень лесная, все глухо, дико; а вот уже и ночь скоро застигнет его… он мечется во все стороны и все далее и далее уходит в чащу бора, где бог весть что с ним будет…
Слушаю… А! Капитан!.. Да! Бросайте все
к чертовой матери и
бегите… Значит, знаю, что говорю… Шервинский… Всего хорошего. До свидания!..
Дорогой Федор, как ни приятно мне беседовать с вами, но вы сами видите, что у меня времени нет никакого… Федор, пока я у власти, дарю вам этот кабинет. Что вы смотрите? Чудак! Вы сообразите, какое одеяло выйдет из этой портьеры. (Исчезает.)
А как стало солнце всходить, мы уж верст десяток тайгой отмахали и стали опять
к дороге держать. Тут вдруг слышим — колокольчик позванивает. Прилегли мы тут за кусточком, смотрим,
бежит почтовая тройка, и в телеге исправник, закрывшись шинелью, дремлет.
Кони
дорогу знают,
бегут к «Камню» этому — я не правлю.
Он обыкновенно ходил задами села, когда же ему случалось идти улицей, одни собаки обходились с ним по-человечески; они, издали завидя его, виляли хвостом и
бежали к нему навстречу, прыгали на шею, лизали в лицо и ласкались до того, что Левка, тронутый до слез, садился середь
дороги и целые часы занимал из благодарности своих приятелей, занимал их до тех пор, пока какой-нибудь крестьянский мальчик пускал камень наудачу, в собак ли попадет или в бедного мальчика; тогда он вставал и убегал в лес.
Бабушке очень не нравилась эта «intimité» [«Intimité» (фр.) — «душевная близость».] с человеком из «простецов» — «du commun»; но я, как только мне удавалось урваться, тотчас
бежал к моему забавному,
дорогому, странному другу.
Он молча показал саблей налево. Я
побежал туда, по
дороге раз припавши
к земле от рвущейся гранаты. И. Н. медленно прогуливался, пощипывая свои одинокие волоски.
—
Беги скорее
к старосте, скажи ему, чтобы велел запрячь тележку да отвез бы старичка куда ему надо… ох! Да вели ему дать, бедненькому, пирожка на
дорогу… Постой, вот я волью в посудинку бузины… пусть прежде напьется хорошенько горяченького… Палашка! Вынь ей также белый хлебец из кладовой… а ты, Фекла, ступай сюда (тут она ввела бабу в «аптеку»), на тебе мазь, скажи ему, чтоб натирал грудь утром и вечером… Ох! С нами крестная сила!.. Ну, ступай, ступай… Господь с тобою!..