Неточные совпадения
Он был еще
худее, чем три
года тому назад, когда Константин Левин видел его в последний раз. На нем был короткий сюртук. И руки и широкие кости казались еще огромнее. Волосы стали реже, те же прямые усы висели на губы, те же глаза странно и наивно смотрели на вошедшего.
А что ж Онегин? Кстати, братья!
Терпенья вашего прошу:
Его вседневные занятья
Я вам подробно опишу.
Онегин жил анахоретом;
В седьмом часу вставал он
летомИ отправлялся налегке
К бегущей под горой реке;
Певцу Гюльнары подражая,
Сей Геллеспонт переплывал,
Потом свой кофе выпивал,
Плохой журнал перебирая,
И одевался…
«Не спится, няня: здесь так душно!
Открой окно да сядь ко мне». —
«Что, Таня, что с тобой?» — «Мне скучно,
Поговорим о старине». —
«О чем же, Таня? Я, бывало,
Хранила в памяти не мало
Старинных былей, небылиц
Про злых духов и про девиц;
А нынче всё мне тёмно, Таня:
Что знала, то забыла. Да,
Пришла
худая череда!
Зашибло…» — «Расскажи мне, няня,
Про ваши старые
года:
Была ты влюблена тогда...
Иленька Грап был мальчик
лет тринадцати,
худой, высокий, бледный, с птичьей рожицей и добродушно-покорным выражением.
В простенке, над небольшим комодом, висели довольно
плохие фотографические портреты Николая Петровича в разных положениях, сделанные заезжим художником; тут же висела фотография самой Фенечки, совершенно не удавшаяся: какое-то безглазое лицо напряженно улыбалось в темной рамочке, — больше ничего нельзя было разобрать; а над Фенечкой — Ермолов, [Ермолов Алексей Петрович (1772–1861) — генерал, соратник А. В. Суворова и М. И. Кутузова, герой Отечественной войны 1812
года.
Вошел человек
лет шестидесяти, беловолосый,
худой и смуглый, в коричневом фраке с медными пуговицами и в розовом платочке на шее. Он осклабился, подошел к ручке к Аркадию и, поклонившись гостю, отступил к двери и положил руки за спину.
«Это не самая
плохая из историй борьбы королей с дворянством. Король и дворянство, — повторил он, ища какой-то аналогии. — Завоевал трон, истребив лучших дворян. Тридцать
лет царствовал. Держал в своих руках судьбу Пушкина».
Самгин все-таки прервал ее рассыпчатую речь и сказал, что Иноков влюблен в женщину, старше его
лет на десять, влюблен безнадежно и пишет
плохие стихи.
— Вот, например, англичане: студенты у них не бунтуют, и вообще они — живут без фантазии, не бредят, потому что у них — спорт. Мы на Западе
плохое — хватаем, а хорошего — не видим. Для народа нужно чаще устраивать религиозные процессии, крестные хода. Папизм — чем крепок? Именно — этими зрелищами, театральностью. Народ постигает религию глазом, через материальное. Поклонение богу в духе проповедуется тысячу девятьсот
лет, но мы видим, что пользы в этом мало, только секты расплодились.
— По пьяному делу. Воюем, а? — спросил он, взмахнув стриженой, ежовой головой. — Кошмар! В 12-м
году Ванновский говорил, что армия находится в положении бедственном: обмундирование
плохое, и его недостаточно, ружья устарели, пушек — мало, пулеметов — нет, кормят солдат подрядчики, и — скверно, денег на улучшение продовольствия — не имеется, кредиты — запаздывают, полки — в долгах. И при всем этом — втюрились в драку ради защиты Франции от второго разгрома немцами.
Красавина. А за что за другое, так тебе же
хуже будет. Она честным манером вдовеет пятый
год, теперь замуж идти хочет, и вдруг через тебя такая мараль пойдет. Она по всем правам на тебя прошение за свое бесчестье подаст. Что тебе за это будет? Знаешь ли ты? А уж ты лучше, для облегчения себя, скажи, что воровать пришел. Я тебе по дружбе советую.
Барон застал ее в этом ожидании и сказал, что она опять похорошела, как
летом, но что немного
похудела.
— А кого я назначу? Почем я знаю мужиков? Другой, может быть,
хуже будет. Я двенадцать
лет не был там.
— Пусть драпировка, — продолжала Вера, — но ведь и она, по вашему же учению, дана природой, а вы хотите ее снять. Если так, зачем вы упорно привязались ко мне, говорите, что любите, — вон изменились,
похудели!.. Не все ли вам равно, с вашими понятиями о любви, найти себе подругу там в слободе или за Волгой в деревне? Что заставляет вас ходить целый
год сюда, под гору?
— Ах, дай Бог: умно бы сделали! Вы
хуже Райского в своем роде, вам бы нужнее был урок. Он артист, рисует, пишет повести. Но я за него не боюсь, а за вас у меня душа не покойна. Вон у Лозгиных младший сын, Володя, — ему четырнадцать
лет — и тот вдруг объявил матери, что не будет ходить к обедне.
Я запомнил только, что эта бедная девушка была недурна собой,
лет двадцати, но
худа и болезненного вида, рыжеватая и с лица как бы несколько похожая на мою сестру; эта черта мне мелькнула и уцелела в моей памяти; только Лиза никогда не бывала и, уж конечно, никогда и не могла быть в таком гневном исступлении, в котором стояла передо мной эта особа: губы ее были белы, светло-серые глаза сверкали, она вся дрожала от негодования.
Отвернулись от него все, между прочим и все влиятельные знатные люди, с которыми он особенно умел во всю жизнь поддерживать связи, вследствие слухов об одном чрезвычайно низком и — что
хуже всего в глазах «света» — скандальном поступке, будто бы совершенном им с лишком
год назад в Германии, и даже о пощечине, полученной тогда же слишком гласно, именно от одного из князей Сокольских, и на которую он не ответил вызовом.
Росту он, как угадывалось, был большого, широкоплеч, очень бодрого вида, несмотря на болезнь, хотя несколько бледен и
худ, с продолговатым лицом, с густейшими волосами, но не очень длинными,
лет же ему казалось за семьдесят.
Отец мой, как вам тоже известно, вот уже два
года в параличе, а теперь ему, пишут,
хуже, слова не может вымолвить и не узнает.
Я узнал от смотрителя, однако ж, немного: он добавил, что там есть один каменный дом, а прочие деревянные; что есть продажа вина; что господа все хорошие и купечество знатное; что зимой живут в городе, а
летом на заимках (дачах), под камнем, «то есть камня никакого нет, — сказал он, — это только так называется»; что проезжих бывает мало-мало; что если мне надо ехать дальше, то чтоб я спешил, а то по Лене осенью ехать нельзя, а берегом
худо и т. п.
Но
худо ли, хорошо ли, а каюта была убрана; все в ней расставлено и разложено по возможности как следует; каждой вещи назначено место на два, на три
года.
Приезжаете на станцию, конечно в
плохую юрту, но под кров, греетесь у очага, находите
летом лошадей, зимой оленей и смело углубляетесь, вслед за якутом, в дикую, непроницаемую чащу леса, едете по руслу рек, горных потоков, у подошвы гор или взбираетесь на утесы по протоптанным и — увы! где романтизм? — безопасным тропинкам.
Без дела сидели на нарах еще две женщины, одна
лет сорока, с бледным
худым лицом, вероятно когда-то очень красивая, теперь
худая и бледная.
Она с соболезнованием смотрела теперь на ту каторжную жизнь, которую вели в первых комнатах бледные, с
худыми руками прачки, из которых некоторые уже были чахоточные, стирая и гладя в тридцатиградусном мыльном пару с открытыми
летом и зимой окнами, и ужасалась мысли о том, что и она могла поступить в эту каторгу.
— Нельзя нашему брату, Василий Карлыч, — заговорил остроносый
худой старик. — Ты говоришь, зачем лошадь пустил в хлеб, а кто ее пускал: я день-деньской, а день — что
год, намахался косой, либо что заснул в ночном, а она у тебя в овсах, а ты с меня шкуру дерешь.
— А хоть бы и так, —
худого нет; не все в девках сидеть да книжки свои читать. Вот мудрите с отцом-то, — счастья бог и не посылает. Гляди-ко, двадцать второй
год девке пошел, а она только смеется… В твои-то
годы у меня трое детей было, Костеньке шестой
год шел. Да отец-то чего смотрит?
Привалов по целым часам лежал неподвижно на своей кушетке или, как маятник, бродил из угла в угол. Но всего
хуже, конечно, были ночи, когда все кругом затихало и безысходная тоска наваливалась на Привалова мертвым гнетом. Он тысячу раз перебирал все, что пережил в течение этого
лета, и ему начинало казаться, что все это было только блестящим, счастливым сном, который рассеялся как туман.
Здоровье Лоскутова не поправлялось, а, напротив, делалось
хуже. Вместе с весной открывались работы на приисках, но Лоскутову нечего было и думать самому ехать туда; при помощи Веревкина был приискан подходящий арендатор, которому прииски и были сданы на
год. Лоскутовы продолжали оставаться в Узле.
В это время дверь в кабинет осторожно отворилась, и на пороге показался высокий
худой старик
лет под пятьдесят; заметив Привалова, старик хотел скрыться, но его остановил голос Веревкина...
Наши максималисты в революционные
годы тоже были старыми, не возрожденными людьми,
плохим человеческим материалом для дела освобождения, — клетки их душ были не подготовлены для выполнения исторической задачи.
Думаю это я и сама себе не верю: «Подлая я аль не подлая, побегу я к нему аль не побегу?» И такая меня злость взяла теперь на самое себя во весь этот месяц, что
хуже еще, чем пять
лет тому.
Вот особенно одна с краю, такая костлявая, высокого роста, кажется, ей
лет сорок, а может, и всего только двадцать, лицо длинное,
худое, а на руках у нее плачет ребеночек, и груди-то, должно быть, у ней такие иссохшие, и ни капли в них молока.
В нем симпатия к этой несчастной обратилась во что-то священное, так что и двадцать
лет спустя он бы не перенес, от кого бы то ни шло, даже
худого намека о ней и тотчас бы возразил обидчику.
Что всего более поразило бедного монашка, так это то, что отец Ферапонт, при несомненном великом постничестве его и будучи в столь преклонных
летах, был еще на вид старик сильный, высокий, державший себя прямо, несогбенно, с лицом свежим, хоть и
худым, но здоровым.
— Раньше никакой люди первый зверя найти не могу. Постоянно моя первый его посмотри. Моя стреляй — всегда в его рубашке дырку делай. Моя пуля никогда ходи нету. Теперь моя 58
лет. Глаз
худой стал, посмотри не могу. Кабарга стреляй — не попал, дерево стреляй — тоже не попал. К китайцам ходи не хочу — их работу моя понимай нету. Как теперь моя дальше живи?
Старообрядцы говорят, что в
год своего переселения они совершенно не имели сухого фуража и держали коров и лошадей на подножном корму всю зиму, и, по их наблюдениям, животные нисколько не
похудели.
— Нет, выпозвольте. Во-первых, я говорю по-французски не
хуже вас, а по-немецки даже лучше; во-вторых, я три
года провел за границей: в одном Берлине прожил восемь месяцев. Я Гегеля изучил, милостивый государь, знаю Гете наизусть; сверх того, я долго был влюблен в дочь германского профессора и женился дома на чахоточной барышне, лысой, но весьма замечательной личности. Стало быть, я вашего поля ягода; я не степняк, как вы полагаете… Я тоже заеден рефлексией, и непосредственного нет во мне ничего.
Признаться сказать, ни в какое время
года Колотовка не представляет отрадного зрелища; но особенно грустное чувство возбуждает она, когда июльское сверкающее солнце своими неумолимыми лучами затопляет и бурые, полуразметанные крыши домов, и этот глубокий овраг, и выжженный, запыленный выгон, по которому безнадежно скитаются
худые, длинноногие курицы, и серый осиновый сруб с дырами вместо окон, остаток прежнего барского дома, кругом заросший крапивой, бурьяном и полынью и покрытый гусиным пухом, черный, словно раскаленный пруд, с каймой из полувысохшей грязи и сбитой набок плотиной, возле которой, на мелко истоптанной, пепеловидной земле овцы, едва дыша и чихая от жара, печально теснятся друг к дружке и с унылым терпеньем наклоняют головы как можно ниже, как будто выжидая, когда ж пройдет наконец этот невыносимый зной.
Вообразите себе человека
лет сорока пяти, высокого,
худого, с длинным и тонким носом, узким лбом, серыми глазками, взъерошенными волосами и широкими насмешливыми губами.
Мы поехали шагом; за деревней догнал нас человек
лет сорока, высокого роста,
худой, с небольшой загнутой назад головкой.
Перфишка попристальнее посмотрел на своего барина — и заробел: «Ох, как он
похудел и постарел в течение
года — и лицо какое стало строгое и суровое!» А кажется, следовало бы Пантелею Еремеичу радоваться, что, вот, мол, достиг-таки своего; да он и радовался, точно… и все-таки Перфишка заробел, даже жутко ему стало.
Ей было на вид
лет тридцать;
худое и бледное лицо еще хранило следы красоты замечательной; особенно понравились мне глаза, большие и грустные.
Я не тотчас ему ответил: до того поразила меня его наружность. Вообразите себе карлика
лет пятидесяти с маленьким, смуглым и сморщенным лицом, острым носиком, карими, едва заметными глазками и курчавыми, густыми черными волосами, которые, как шляпка на грибе, широко сидели на крошечной его головке. Все тело его было чрезвычайно тщедушно и
худо, и решительно нельзя передать словами, до чего был необыкновенен и странен его взгляд.
Посередине комнаты стоял Яшка-Турок,
худой и стройный человек
лет двадцати трех, одетый в долгополый нанковый кафтан голубого цвета.
— Да так-таки нечего. Хозяйство порасстроилось, мужиков поразорил, признаться; подошли
годы плохие: неурожаи, разные, знаете, несчастия… Да, впрочем, — прибавил он, уныло глянув в сторону, — какой я хозяин!
Мой сосед взял с собою десятского Архипа, толстого и приземистого мужика с четвероугольным лицом и допотопно развитыми скулами, да недавно нанятого управителя из остзейских губерний, юношу
лет девятнадцати,
худого, белокурого, подслеповатого, со свислыми плечами и длинной шеей, г. Готлиба фон-дер-Кока.
Китаец этот был средних
лет,
худой, с рябоватым лицом, в соломенной шляпе.
Ночи сделались значительно холоднее. Наступило самое хорошее время
года. Зато для лошадей в другом отношении стало
хуже. Трава, которой они главным образом кормились в пути, начала подсыхать. За неимением овса изредка, где были фанзы, казаки покупали буду и понемногу подкармливали их утром перед походом и вечером на биваках.
Но принимая
летом множество гостей, помощников в работе, вы сами на 7–8
плохих месяцев вашего
года уезжаете на юг, — кому куда приятнее.
Но Катя читала и мечтала, а искатели руки оставались в отчаянии. А Кате уж было 17
лет. Так, читала и мечтала, и не влюблялась, но только стала она вдруг
худеть, бледнеть и слегла.