Неточные совпадения
Вера не вынесла бы грубой неволи и
бежала бы от
бабушки, как убегала за Волгу от него, Райского, словом — нет средств! Вера выросла из круга бабушкиной опытности и морали, думал он, и та только раздражит ее своими наставлениями или, пожалуй, опять заговорит о какой-нибудь Кунигунде — и насмешит. А Вера потеряет и последнюю искру доверия
к ней.
Он живо вскочил и только хотел
бежать к себе, как и
бабушка, и он, оба увидали Полину Карповну Крицкую, которая входила на крыльцо и уже отворяла дверь. Спрятаться и отказать не было возможности: поздно.
Он не сидел, не стоял на месте, то совался
к бабушке, то
бежал к Марфеньке и силился переговорить обеих. Почти в одну и ту же минуту лицо его принимало серьезное выражение, и вдруг разливался по нем смех и показывались крупные белые зубы, на которых, от торопливости его говора или от смеха, иногда вскакивал и пропадал пузырь.
— Мачеха меня не любит, отец тоже не любит, и дедушка не любит, — что же я буду с ними жить? Вот спрошу
бабушку, где разбойники водятся, и убегу
к ним, — тогда вы все и узнаете…
Бежим вместе?
А Григорий Иванович молчал. Черные очки его смотрели прямо в стену дома, в окно, в лицо встречного; насквозь прокрашенная рука тихонько поглаживала широкую бороду, губы его были плотно сжаты. Я часто видел его, но никогда не слыхал ни звука из этих сомкнутых уст, и молчание старика мучительно давило меня. Я не мог подойти
к нему, никогда не подходил, а напротив, завидя его,
бежал домой и говорил
бабушке...
За окном рычало, топало, царапало стену. Я взял кирпич со стола,
побежал к окну;
бабушка успела схватить меня и, швырнув в угол, зашипела...
Григорий сорвал с плеч ее тлевшую попону и, переламываясь пополам, стал метать лопатою в дверь мастерской большие комья снега; дядя прыгал около него с топором в руках; дед
бежал около
бабушки, бросая в нее снегом; она сунула бутыль в сугроб, бросилась
к воротам, отворила их и, кланяясь вбежавшим людям, говорила...
Милая моя сестрица была так смела, что я с удивлением смотрел на нее: когда я входил в комнату, она
побежала мне навстречу с радостными криками: «Маменька приехала, тятенька приехал!» — а потом с такими же восклицаниями перебегала от матери
к дедушке,
к отцу,
к бабушке и
к другим; даже вскарабкалась на колени
к дедушке.
Жандармский ключ
бежал по дну глубокого оврага, спускаясь
к Оке, овраг отрезал от города поле, названное именем древнего бога — Ярило. На этом поле, по семикам, городское мещанство устраивало гулянье;
бабушка говорила мне, что в годы ее молодости народ еще веровал Яриле и приносил ему жертву: брали колесо, обвертывали его смоленой паклей и, пустив под гору, с криками, с песнями, следили — докатится ли огненное колесо до Оки. Если докатится, бог Ярило принял жертву: лето будет солнечное и счастливое.
— Его точно песья муха у меня укусила, — рассказывала
бабушка, — так от меня и
побежал на своих одрах странствовать и подарок мой жене насилу
к Рождеству привез.
Ручным работам она училась усердно и понятливо, но обыкновенно спешно, торопливо кончала свой урок у старой
бабушки или у старшей сестры и сейчас же
бежала к книге, забивалась с нею в угол и зачитывалась до того, что не могла давать никакого ответа на самые простые, обыденные вопросы домашних.
А весною, когда отец и мать, поднявшись с рассветом, уходят в далекое поле на работу и оставляют его одного-одинехонького вместе с хилою и дряхлою старушонкой-бабушкой, столько же нуждающейся в присмотре, сколько и трехлетние внучата ее, — о! тогда, выскочив из избы, несется он с воплем и криком вслед за ними, мчится во всю прыть маленьких своих ножек по взбороненной пашне, по жесткому, колючему валежнику; рубашонка его разрывается на части о пни и кустарники, а он
бежит,
бежит, чтоб прижаться скорее
к матери… и вот сбивается запыхавшийся, усталый ребенок с дороги; он со страхом озирается кругом: всюду темень лесная, все глухо, дико; а вот уже и ночь скоро застигнет его… он мечется во все стороны и все далее и далее уходит в чащу бора, где бог весть что с ним будет…
Бабушке очень не нравилась эта «intimité» [«Intimité» (фр.) — «душевная близость».] с человеком из «простецов» — «du commun»; но я, как только мне удавалось урваться, тотчас
бежал к моему забавному, дорогому, странному другу.
Это была
бабушка, ослепшая от слез после
побега моего отца из аула.
Бабушка протянула ко мне слабые старческие руки и стала водить пальцами по моему лицу, ощупывая каждую черту. Ее лицо, вначале бесстрастно-внимательное, какими бывают лица слепых, вдруг озарилось светом, счастливой улыбкой. Из незрячих глаз полились слезы. Она обхватила руками мою голову и, прижав ее
к своей иссохшей груди, восклицала, подняв угасший взгляд
к небу...
— Тебе больно, дядя? — прозвучал далеко слышный детский голосок, звонкий, как ручеек в лесу летом. — Ну да ничего это, ничего, пройдет. До свадьбы заживет, слышь? Так
бабушка Маремьяна говорила. Да ты не реви, пройдет, говорю, право слово! — И подняв свою тоненькую ручонку, она не смущаясь подняла ее
к гладкой, блестящей лысине маленького, поникшего головой человечка и несколько раз погладила и ласково похлопала эту мокрую от
бега и падения, совершенно лишенную волос голову.