Труженик Божий. Жизнеописание архимандрита Наума (Байбородина)

Группа авторов, 2022

Книга, которую вы держите в руках, представляет собой подробное жизнеописание архимандрита Наума (Байбородина; 1927–2017), духовника Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, хорошо известного в России и далеко за ее пределами. Основанное на архивных документах, а также воспоминаниях ныне здравствующих и уже отошедших ко Господу духовных чад Батюшки, оно рисует благодатный многогранный облик Старца – удивительного человека, в котором соединились воин, монах, делатель умно-сердечной молитвы, всенародный духовник, строитель храмов и монастырей по всей России, просветитель и богослов, наставник множества монашествующих и мирян, молитвенник за нашу страну и весь мир. Мы в максимальной полноте собрали все, что известно о Батюшке, в надежде, что не только его слова, но и сама его жизнь послужит примером и вдохновит многих и многих людей трудиться во благо своей души и души ближнего. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Глава 2. Подвиг веры

Схим. Сергия (Байбородина) и ее сын Николай, будущий Старец. Парсуна современного иконописца прот. Германа Сергеева

Путем Авраама

Так для чего же все-таки предпринял столь тяжелое, долгое и затратное путешествие Ефим Иванович Байбородин, отправившись с Вилегодчины в Сибирь, если там все равно ожидали его семью совсем не столь уж богатая жизнь и необходимость заново выстраивать все хозяйство? Так ли уж много приобретал он по сравнению с оставленными в родном краю домом, бытом, родней, оказавшись один в чужой стороне, за три тысячи верст от всех, кто его знал и мог по-родственному оказать необходимую помощь в случае нужды?

Конечно, в Западной Сибири, где он обосновался, условия для хлебороба были намного лучше, чем на Русском Севере, что и привлекало сюда множество переселенцев со всей европейской части империи. Кроме того, здесь еще можно было получить неплохой надел земли и тем избавить оставшуюся на старом месте родню от необходимости делить и без того скудные посевные площади между сыновьями, когда те вырастут и захотят жить своим двором, вести собственное хозяйство. Поскольку за последние пятьдесят лет земли на каждую семью уже и так выходило в два раза меньше, чем прежде, то следующему поколению, образно говоря, пришлось бы стоять на своем участке на одной ножке. В то время как за Уралом ее еще можно было получить из богатых целинных просторов вдоволь. Но и при всем этом многие из тех, кто переселился сюда, так и не смогли выбиться из нужды и обеспечить безбедную жизнь своим детям.

В этом смысле Ефиму Ивановичу повезло. После своего переселения в сибирскую Мало-Ирменку (она же Шубинка) он успел построить хоть и незажиточное, но вполне крепкое хозяйство и зажил на новом месте традиционным укладом русского крестьянина, которым веками жил его род. В этом отношении его странствие завершилось достаточно благополучно, и в плане материальном он ничего не потерял, отправившись в далекую Сибирь. Но ведь не мог же он быть уверен, что так получится?

Была одна важная причина, которая вынудила Ефима Ивановича пуститься в дальнюю дорогу. О ней говорил позже сам отец Наум. Батюшка утверждал, что его дед хотел сохранить веру — и потому оставил землю отцов своих, как некогда Авраам.

На рубеже XIX и XX веков жизнь и дух в Российской империи менялись весьма приметным образом, и не в лучшую сторону. Изменения эти, наиболее бурно протекавшие в крупных городах, не могли не коснуться и деревни, какими бы незыблемыми ни казались ее вековой уклад и приверженность ценностям, что передавались из поколения в поколение. Страшные события русской революции произошли не на пустом месте, ведь столпы, на которых зиждилось все имперское строение, — Православие, самодержавие и народность — раскачивались не одно десятилетие, пока не рухнули окончательно и не погребли ее население в кровавом хаосе народной смуты.

Оптинский схимонах Николай, прозванный Туркой за свое происхождение, в молодости служил офицером в турецкой армии. Участвуя в Крымской войне 1853–1856 годов, он попал в плен. Вместо тюрьмы или концлагеря, как это было бы в XX веке, гуманные власти Российской империи расселили пленных офицеров по частным домам в разных городах, словно собственных военных на постое. Николай попал туда же, куда чуть позже был сослан и вождь мятежных чеченцев Шамиль, — в Калугу. За время жизни в плену он был настолько поражен благочестием русского народа и красотой Православия, что всерьез задумался о перемене веры. Что он и сделал спустя некоторое время после возвращения на родину.

Однако, когда факт крещения Николая вскрылся, он был подвергнут пыткам и мучениям мусульманским правительством как отступник. Чудом оставшись в живых, через полтора десятка лет после своего первого пребывания в России он вернулся обратно. Однако, как признавался Николай некоторым из братии знаменитой Оптиной пустыни, где он после своего возвращения сделался монахом, он не узнал страны, которую успел так искренне и горячо полюбить в дни своего плена. В обществе уже царил совершенно иной дух, и того благочестия, что так потрясло когда-то турка, в нем больше не было — по крайней мере, в той степени, в которой оно замечалось всего каких-нибудь пятнадцать лет назад.

И это было в конце семидесятых годов XIX столетия, когда общество переполняли высокие идеи помощи страждущему под османским игом единоверному населению Балкан и вера продолжала привычно пронизывать, казалось, все стороны жизни Российской империи. Что уж было говорить о самом конце того столетия, в которое либеральные перемены происходили год от года, стремительно захватывая все слои и сословия тогдашнего общества! Коснулись они, к сожалению, и русского крестьянства.

Во второй половине XIX века на селе распространялось образование через систему церковно-приходских и земских школ. Это, безусловно, полезное начинание не обошлось без сеяния плевел среди пшеницы. Наряду с подвижниками народного просвещения, неуклонно державшимися Православной веры в своей педагогической деятельности, в сельской земской школе оказалось немало учителей, вольно или невольно заражавших крестьянских детей критическими по отношению к религии взглядами.

И это совсем неудивительно, поскольку подобные взгляды широко распространились среди самой либерально настроенной интеллигенции, из которой и вышли в подавляющем большинстве земские учителя. Как писал в 1891 году выдающийся русский педагог С. А. Рачинский:

«Отношение нашей интеллигенции к религиозному элементу в школе известно: она допускает его лишь ради соблюдения каких-то консервативных приличий или как уступку невежественным требованиям простонародья, и это лицемерное отношение к нему вреднее прямого гонения.

Что касается министерства, то его постановления, циркуляры, инструкции преисполнены выражениями неустанной заботливости о процветании религиозного элемента в школах всех возможных наименований. Но во всем этом мало искренности. Стоит только вспомнить то приниженное положение, которое отведено преподаванию Закона Божия в средних учебных заведениях.

Относительно сельских школ стоит только заглянуть в “Каталог книг для употребления в сельских школах”, изданный министерством в 1875 году. Следует заметить, что всякая книга, не входящая в этот каталог, безусловно запрещена. Поверит ли мне читатель, если я скажу ему, что в этом каталоге не значится ни Часослова, ни Псалтири, ни Ветхого Завета! Новый Завет — “одобрен”, но не “рекомендован”… Всякому, конечно, известно, что без Часослова и Псалтири сельская школа у нас немыслима, что Ветхий Завет во всякой школе необходим. Тем не менее употребление этих книг в школах оказывается “безусловно запрещенным” со стороны министерства»^[7].

И хотя Сергей Александрович Рачинский был убежден, что усилия нигилистов-народников «отравить» безверием сельскую школу закончились «полнейшею неудачею», сейчас, с расстояния XXI века, такое утверждение не кажется столь же убедительным. К сожалению, семена безверия, рьяно насаждавшиеся среди русских крестьян со второй половины XIX века, не остались без всходов в свое время.

Тем более что русский крестьянин не жил в полной изоляции от остального общества, в каком-то совершенно отдельном от всей русской жизни мире. Он, как мы помним, мог подолгу уходить из деревни на заработки — на отхожие промыслы, нес рекрутскую службу в армии, вел с городом торговые дела, а будучи грамотным, охотно читал книги, когда имел на то время, главным образом зимой. И хоть основная масса крестьянства продолжала оставаться православной, но и в его среду, словно не всегда заметные глазу трещины, проникали свойственные окружающему обществу «идеи». И в моменты испытаний, которые особенно усилились в начале XX века с его войнами и революциями, эти трещины образовали уже настоящие разломы.

Например, Василий Алексеевич Сухих, уроженец той самой Вилегодчины, которую ради сохранения веры покинул его земляк Ефим Иванович Байбородин, вспоминал о своем дедушке: «В первые дни войны 1914 года на фронте погиб дядя Коля. Получив известие о его смерти, мой дед побросал все иконы под порог. И, бросая, говорил: “Нет Бога, нет Богородицы, и все попы обманщики”. Эти слова деда я твердо запомнил и поэтому на уроках Закона Божьего бросал не соответствующие уроку реплики»^[8].

К сожалению, испытания XX века не миновали в религиозном отношении и ту часть рода Байбородиных, что осталась на Виледи. Внуки Василия Ивановича, родного брата Ефима, были уже вполне далекими от Бога людьми — по крайней мере, бо́льшую часть жизни. А их дети даже пребывали некрещеными, пока, уже под влиянием разыскавшего их отца Наума, не обратились к церковной жизни в годы после падения богоборческой власти. Но насколько отличалась религиозная обстановка в Сибири и действительно ли имело смысл искать там спасения от надвигавшегося со всех сторон безверия?

В этом отношении Сибирь, конечно же, была далеко не Землей Обетованной. Ко всем прочим сложностям накануне и в начале XX века здесь добавлялась еще одна застарелая духовная проблема. Почти с самых ранних лет своего освоения Сибирь стала прибежищем для большого числа раскольников-староверов. Часть из них была выслана в Сибирь в принудительном порядке, так сказать, с глаз долой. Часть же устремлялась сюда вполне охотно и сознательно — подальше от «антихристовых» властей и «Никонианской» Церкви с их попытками отвратить «истинных православных» от «веры отцов».

Осев на сибирских землях раньше прочих, староверы, или, как звали их здесь, «кержаки», успели стать весьма состоятельными и влиятельными старожилами в местном крестьянском обществе, так что крепко держали в своих руках едва ли не всю торговлю хлебом и прочие выгодные предприятия. При этом, во избежание лишних столкновений с властями, по всем документам они зачастую числились православными — однако на деле занимали по отношению к Церкви позицию глубоко отрицательную и пренебрежительную. Духовенство сибирских приходов нередко пыталось жаловаться на эту плохо скрываемую враждебность своих формальных прихожан, однако никакого средства воздействия на глухое сопротивление местной сельской верхушки богачей-староверов найти было негде. Так что в духовном отношении Сибирь представляла собой едва ли не более трудное поприще, чем многие другие регионы дореволюционной России.

Но ведь и Авраам, послушавшись Божественного призыва, променял землю своих отцов вовсе не на райские кущи. Земля Обетованная тогда представляла собой еще более страшное в духовном отношении место, чем даже родной для библейского патриарха ветхозаветный Харран. Состояние населявших ее ханаанских народов отличалось тяжелейшими формами духовного разложения, а царившие среди них пороки находили оправдание в самых извращенных и жестоких языческих религиозных культах. Тем не менее праведный Авраам со всеми своими домочадцами и стадами не побоялся оставить уже обжитое его предками место и отправиться в трудный и далекий путь — по расстоянию, кстати говоря, вполне сопоставимый с тем путешествием, которое пришлось предпринять Ефиму Ивановичу.

И дело здесь, как и в случае с праведником Ветхого Завета, вероятно, в том, что сопротивляться негативному духовному воздействию намного тяжелее, когда оно исходит от родных или близко знакомых тебе людей, чем от чужих. Это как раз тот случай, когда сбываются слова Спасителя о том, что враги человеку — домашние его (Мф. 10, 36). Слишком многое связывает человека с ними, слишком трудно менять обстановку и духовные отношения, в которых родился, вырос и продолжаешь жить из года в год. Любовь к человеку, вполне объяснимая и естественная, вдруг становится в таких случаях непреодолимой стеной, отделяющей от любви Божией. И этот постоянный духовный конфликт отзывается в сердце человека тем самым голосом, что повелел когда-то Аврааму: Пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего, в землю, которую Я укажу тебе (Быт. 12, 1).

Оказавшись же на новом месте, где еще ничего не связывает человека ни с кем, он волен уже сам определять, где и с кем ему жить, с кем устанавливать более близкие отношения, с кем общаться лишь по необходимости, а с кем не иметь никаких дел совершенно. И руководствуется он здесь не родственными связями, которые сами по себе обязывают их поддерживать, а исключительно собственными представлениями о том, что́ будет полезным или вредным для его души. А то, что чужие ему люди являются чуждыми и по духу, — что же, на то они и чужие, и тем легче воспринимать их как совершенно посторонних в жизни людей. Отгородиться от них несравненно легче, чем от тех, с кем соединяют узы родства или многолетнего товарищества.

Эту закономерность, кстати говоря, глубоко понимал и отец Наум — вероятно, вслед за дедом, прошедшим путем Авраама ради подвига сохранения веры. В своей практике духовного руководства Старец тоже нередко находил нужным переселять кого-то из духовных чад как можно дальше от родных мест и родственников, чтобы привычная греховная рутина не помешала духовному росту человека. И действительно, оказавшись на новом месте и в новой для себя обстановке, человек нередко полностью менял всю свою жизнь со всеми привычками и решался на совершенно неожиданные для себя самого перемены — такие как принятие духовного сана или монашества. В противном же случае его, скорее всего, все глубже и глубже затягивало бы с годами то духовное болото, вкус и привычку к которому он приобрел с малых лет и погружение в которое требовало так мало усилий.

На новом месте

На новом месте переселенцы бодро взялись за обустройство. На другом берегу Оби, в таежных чащах у села Завьялово, валили лес, везли его через Обь и строили дома. Подрастая, старшие сыновья рубили собственные избы поблизости от основной отцовской усадьбы, которая, по заведенному среди русских крестьян патриархальному порядку, продолжала оставаться средоточием всей семьи. Так в Шубинке на целый квартал выстроились «байбородинские дома», место которых укажут здесь и сегодня.

Первым же делом, которым занялись новые поселенцы сразу после того, как мало-мальски наладили собственный быт, было строительство храма в Мало-Ирменке. До этого церкви здесь не было, и малочисленные здешние жители на богослужение ездили в соседнее село Ордынское. Новоселы же жить без собственного храма не могли, а потому вновь принялись рубить лес и возить его через Обь, в чем им помогал благочестивый купец Кузьмин, выделявший средства на постройку. Вскоре в селе уже стоял небольшой, но ладный деревянный храм в честь святого Архангела Михаила, которого в здешних местах особенно почитали, посвящая ему церкви чуть не в каждой второй деревне.

Переселенцы обустраиваются на новом месте

В этом храме один за другим венчались повзрослевшие дети Ефима Ивановича, а затем здесь же крестили они своих детей. Первым венчался старший сын Григорий, родившийся еще в 1886 году. В 1907-м он женился на совершенно глухой девушке Феодосии, с которой, несмотря на это, прожил всю жизнь душа в душу^[9]. Затем настала очередь его братьев-погодков Павла и Алексея. За ними вышла замуж их единственная сестра Афанасия.

На сибирской земле у Ефима Ивановича и Марии Степановны рождались и другие дети, однако никто из них не дожил до взрослых лет. Родившийся в 1901 году Иоанн, затем его тезка 1903-го, а за ним сын Михаил 1905-го и дочь Параскева 1906-го годов рождения один за другим отправлялись на сельский погост в возрасте нескольких месяцев из-за слабости, поноса и других детских хворей. Родители успевали лишь покрестить да приобщить Святых Таин своих новорожденных деток, о чем делались записи в приходской метрической книге Никольской церкви села Ордынского. А затем здесь же, но в части «об умерших» появлялись свежие упоминания о скончавшихся младенцах с кратким обозначением унесшего их недуга^[10].

А. Е. Байбородин и П. М. Байбородина, родители Батюшки

Последним из оставшихся в живых детей женился младший сын Ефима Ивановича Александр, в судьбе которого запечатлелись все смуты и бедствия века, ровесником которого он практически являлся. Несмотря ни на что, Александр пытался жить той же жизнью, что и миллионы крестьян в Сибири, ставшей для него родной, и во всей России. Смуты, войны и революционные перемены грохотали на просторах страны, но жизнь продолжалась, и каждый старался найти в ней свое место.

Высокий и красивый, из крепкой и работящей крестьянской семьи, весельчак-гармонист Александр считался завидным женихом и вступил в брак довольно рано. Ему самому только исполнилось двадцать, а его молодой жене и того меньше — она была тремя годами младше своего юного мужа. Но за молодыми присматривали старшие — семья жила старым патриархальным укладом, при котором ничего не делалось в доме без слова и позволения отца или матери.

Юная невестка, по заведенному в крестьянских семьях порядку, во всем должна была слушать свекра и свекровь. Если ей надо было по каким-либо своим делам отлучиться из дома, разрешение на это она должна была спрашивать у родителей мужа и возвращаться обратно не позже назначенного ей времени. Но у молодой хозяйки с этим трудностей никаких не возникало — в родном доме она воспитывалась в тех же скромности и послушании, которых требовал от девушек вековой крестьянский уклад.

В девичестве супруга Александра Ивановича Байбородина звалась Пелагеей Максимовной Шеньгиной. Родители ее, Максим и Анна (до замужества носившая фамилию Самойлова), также были недавними переселенцами в Сибирь из Псковской губернии. Правда, сюда они попали через Среднюю Азию, отправившись поначалу на земли современного Казахстана, где поселились в окрестностях города Верный — бывшей Верненской станицы семиреченских казаков, которая ныне зовется Алма-Атой. Но жизнь в казахских степях пришлась не по вкусу псковским переселенцам, и спустя недолгое время они отправились дальше — в места, которые больше могли напомнить им оставленную родину с ее лесами и реками. Так они добрались до берегов Оби, где и осели всё в той же переселенческой Шубинке, что и Байбородины. Правда, прибыли они сюда на несколько лет раньше, да и род их был больше, поскольку снимались с родных мест они сразу несколькими поколениями своей большой семьи.

Первым в поле всегда выезжал сам глава рода, Дмитрий Шеньгин. Его сын Максим Дмитриевич «жаворонком» не был и в поле выходил позже всех — зато позже всех и заканчивал работу. В большой его семье подрастали четырнадцать детей, из которых в памяти их потомков остались имена Макария, Марфы, Феклы, Порфирия, Саломии, Иосифа и другой Феклы, названной в честь своей умершей сестры, а также Пелагеи, Марии и Анастасии.

Старших детей крестили еще в «старой» Никольской церкви села Ордынского. Храм этот потом попал в зону затопления при строительстве Обской ГЭС в конце пятидесятых годов. Теперь он скрыт на дне водохранилища, как и прежние улицы села.

Все дети с ранних лет приучались помогать отцу с матерью в их трудах — ведь прокормить такую большую семью было непросто. Вдобавок была у Максима известная русская слабость, которая могла застигнуть хозяина даже посреди самой страды и дня на три-четыре вывести из строя. Дмитрию в таких случаях приходилось отечески корить взрослого сына. «Не жаль тех денег, что ты потратил на водку, — говаривал он, — времени жаль, его ты не вернешь! В такое время, как сейчас, день год кормит!» Придя в себя, Максим Дмитриевич с удвоенной силой вновь принимался за работу, стараясь наверстать упущенное время, о котором напоминал ему отец.

Но при всем этом о Максиме Дмитриевиче у односельчан сохранились самые добрые воспоминания. Так, старейшая жительница Мало-Ирменки Ирина Маркелловна, которой в 2000 году исполнился девяносто один год, вспоминала о нем так: «Максим Дмитриевич был очень добрый, с душой чуткой и возвышенной. Когда приезжал с сенокоса, рассказывал, какие у него там на покосе травки растут, и называл их ласковыми именами. Свою супругу Самойлову Анну Федоровну он очень любил и звал не иначе, как только Аннушкой. И отец его Дмитрий был очень хороший человек».

Дочь Максима Дмитриевича и Анны Пелагея, ставшая впоследствии женой Александра Ивановича Байбородина, родилась 5 апреля 1901 года, хотя в некоторых более поздних документах годом ее рождения значился 1902-й. Однако в сохранившейся записи в «Метрической книге о рождении, браке и смерти по Томской Духовной Консистории Николаевской церкви села Ордынского» говорится, что младенец Пелагея «родилась 5 апреля 1901 года», а крестили ее 10 мая. Родителями ее указаны «деревни Мало-Ирменской крестьянин Максим Шеньгин и законная жена его Анна Федорова, оба православные». В качестве восприемницы при святом крещении записана «той же деревни крестьянская жена Анна Антонова Морозова», таинство же совершал иерей Иоанн Калмаков^[11].

С детства воспитывалась она в вере и благочестии. Бабушка ее, особенно выделявшая из всех внучку Пелагею, часто брала совсем маленькую девочку к себе на колени и поучала.

— В последнее время девицы будут — бесстыдные лица, — говорила она, и сейчас мы можем только дивиться глубокой мудрости и прозорливости простой русской крестьянки. — А женщины будут бесоподобные. А ты не веди себя так, как они. Ты всегда ходи так, чтобы у тебя длинный рукавчик был, в платочке ходи, в чулочках, чтобы платьице было ниже колена.

Этими и подобными словами бабушка с самых малых лет учила внучку честной, чистой и скромной жизни.

Эти поучения быстро принесли свои плоды. Когда Пелагее настала пора идти в сельскую школу, с первых же дней выяснилось, что их молодая и «прогрессивная» учительница намерена вести образование крестьянских детей в духе «современных идей».

— Мы теперь будем всему по-новому учить, не так, как раньше! — заявила она. — Не так, как наших верующих темных бабок учили!

И принялась «просвещать» детей теорией эволюции Дарвина. Маленькой Пелагее эти уроки пришлись совсем не по вкусу. Она почувствовала в них скрытый богоборческий дух и поняла, что от такого «образования» получит большой духовный вред.

Вместе с тем девочка понимала, что мама ее не захочет, чтобы дочь оставила учебу в школе. А потому пошла сразу к «маме старой», или «маме большой», как в сибирских семьях звали старшую бабушку всего рода, которой во всех подобных делах в семье принадлежало последнее слово, и попросила ее разрешения не ходить больше в школу, потому что там «учат без Бога».

— А чему там учат? — спросила ее бабушка.

— Да все что-то про крыс, про мышей, бабушка! — ответила Поля, поскольку на этих грызунах в том числе пыталась объяснить детям теорию эволюции учительница.

— Ну, этого добра и у нас в амбаре хватает! — согласилась бабушка, махнув рукой. — Ладно, не ходи туда больше!

Слову «мамы большой» никто в семье не мог перечить, и Поля осталась дома помогать старшим по хозяйству. И хоть пришлось ей всю жизнь прожить малограмотной, она успела развить свой от природы быстрый и сильный ум слушанием и чтением всего, что укрепляло веру, — в особенности слова Божия и житий святых, которые всегда были особенно любимы русским крестьянством. Их она запоминала в большом количестве и потом очень интересно пересказывала, приводя подходящие к тому или другому случаю примеры.

Сельская молодежь в то время, по крайней мере в Мало-Ирменке, вообще отличалась скромностью и целомудрием. Ульяна, подруга Пелагеи в те годы, впоследствии вспоминала: «Мы когда работали в поле, то задерживались до поздней ночи. А потому домой никто не расходился, все оставались ночевать прямо там. Молодежь вся ночевала вместе — но никто себе никаких вольностей никогда не позволял. А если вдруг кто-нибудь начинал пытаться вести себя нескромно, то мы с таким переставали общаться, не брали в свою компанию».

По своему глубоко христианскому настроению Пелагея сблизилась с Афанасией, дочерью Ефима Ивановича Байбородина, которую тоже отличала глубокая вера. Эта их дружба сохранилась на всю жизнь, особенно поддержав их в самые тяжелые годы. Видимо, именно через Афанасию Пелагея вступила в более близкое знакомство и с младшим братом своей подруги Александром, а оно вскоре переросло в любовь и привело к брачному союзу молодых людей.

Лихолетье

Может быть, в другое, более счастливое и спокойное время Александру и Пелагее довелось бы в любви и согласии прожить свой век, крепкой многодетной семьей встретив закат трудовой жизни. Однако на их долю достались, наверное, самые тяжелые испытания за многие века всей истории русского народа.

О тех годах, что наступили вскоре после свадьбы молодых Александра и Пелагеи, пережившие то лихолетье зачастую старались не вспоминать вовсе и даже в семейном кругу разговоров о них не заводить. Это были годы Голгофы русского крестьянства, Голгофы — увы! — без воскресения. Целый огромный класс населения прежней России, составлявший более девяноста его процентов, уходил в небытие со всем своим древним благочестивым укладом, со всей своей верой во Христа и любовью к родной земле. Миллионам русских крестьян наступившая эпоха революций, Гражданской войны и последовавших за ними раскулачивания, ссылок, насильственной коллективизации принесла разрушение хозяйств и семей, гибель в лагерях и на чужбине, разлучение с родными местами и людьми. Не миновала эта чаша и молодую семью Байбородиных.

Западную Сибирь, как и всю Россию, разрывала на части начавшаяся вслед за двумя революциями гражданская война. В конце 1917 года здесь установилась советская власть, принесенная вернувшимися из окопов Первой мировой войны солдатами. Поначалу ее лозунги «Землю — крестьянам!» и «Вся власть — Советам крестьянских депутатов!» склонили к ней симпатии сельчан, для которых земля веками была главной ценностью их трудовой жизни. Однако уже весной 1918 года новая власть перешла к откровенному грабежу, начав отбирать у крестьян хлеб накануне сева, даже не потрудившись за него заплатить.

Поэтому мало кто из них жалел об уходе этой власти «крестьянских депутатов» и образовании вместо нее Временного Сибирского правительства. Опиралось оно на объединившихся в Чехословацкий корпус бывших чешских военнопленных и разношерстные силы бежавших из занятой большевиками Европейской России политиков и военных всех прочих партий и всех мастей. Однако эта ослабленная внутренними несогласиями структура едва ли смогла бы противопоставить что-либо сплоченным силам большевиков, если бы в ноябре 1918 года не передала полномочия Верховного правителя адмиралу Александру Васильевичу Колчаку. В этом качестве Александр Васильевич начал жестко и решительно наводить порядок на подвластных его правительству территориях.

Встреча А. В. Колчака с крестьянами. 1919 г.

На попытки неповиновения, а тем более пропаганды большевистских идей Колчак ответил «белым террором», жестоко подавляя мятежи и возмущения руками белочехов и казаков и применяя к непокорным расстрельные приговоры на месте, без суда и следствия. Как средство воздействия на население широко применялись порки плетьми или шомполами. Так, в Екатеринбургской губернии с двухмиллионным населением был выпорот каждый десятый житель, включая женщин и детей.

Войска Колчака постоянно нуждались в свежих силах, так что в Сибири и на Урале была объявлена широкая мобилизация, уклоняющихся от которой ждали всё те же порки и расстрелы. В среде сибирского крестьянства начало назревать недовольство правительством адмирала Колчака, которое стремительно перерастало в бунты и организацию отрядов «красных партизан», куда сбегали недовольные и те, кто продолжал сочувствовать идеям большевиков. Пока дела на фронте у нового правительства шли успешно, это недовольство еще не выливалось в крупные волнения. Армия Верховного правителя России вернула под свой контроль Урал, стремительно отвоевала Поволжье. Осознав надвинувшуюся из Сибири опасность, большевики бросили все имевшиеся ресурсы Красной Армии на борьбу с Колчаком и к лету 1919 года сумели переломить ситуацию в свою пользу, остановив наступление белой армии, а затем заставив ее начать отступление за Урал, к Омску.

Ослабление армии и правительства Колчака вновь всколыхнуло волну бунтов и восстаний на территории Сибири. В августе 1919 года такое восстание началось и в Ордынской волости. К нему, несмотря на недостаток вооружения и боевого опыта, присоединились крестьяне из Верх-Ирмени и Кирзы. Восстание это было быстро подавлено силами прибывших из Ново-Николаевска карательных отрядов поляков и чехов. Вновь начались расстрелы и порки, которые бывшие чешские военнопленные, надеявшиеся после войны вернуться на родину не с пустыми руками, сопровождали обычными грабежами «провинившихся» из местного населения.

По воспоминаниям шубинской старожилки Ирины Маркелловны, ее отец Маркелл Плотников вместе со своим соседом и другом Максимом Дмитриевичем Шеньгиным были взяты белогвардейцами в качестве понятых, чтобы соблюсти видимость законности при обходах домов, когда для «военных нужд» у крестьян отбирали их знаменитые полушубки. Должность понятых не спасла их самих от мародеров — запуганные угрозами, Максим Дмитриевич и Маркелл со страху тоже отдали реквизиторам свои совсем новые тулупы.

Эта алчность белочехов и прочих «союзников» белой армии мало того, что подрывала среди населения Сибири доверие к ее делу, так она еще и послужила причиной окончательного предательства ими адмирала Колчака и его правительства. Стремясь в первую очередь вывезти награбленное в России имущество, Чехословацкий корпус блокировал железнодорожное движение армейских эшелонов с подкреплением, снабжением и ранеными, оставив белую армию без средств сообщения. Французы генерала М. Жанена, в свою очередь, надеялись заполучить «золотой запас» России, который вез в своем эшелоне Верховный правитель, не желавший, чтобы он оказался за границей. Так и те и другие согласились предать адмирала в руки большевиков.

В результате к началу 1920 года Колчак оказался в плену, а бо́льшая часть Сибири — в руках большевиков. Если бы сибирские крестьяне знали, чем окажется для них это «второе пришествие» советской власти, думается, они охотно потерпели бы колчаковские порки как гораздо меньшее зло. Однако человеку свойственно надеяться на лучшее, и в тот момент им казалось, что они наконец-то освободились от жесткой власти режима «белого террора» адмирала Колчака. В действительности же они навсегда остались один на один с новой властью, которой уже больше некому было бросить вызов, а тем более организовать ей вооруженное противодействие. Гражданская же война на деле совсем не заканчивалась — она просто переходила в другую фазу, принимала иные формы и обличья, когда кровавый механизм поиска врагов среди собственного народа еще только начинал свою разрушительную деятельность.

События вооруженного противостояния красных и белых 1919 года самым трагическим образом коснулись и молодой семьи Александра и Пелагеи Байбородиных. Отступавшие дальше на восток отряды армии адмирала Колчака привели в Мало-Ирменку больных лошадей, которых под угрозой оружия потребовали заменить на здоровых. Местным жителям ничего не оставалось, как смириться с таким обменом, и они отдали колчаковцам здоровых лошадей, оставив у себя больных животных, — должно быть, в надежде вылечить их и вернуть в крестьянское хозяйство. Однако лошади оказались больны тифом, которым заразили и приютивших их людей.

В самое краткое время вспыхнула эпидемия, от которой в Мало-Ирменке сразу скончались трое детей. И среди них — трехмесячный Михаил Байбородин, первенец Александра и Пелагеи. Он первым из своих братьев и сестер нашел упокоение на сельском погосте. Насколько тяжело перенести такое горе молодой матери, невозможно передать словами. Единственным, что укрепляло Пелагею в ее утрате, была ее вера в Бога, в Промысл Божий, в то, что Господь никогда не попустит произойти подобному несчастью без причины. И такие причины действительно вскоре стали открываться духовному зрению простой, но глубоко верующей сибирской крестьянки.

Вся жизнь бывшей имперской России находилась в глубоком разладе, утратив те вековые основы, на которых она держалась. Этот разлад коснулся всех сторон жизни. Война и революция принесли разруху и сельскому хозяйству, и промышленности. Не было керосина, соли, спичек, мыла. В 1919 году в раздираемой Гражданской войной Сибири на полях лежали трупы погибших, а в деревнях не хватало рук убирать урожай, так что треть полей с несжатым хлебом засыпало снегом. Летом 1920 года в Сибири случилась страшная засуха, и почти весь урожай зерновых погиб на корню. А летом 1921-го засуха и неурожай уже в большей части плодородных губерний страны привели к страшному голоду, от которого гибли миллионы.

Зернохранилище в церкви. 1920 г.

Власть ответила на недостаток хлеба «продразверсткой» — попросту грабежом, когда вооруженные отряды красноармейцев отнимали у крестьян остатки зерна. В Ордынске был закрыт базар, запрещена частная торговля. Деньги обесценились, в некоторых местах дело доходило до каннибализма. С невероятным цинизмом власть большевиков и лично В. И. Ленин использовали страшный голод для того, чтобы развязать кампанию по грабежу и закрытию храмов и монастырей, подвергая репрессиям духовенство. Недовольство и возмущение действиями советской власти росли и ширились повсеместно, в том числе и в Сибири. Но во всей России с падением Белого движения больше уже не осталось силы, способной объединить народ на борьбу с новой властью.

Тем не менее представители власти были напуганы возможностью новых мятежей доведенного до отчаяния населения и потому решили сделать шаг назад с позиций провозглашенного ими «военного коммунизма». Поголовный грабеж «продразверстки» был заменен более легким «продналогом», была вновь разрешена свободная торговля, использование наемной силы — наступила эпоха НЭПа — новой экономической политики, необходимого компромисса, который позволил бы крестьянину подняться с колен и вновь сделаться кормильцем своей страны. За несколько лет, которые продержалась эта новая экономическая политика, хозяйство страны действительно успело сделать удивительный скачок в своем развитии. И хотя дореволюционного уровня благосостояния достичь в целом не удалось, однако голод, казалось, ушел в прошлое навсегда, а возникшее вдруг разнообразие товаров и продуктов после страшных лет продразверсток выглядело настоящим изобилием.

Во времена НЭПа на рынках вновь появились продукты

Но если в хозяйственном отношении на селе все менялось в лучшую сторону, то в духовном состоянии крестьянского общества изменения становились хуже год от года. Войну с верой и Церковью новая власть продолжала вести с удвоенной силой. Духовенство в ее глазах стояло наравне с классом эксплуататоров, «недобитыми» белогвардейцами и прочими прислужниками «проклятого царизма». Самое главное, что такое восприятие «классового врага» активно внедрялось в сознание рядового жителя села.

Уже в самые первые годы после революции повсеместно стали создаваться так называемые «комбеды» — комитеты сельской бедноты, которые теперь представляли власть на селе. Из них выбирались служащие сельсоветов, занявших то руководящее место, которое прежде принадлежало сельскому сходу с наиболее крепкими хозяевами в его главе. Теперь же все деревенское общество было разделено на три неравные по количеству и качеству группы: бедноту, середняков и кулаков. Первые стали опорой новой власти на селе, вторые рассматривались как возможные союзники в борьбе с третьими — кулаками, «классовым врагом» советской власти.

Впрочем, и во второй, самой большой группе была прослойка, имевшая возможность оказаться в числе «классовых врагов», — так называемые «зажиточные середняки», на которых беднота смотрела с подозрением. Вся же вина их состояла лишь в том, что они, имея крепкие хозяйства, в страду вынуждены были нанимать помощников со стороны, которым, конечно же, платили установленный заработок. Такая практика в Сибири с ее большими земельными наделами являлась повсеместной и никогда прежде никем не порицалась.

Также теперь к числу кулаков и их пособников отнесли всех, кто имел собственные мельницы или крупорушки, а также сельскохозяйственные машины и приспособления наподобие конных грабель, механических косилок, жаток и молотилок. До революции они были у многих и традиционно предоставлялись в деревне тем, кто их не имел, после окончания работы в собственном хозяйстве.

Так что на деле грань между просто крепким хозяином и кулаком провести было довольно сложно, что однажды выразил один из местных ордынских работников того времени: «Мне бы вот хотелось узнать, каким путем можно отличить бедняка от середняка и как вообще правильно подойти к социальному определению крестьянских хозяйств. У нас есть такие бедняки, которые едят “сеянку”^[12], а середняки об этом и мечтать не думают. Мне думается, что беднота в большинстве не является уж такой беднотой, которой Советская власть сует и сует всякие милости. А под маской такой бедноты скрывается вполне обеспеченная часть общества»^[13].

Тем не менее именно на эту бедноту продолжала делать ставку советская власть. Все же прочие, а в особенности кулаки и подкулачники, бывшие белогвардейцы и те, кто им сочувствовал, бывшие приставы, жандармы и прочие служители закона и порядка, духовенство и церковнослужители записывались в число так называемых «лишенцев» — той части сельского общества, что отныне была лишена права голоса, возможности участвовать в сельских выборах и сельском самоуправлении вообще.

Мир сибирского крестьянина перевернулся с ног на голову. Если раньше крестьянин стремился быть трудолюбивым, развивать свое хозяйство и преуспевшие в этом ценились всем обществом как хорошие хозяева, то теперь, при новой власти, такой человек становился изгоем вместе со всеми, кто прежде пользовался уважением на селе. Как пелось в революционном гимне: «Кто был ничем — тот станет всем». И по этой логике, теперь надо было становиться этим самым «ничем», что в картину представлений сибирского крестьянина о правильном устройстве мира никак не укладывалось.

Однако среди тех, кто добровольно принял советскую власть и оказался ею обласкан, такие взгляды принимались искренне и от всего сердца, с полной верой. Более того, к представителям другой части общества они начинали испытывать вполне чистосердечную «классовую ненависть», заповеданную им этой властью, так что ненависть разделяла теперь жителей одного села на «своих» и «чужих», постоянно находя поводы для новых проявлений. Братоубийственная Гражданская война была посеяна на всем пространстве бывшей Российской империи и ежегодно давала всё новые и новые всходы.

Хуже всего, наверное, было то, что в ряды своих союзников советская власть старалась вовлекать сельских детей и молодежь, противопоставляя их собственным родителям. Уже в самом начале двадцатых годов на селе появились первые комсомольцы. Из их среды выдвигались так называемые «активисты», считавшие своим долгом и обязанностью доносить коммунистическую идеологию до своих односельчан и жителей тех мест, куда их отправляли на «идеологическую работу».

Главным образом из этой же среды выходили и новые сельские учителя, нередко не столько обремененные образованием, сколько напичканные «правильными», на взгляд руководящих советских работников, «идеями». Поэтому к их непосредственным учительским обязанностям «ликвидировать безграмотность» (учителей так нередко и называли — «ликвидработники») добавлялась еще и активная деятельность на фронте «общественной работы». Сюда входили агитация за колхозы и коммуны, организация пионерского движения, выявление «идеологически чуждых» и «враждебных» элементов и, конечно же, антирелигиозная пропаганда.

В помощь учителю и агитатору в его пропагандистской работе на селе были повсеместно открыты избы-читальни, игравшие тогда роль общедоступной библиотеки, До́ма культуры и сельского клуба одновременно. Руководили этими учреждениями так называемые «избачи», бывшие не только библиотекарями, но и лекторами и пропагандистами, устраивавшими у себя в «избе» сельские собрания. В их обязанности входило доведение до населения информации о политической обстановке и решениях партии, организация различных кружков и чтение вслух для неграмотных сельчан. Короче говоря, избач того времени был тем, кого впоследствии в Стране Советов стали называть громоздким словом «культпросветработник».

Дети читают газету «Безбожник». 1920-е гг.

В каждой избе-читальне непременно выписывались газета и журнал «Безбожник», выходившие с 1922 года. Вокруг этих периодических изданий сложилось антирелигиозное общество, с 1925 года именовавшееся «Союзом безбожников», а с 1929 года — «Союзом воинствующих безбожников». Тогда же было учреждено и детское отделение общества — организация «Юных воинствующих безбожников СССР». Одним из обязательных при избах-читальнях сделался как раз кружок безбожников, зачастую существовавший как отделение «Союза». К концу деятельности этого общества, распущенного после начала Великой Отечественной войны, в стране насчитывалось около девяноста тысяч его отделений, включавших три миллиона активных членов.

Результаты активной антирелигиозной пропаганды не заставили себя ждать. Вот, например, каким «карнавалом» отмечала молодежь праздник Первого мая 1930 года в селе Ордынском, по воспоминаниям одной из местных активисток: «Карнавал начался с “похорон кулака”. “Кулак”, которого везли в кибитке с решеткой на худой кляче, жалобно выл, проклинал свою судьбу и пел песни про свои злостные дела. Следом “хоронили” попа. За ними шла молодежь с песнями и пляской. А в заключение как завелись все 33 трактора, земля задрожала! Это было потрясающее зрелище!»^[14]

Но подобные народные развлечения были еще сравнительно безобидными. Выращенные активистами кадры зачастую совсем еще детьми участвовали в разорении церквей, уничтожали кресты и иконы, преследовали священнослужителей и членов их семей, доносили на верующих в карательные органы — и совершали все это со всей искренностью, честно веря, что делают доброе и полезное дело. Когда советской власти вновь потребовалось отбирать у крестьян хлеб, сельские учителя и активисты широко использовали распропагандированных ими пионеров, простых сельских детей, которые стали их добровольной агентурой в борьбе с кулаком. «Подвиг» пионера Павлика Морозова, провозглашенного советской властью «героем» за доносительство на своих родственников, которые занимались «укрывательством хлеба» (по официальной советской легенде — на собственного отца), был отнюдь не единичным, исключительным явлением. Таких Павликов Морозовых во множестве готовила новая система повсеместно.

И Сибирь не стала здесь исключением. Комсомольские деятели горели ревностью, жалея, что на их долю не выпало участия в боях Гражданской войны. Теперь они жаждали наверстать упущенное и к своей работе подходили как к продолжению сражений и подвигов Гражданской — что, по сути, так и было. В кулаке — зажиточном крестьянине — они видели исключительно «классового врага», которого непременно надо победить во что бы то ни стало. О том, что своей деятельностью они умножают злобу и ненависть, раскалывают село, некогда единый «мир», они не задумывались.

Как же больно было родителям видеть, как чужие люди настраивают против них собственных детей, заражая «классовой ненавистью» к родным, друзьям и просто односельчанам! Оттого и брался крестьянин за нож, гирьку или обрез, направляя это свое нехитрое оружие против представителей местной власти, сельских учителей и активистов комсомола. Но эти выступления были уже, скорее, актом отчаяния, поскольку систему государственной власти ни ножами, ни обрезами победить было невозможно.

Так, в 1929 году в селе Усть-Луковка того же Ордынского уезда четверо кулаков напали на двадцатилетнюю учительницу местной школы Марию Васильевну Соколову, активно использовавшую созданный ею пионерский отряд для поисков укрывателей хлеба. Несмотря на множество нанесенных ей ран, учительница осталась жива, а ее обидчики уже под утро были арестованы и вскоре расстреляны. Дело это получило огласку в масштабах всей страны. М. В. Соколова стала известной личностью, а ее дело — показательным процессом в борьбе с кулачеством не на жизнь, а на смерть.

И до самых последних дней жизни учительница Соколова была твердо убеждена в том, что мужественно боролась с врагами-кулаками, в чем сельские дети были ее верными помощниками. До чувств людей, которых записали в кулаки за трудолюбие и попытки сопротивления государственному грабежу выращенного ими хлеба, до их родительских переживаний за судьбу собственных детей, превращавшихся в Павликов Морозовых, никому из активистов дела не было.

Материнский подвиг

Картина, которая разворачивалась в жизни родного села и ближней округи в те годы, не могла не тревожить глубоко верующего человека, каким была Пелагея Максимовна Байбородина. Видя гонения на веру, развращение безбожием детей и молодежи, она сознавала, насколько ей как матери трудно будет сохранить в Православии собственных детей, насколько нелегко или даже невозможно будет оградить их от влияния атеистической пропаганды сельских учителей и комсомольских активистов. Поэтому и смерть своего первенца она стала воспринимать как действие благого Промысла Божия, забравшего младенца в пору его чистоты и невинности, прежде чем обрушится на его душу царствующий повсюду грех.

Душа Пелагеи Максимовны принимает на себя совершенно исключительный материнский подвиг, подобный подвигу Авраама, готовившегося принести в жертву Богу единственного и любимого сына-наследника Исаака. Молодая мать начинает молиться за своих детей: «Господи! Если дети мои не будут делать то, что Тебе угодно, если отступят от веры, будут разрушать храмы — лучше забери их сейчас, пока они маленькие и не совершили против Тебя никакого греха! Ведь какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? (Мф. 16, 26)». Такая молитва для матери-христианки была подлинным бескровным мученичеством, требовавшим от нее полного самоотвержения в главном и самом святом предназначении женщины — материнстве. Она требовала мужества и глубокой веры первых христиан.

Шубинка. Могилы родственников Батюшки: его бабушки Анны Самойловой-Шеньгиной и его братьев и сестер, младенцев Михаила, Дмитрия, Марии, Елизаветы, Елизаветы и Зинаиды

Господь принял подвиг материнского самоотречения Пелагеи. Раньше или позже других ее дети один за другим переселялись на кладбищенский погост и обретали покой рядом с их старшим братом Михаилом, не успев, как и он, выйти из младенческого возраста. Родившийся в 1920 году следом за Михаилом Димитрий скончался в 1925 году в возрасте пяти лет. Его младшая сестра Мария родилась в 1921 году. Она росла девочкой очень живой и сообразительной, и те, кто ее видел, говорили о ней, что она «далеко пойдет». Но, видимо, это «далеко» лежало совсем не в той стороне, о которой молилась Пелагея, и девочка скончалась в 1924 году. Следом за ней упокоились под могильным крестом сестры-погодки Елизавета, прожившая от роду всего четыре месяца, и другая Елизавета, названная в честь умершей сестры, но тоже прожившая всего год и три месяца. Последней в возрасте двух с половиной лет завершила ряд одинаковых кладбищенских крестов младшенькая Зинаида, родившаяся в 1929-м и скончавшаяся в 1932 году.

Из всех семерых детей Александра Ефимовича и Пелагеи Максимовны Байбородиных в живых остался один только Коля, Николай Александрович, родившийся 6 декабря по старому стилю (19-го по новому) 1927 года. Это был будущий архимандрит Наум. О нем Пелагея молилась сугубо, прося, чтобы этого ребенка Господь оставил ей кормильцем, и обещая посвятить его на служение Богу. Во время беременности Пелагея часто читала Иисусову молитву и крестила лежавшего во чреве младенца, освящая будущего молитвенника, воспринявшего благочестие матери с первых дней своего существования.

Пелагея особо молилась за ребенка святителю Николаю, и Коля родился на день его памяти, хотя записан был по новому стилю. Именно поэтому впоследствии Батюшка всегда отмечал день своего рождения на память святого благоверного князя Александра Невского — 6 декабря по новому стилю, в день тезоименитства его отца. Крестили младенца в храме святого Михаила Архангела в Шубинке, где в то время уже не было священника. Таинство совершал священник Константин из еще не закрытой в то время церкви в Ордынском, а крестной стала младшая сестра Пелагеи Мария Максимовна, которой тогда было всего пятнадцать лет.

Родившийся зимой, в студеные сибирские морозы, младенец вскоре заболел воспалением легких. Молодые родители, испуганные возможностью потерять и этого сына, который уже посинел и задыхался от кашля, не знали, чем помочь в этой беде. К счастью, в дело вмешалась «старая мама» — бабушка ребенка. Она велела молодым срочно идти и хорошенько натопить баню. Хотя родители и недоумевали, как можно парить в бане такого маленького младенца с нежной кожей, ослушаться «старую маму» им не приходило в голову.

После того как баня была натоплена, бабушка первым делом отправила туда старших — Григория Ефимовича и его жену Феодосию, чтобы они попарились и выпустили первый, самый сильный пар. А после них пошла в парную уже сама с трехмесячным Колей. Здесь она положила его на полок и стала бережно парить веником, держа при этом над младенцем собственную руку, защищавшую детскую кожу от обжигающего пара. Больного младенца окутывало ровное целительное тепло, прогревшее все его маленькое тельце. После парной бабушка велела родителям тепло укутать Николая и дать ему хорошенько поспать. На следующее утро ребенок проснулся бодрым и здоровым, болезнь ушла.

Не случайно впоследствии Батюшка, которому историю его исцеления рассказывала мама, на всю жизнь полюбил русскую баню и хороший пар, спасаясь им от частых легочных заболеваний, склонность к которым он приобрел с той младенческой болезни. И даже в глубокой старости, слушая совет врача, который рекомендовал ему отказаться от парной, тихо ответил:

— Нам без бани никак нельзя.

Не считая той чуть не сгубившей его хвори, Коля рос здоровым и умным ребенком. Когда он уже немного подрос, ему нашли няню — двенадцатилетнюю девочку Марию, сестру жены Павла, старшего брата Батюшкиного отца Александра. С пяти лет Мария была в няньках у детей своей многочисленной родни, приглядывая за подраставшими племянниками и племянницами, пока их родители работали в поле. Мария очень полюбила Колю. В старости она вспоминала, что он был очень добрый и послушный мальчик. Отмечала она и его смышленость. Как и все дети, Коля очень любил, чтобы няня, играя, носила его на «закорках». Уговаривая ее поиграть, он при этом говорил, что сам возьмет в руки свои тапочки, чтобы няне было легче его носить.

Няня Батюшки — мон. Мария

Кормили ребенка в те голодные годы в основном простой крестьянской пищей — кашами, из которых Коле, как вспоминала няня, больше всего нравилась «горошница», делавшаяся из разваренного гороха. Летом младенцу доставались и лакомства — сладкие лесные ягоды. Батюшка вспоминал, как однажды женщины пошли в лес за голубикой и взяли его с собой. «Они одной рукой собирают в ведро, а я двумя — в рот, — рассказывал он. — Стали выходить из леса, смотрю — у каждой в руках по ведру ягоды. Я думаю: они одной рукой собирали в ведро, а я двумя — в рот. Значит, у меня там должно быть два ведра. Смотрю на свой живот и удивляюсь: как же они там поместились?»

От тех времен сибирского детства Батюшки осталась фотография, где он снят сидящим на бутафорской лошадке в возрасте четырех или пяти лет. Сделана она была на ярмарке в Ордынском, и это, наверное, одно из последних свидетельств пребывания отца Наума в Сибири. Вскоре семейной жизни супругов Байбородиных пришел конец.

Случилось это в 1932 году, вскоре после того, как умерла их последняя дочь Зинаида. Родительский подвиг самоотречения, возложенный на себя Пелагеей Максимовной — а вернее, попущенный их семье Промыслом Божиим, — видимо, оказался слишком тяжел для ее мужа. Потерять шестерых детей в младенчестве — тяжелейшее испытание для самого крепкого человека. Может быть, отчаяние от этих потерь охватило и Александра Ефимовича, заставив его сомневаться в своем браке. Тем более что его окружало множество соблазнов. Он был еще молод, красив, высок и очень силен физически. Вдобавок ко всему он выучился на водителя — а шофер в те времена был самым завидным женихом на селе после тракториста — кумира сельской молодежи. На весь район в то время было всего двенадцать грузовых машин, а потому их водителей знала вся округа.

Ко всему прочему Александр Ефимович был еще и гармонистом. Его постоянно приглашали играть на свадьбах и других торжествах — и, конечно же, наливали и «благодарили». Где-то на одном из праздников он и встретил «разлучницу» из села Петровское и ушел к ней, оставив Пелагею с маленьким сыном. С новой женой он прожил до самой смерти, случившейся с ним в бытность еще довольно молодым и крепким человеком.

Пройдя всю войну фронтовым водителем, Александр Ефимович вернулся с полным набором медалей на груди. Он был так силен, что однажды в одиночку справился с целой шайкой хулиганов, напавших на него в парке, — в то трудное послевоенное время в Новосибирске, как и в других городах, был разгул преступности. В результате он не просто разбросал обидчиков в стороны, а еще и связал всех, передав прибывшей на место милиции со словами:

— Забирайте вашу шпану!

Но вскоре этого сильного и мужественного человека сгубил несчастный случай. Будучи как-то раз по делам в городе, он попал под сильный дождь и весь вымок. Постучался к городским родственникам с просьбой переночевать, однако те не приняли его. Александру Ефимовичу пришлось больше двух часов добираться в непогоду до дома. После этого он сильно разболелся и, чувствуя, что дело совсем плохо, попросил свою родственницу Елизавету отвезти его в больницу на стоявшем под окном служебном «виллисе».

— Но я ведь не умею водить! — в растерянности ответила она.

Но он ободрил:

— Ничего, ты садись, а я тебе буду показывать, как рулить, куда нажимать.

Полулежа на переднем сиденье, он показывал ей, как управлять машиной, пока та везла его в Ордынское. Но было уже слишком поздно, и в 1948 году Александр Ефимович скончался от крупозного воспаления легких в районной больнице села Ордынского. Его похоронили на местном кладбище, однако, к сожалению, могила оказалась повреждена при строительстве рядом хлебозавода и до нашего времени не сохранилась.

Ни Пелагея Максимовна, ни Батюшка никогда ни одним словом не осудили Александра Ефимовича за уход из семьи, но всегда вспоминали только с добром и молились об упокоении его души. Закаленная перенесенными испытаниями, душа Пелагеи Максимовны глубоко прониклась духом Евангелия, возросла в христианских добродетелях. На этом пути ее укрепляли и «Божьи люди», продолжавшие оставаться на Русской земле, несмотря на все гонения и притеснения Православной веры.

Одним из таких «Божьих людей» был блаженный странник Алексей Струнинский, появившийся в тех краях в двадцатые годы. Он нигде не имел постоянного пристанища, но переходил из дома одних благочестивых людей в дом других, предлагавших ему ночлег. В заплечном мешке у него лежала только духовная литература, и он читал ее вслух хозяевам дома, в котором останавливался. Так он повсюду старался просвещать и укреплять народ, убеждая всех не верить революционной и атеистической идеологии новой власти, но твердо держаться Православия. Именно от него Пелагея Максимовна впервые услышала о Троице-Сергиевой Лавре, Сергиевом Посаде и о Струнине, с которыми впоследствии оказалась связана их с Николаем жизнь.

Помимо странника Алексея в селах оставались и другие «Божьи люди» — блаженные старцы и старицы, имена которых, к сожалению, не дошли до нас. Они продолжали поддерживать веру среди своих земляков, являясь для них духовными руководителями и молитвенниками. По словам Батюшки, Пелагея Максимовна имела к этим старцам и старицам такую веру, что ничего важного не делала без их совета и благословения. Послушание духовным руководителям она старалась сохранять всю свою жизнь, воспитывая в том же христианском духе и своего сына.

Эти прозорливые старцы и старицы еще в те далекие годы, когда повсюду закрывали храмы и монастыри, предсказали Пелагее Максимовне, что на ее родине со временем восстановят храм и откроется монастырь, в котором будут жить девицы. Веря их слову, Пелагея всю жизнь собирала для будущей обители все необходимое: облачения, плащаницы, иконы. Впоследствии, уже после ее смерти, все это действительно было передано в Михаило-Архангельский монастырь, открытый в селе Шубинка с благословения ее сына, архимандрита Наума.

Благочестивая жизнь Пелагеи еще в дни молодости успела принести заметные для других людей плоды. Несмотря на все тяжелейшие скорби, она всегда оставалась мирной и даже радостной. Ее подруга тех лет Мария, в крещении Манефа, рассказывала, что Пелагея для всех была утешительницей, всех поддерживала и укрепляла, хоть сама и перенесла такие скорби, оставшись одной с маленьким сыном на руках. Также и младшая сестра Пелагеи Мария Максимовна вспоминала о своей старшей сестре, что она всегда была очень жизнерадостной и потому все к ней, самой многоскорбной, приходили за утешением. И она всех поддерживала, будучи очень сильной и мужественной. Да еще и угощала, поскольку была гостеприимной, за что все в селе ее очень любили.

Но, несмотря на эту любовь к ней благочестивых односельчан, наступил день, когда Пелагее Максимовне пришлось оставить родную Мало-Ирменку и уехать вместе с сыном в дальние края. Так для них наступили долгие годы скитаний, годы нового испытания — подвига странничества.

Примечания

7

Рачинский С.А. Сельская школа: Сб. статей. М., 1891. С. 4–5.

8

Сухих В.А. Воспоминания из недалекого прошлого Вилегодского народа. Котлас, 2010. С. 32.

9

См.: Метрическая книга о рождении, браке и смерти по Томской Духовной Консистории Николаевской церкви села Ордынского за 1907 год // Государственный архив Новосибирской области (ГКУ НСО ГАНО). Ф. 156. Оп. 1. Д. 792. С. 135 об. — 136, запись № 66.

10

См. там же. Д. 334. С. 58 об. — 59, запись № 243; Д. 456. Л. 47–48 и 178, запись № 126; Д. 626; Д. 704. С. 86 об. — 87, запись № 29; Д. 792. С. 184 об. — 185, запись № 127.

11

См.: Метрическая книга о рождении, браке и смерти по Томской Духовной Консистории Николаевской церкви села Ордынского за 1901 год // Государственный архив Новосибирской области (ГКУ НСО ГАНО). Ф. 156. Оп. 1. Д. 334. С. 27, запись № 114.

12

Сеянка — хлеб из просеянной муки, без отрубей, который в то время на селе считался изысканной пищей.

13

Лыков О.М. Звезда над Обью. Новосибирск: Новосибирское книж. изд-во, 2006. С. 165.

14

Там же. С. 179.