Неточные совпадения
— Да, это очень дурно, — сказала Анна и, взяв
сына за
плечо не строгим, а робким взглядом, смутившим и обрадовавшим мальчика, посмотрела на него и поцеловала. — Оставьте его со мной, — сказала она удивленной гувернантке и, не выпуская руки
сына, села за приготовленный с кофеем стол.
Сережа, и прежде робкий в отношении к отцу, теперь, после того как Алексей Александрович стал его звать молодым человеком и как ему зашла в голову загадка о том, друг или враг Вронский, чуждался отца. Он, как бы прося защиты, оглянулся на мать. С одною матерью ему было хорошо. Алексей Александрович между тем, заговорив с гувернанткой, держал
сына за
плечо, и Сереже было так мучительно неловко, что Анна видела, что он собирается плакать.
Помоги
сыну пригреть у себя больного отца, а не давай ему возможности сбросить его с
плеч своих.
Василий Иванович засмеялся и сел. Он очень походил лицом на своего
сына, только лоб у него был ниже и уже, и рот немного шире, и он беспрестанно двигался, поводил
плечами, точно платье ему под мышками резало, моргал, покашливал и шевелил пальцами, между тем как
сын его отличался какою-то небрежною неподвижностию.
Фенечка так и бросилась к нему и, обвив руками и его и
сына, припала головой к его
плечу. Николай Петрович удивился: Фенечка, застенчивая и скромная, никогда не ласкалась к нему в присутствии третьего лица.
Зимними вечерами приятно было шагать по хрупкому снегу, представляя, как дома, за чайным столом, отец и мать будут удивлены новыми мыслями
сына. Уже фонарщик с лестницей на
плече легко бегал от фонаря к фонарю, развешивая в синем воздухе желтые огни, приятно позванивали в зимней тишине ламповые стекла. Бежали лошади извозчиков, потряхивая шершавыми головами. На скрещении улиц стоял каменный полицейский, провожая седыми глазами маленького, но важного гимназиста, который не торопясь переходил с угла на угол.
В углу, на маленькой полке стояло десятка два книг в однообразных кожаных переплетах. Он прочитал на корешках: Бульвер Литтон «Кенельм Чиллингли», Мюссе «Исповедь
сына века», Сенкевич «Без догмата», Бурже «Ученик», Лихтенберже «Философия Ницше», Чехов «Скучная история». Самгин пожал
плечами: странно!
Отец захохотал изо всей мочи и начал трепать
сына по
плечу так, что и лошадь бы не выдержала. Андрей ничего.
Утешься, добрая мать: твой
сын вырос на русской почве — не в будничной толпе, с бюргерскими коровьими рогами, с руками, ворочающими жернова. Вблизи была Обломовка: там вечный праздник! Там сбывают с
плеч работу, как иго; там барин не встает с зарей и не ходит по фабрикам около намазанных салом и маслом колес и пружин.
— А где немцы сору возьмут, — вдруг возразил Захар. — Вы поглядите-ка, как они живут! Вся семья целую неделю кость гложет. Сюртук с
плеч отца переходит на
сына, а с
сына опять на отца. На жене и дочерях платьишки коротенькие: всё поджимают под себя ноги, как гусыни… Где им сору взять? У них нет этого вот, как у нас, чтоб в шкапах лежала по годам куча старого изношенного платья или набрался целый угол корок хлеба за зиму… У них и корка зря не валяется: наделают сухариков да с пивом и выпьют!
Стал он карабкаться, с
сыном за
плечами, вверх; немного уже не добрался, поднял глаза и увидел, что Петро наставил пику, чтобы столкнуть его назад.
А когда Славка, подняв вместе с гробом на
плечи, понесли из комнаты на двор, то мать его громко кричала и билась на руках у людей, прося, чтобы и ее зарыли в землю вместе с
сыном, и что она сама виновата в его смерти.
К старикам протолкался приземистый хохол Терешка, старший
сын Дороха. Он был в кумачной красной рубахе; новенький чекмень, накинутый на одно
плечо, тащился полой по земле. Смуглое лицо с русою бородкой и карими глазами было бы красиво, если бы его не портил открытый пьяный рот.
Пастор одною рукою оперся о
плечо гренадера, а другою взял за руку
сына.
Пастор взглянул на блестящую, алмазную митру горы, сжал ручонку
сына и, опершись другою рукою о
плечо гренадера, спокойно стал у столба над выкопанною у него ямою.
Тот вдруг бросился к нему на шею, зарыдал на всю комнату и произнес со стоном: «Папаша, друг мой, не покидай меня навеки!» Полковник задрожал, зарыдал тоже: «Нет, не покину, не покину!» — бормотал он; потом, едва вырвавшись из объятий
сына, сел в экипаж: у него голова даже не держалась хорошенько на
плечах, а как-то болталась.
Мать подошла к нему, села рядом и обняла
сына, притягивая голову его к себе на грудь. Он, упираясь рукой в
плечо ей, сопротивлялся и кричал...
Ей, женщине и матери, которой тело
сына всегда и все-таки дороже того, что зовется душой, — ей было страшно видеть, как эти потухшие глаза ползали по его лицу, ощупывали его грудь,
плечи, руки, терлись о горячую кожу, точно искали возможности вспыхнуть, разгореться и согреть кровь в отвердевших жилах, в изношенных мускулах полумертвых людей, теперь несколько оживленных уколами жадности и зависти к молодой жизни, которую они должны были осудить и отнять у самих себя.
Она вскочила на ноги, бросилась в кухню, накинула на
плечи кофту, закутала ребенка в шаль и молча, без криков и жалоб, босая, в одной рубашке и кофте сверх нее, пошла по улице. Был май, ночь была свежа, пыль улицы холодно приставала к ногам, набиваясь между пальцами. Ребенок плакал, бился. Она раскрыла грудь, прижала
сына к телу и, гонимая страхом, шла по улице, шла, тихонько баюкая...
Мать передавала
сыну все эти разговоры, он молча пожимал
плечами, а хохол смеялся своим густым, мягким смехом.
Толкали ее. Но это не останавливало мать; раздвигая людей
плечами и локтями, она медленно протискивалась все ближе к
сыну, повинуясь желанию встать рядом с ним.
И торопливо ушла, не взглянув на него, чтобы не выдать своего чувства слезами на глазах и дрожью губ. Дорогой ей казалось, что кости руки, в которой она крепко сжала ответ
сына, ноют и вся рука отяжелела, точно от удара по
плечу. Дома, сунув записку в руку Николая, она встала перед ним и, ожидая, когда он расправит туго скатанную бумажку, снова ощутила трепет надежды. Но Николай сказал...
— Так-то-с, Николай Петрович, — говорил мне старик, следуя за мной по комнате, в то время как я одевался, и почтительно медленно вертя между своими толстыми пальцами серебряную, подаренную бабушкой, табакерку, — как только узнал от
сына, что вы изволили так отлично выдержать экзамен — ведь ваш ум всем известен, — тотчас прибежал поздравить, батюшка; ведь я вас на
плече носил, и бог видит, что всех вас, как родных, люблю, и Иленька мой все просился к вам. Тоже и он привык уж к вам.
Казак с великим усилием поднимал брови, но они вяло снова опускались. Ему было жарко, он расстегнул мундир и рубаху, обнажив шею. Женщина, спустив платок с головы на
плечи, положила на стол крепкие белые руки, сцепив пальцы докрасна. Чем больше я смотрел на них, тем более он казался мне провинившимся
сыном доброй матери; она что-то говорила ему ласково и укоризненно, а он молчал смущенно, — нечем было ответить на заслуженные упреки.
«Что ты, говорю, собачий
сын, над человеком сделал?» А они оба довольны, хлопают меня по
плечу: «Уэл, уэл, вери уэл!» [Хорошо, хорошо, очень хорошо! (Ред.)]
Широкие, несмотря на молодость,
плечи, очень широкий юношеский таз и тонкий, длинный стан, длинные сильные руки и сила, гибкость, ловкость во всех движениях всегда радовали отца, и он всегда любовался
сыном.
— Высеку, непременно высеку! — кричала мать, схватила
сына за
плечо и потащила в кухню. — Антоша, — кричала, она, — пойдем, миленький, я тебя высеку.
— После, после он тебе вырежет, — сказала ей мать и повела
сына из комнаты, все держа его за
плечи.
А на дворе взяв
сына за
плечо, уныло заговорил...
Софья Алексеевна просила позволения ходить за больной и дни целые проводила у ее кровати, и что-то высоко поэтическое было в этой группе умирающей красоты с прекрасной старостью, в этой увядающей женщине со впавшими щеками, с огромными блестящими глазами, с волосами, небрежно падающими на
плечи, — когда она, опирая свою голову на исхудалую руку, с полуотверстым ртом и со слезою на глазах внимала бесконечным рассказам старушки матери об ее
сыне — об их Вольдемаре, который теперь так далеко от них…
После завтрака три
сына Глеба и приемыш, предводительствуемые самим стариком, появились с баграми на
плечах; все пятеро рассыпались по берегу — перехватывать плывучий лес, которым так щедро награждало их каждый год водополье.
Отерев мокрые пальцы свои о засученные полы серой шинели, Ваня прошел мимо детей, которые перестали играть и оглядывали его удивленными глазами. Ребятишки проводили его до самого берега. Два рыбака, стоя по колени в воде, укладывали невод в лодку. То были, вероятно,
сыновья седого сгорбленного старика, которого увидел Ваня в отдалении с саком на
плече.
— Зачем ты в землю кланяешься? — говорил Нехлюдов, с досадой поднимая ее за
плечи. — Разве нельзя так сказать? Ты знаешь, что я этого не люблю. Жени
сына, пожалуйста; я очень рад, коли у тебя есть невеста на примете.
Сын кузнеца шёл по тротуару беспечной походкой гуляющего человека, руки его были засунуты в карманы дырявых штанов, на
плечах болталась не по росту длинная синяя блуза, тоже рваная и грязная, большие опорки звучно щёлкали каблуками по камню панели, картуз со сломанным козырьком молодецки сдвинут на левое ухо, половину головы пекло солнце, а лицо и шею Пашки покрывал густой налёт маслянистой грязи.
Он отошёл прочь, отирая рукавом рубахи в кровь расцарапанное лицо. Среди двора стоял кузнец, мрачно нахмурив брови. Илья, увидев его, вздрогнул от страха и остановился, уверенный, что сейчас кузнец изобьёт его за
сына. Но тот повёл
плечами и сказал...
— Я? Все равно мне… Я к тому, что барственно как-то, когда сигара… Я просто так сказал, — смешно мне… Этакий солидный старичина, борода по-иностранному, сигара в зубах… Кто такой? Мой сынишка — хе-хе-хе! — Старик толкнул Тараса в
плечо и отскочил от него, как бы испугавшись, — не рано ли он радуется, так ли, как надо, относится к этому полуседому человеку? И он пытливо и подозрительно заглянул в большие, окруженные желтоватыми припухлостями, глаза
сына.
— Говорят-с! — отвечал барон, пожимая
плечами. — В клубе один старичок, весьма почтенной наружности, во всеуслышание и с достоверностью рассказывал, что он сам был на обеде у отца Оглоблина, который тот давал для молодых и при этом он пояснил даже, что сначала отец был очень сердит на
сына за этот брак, но что потом простил его…
Раз через
плечо бросила взгляд на Сашу и увидела: сидит, опустив голову на ладони рук, и слушает и думает — родной
сын Саша.
Древний ткач Борис Морозов, маленький, хилый старичок, с восковым личиком, уютно спрятанным в седой, позеленевшей бороде, белый весь и вымытый, как покойник, встал, опираясь о
плечо старшего
сына, мужика лет шестидесяти, и люто кричал, размахивая костяной, без мяса, рукою...
— Да что вы все боитесь времени? — рассердился отец;
сын, не ответив, пожал
плечами.
Ему нравилось, что Яков, бывая у дяди, не вмешивался в бесконечные споры Мирона с его приятелем, отрёпанным, беспокойным Горицветовым. Мирон стал уже совершенно не похож на купеческого
сына; худощавый, носатый, в очках, в курточке с позолоченными пуговицами, какими-то вензелями на
плечах, он напоминал мирового судью. Ходил и сидел он прямо, как солдат, говорил высокомерно, заносчиво, и хотя Пётр понимал, что племянник всегда говорит что-то умное, всё-таки Мирон не нравился ему.
Один из таких «юношев» жил тут же, над нами. Это был студент,
сын рабочего-скорняка, парень среднего роста, широкогрудый, с уродливо-узкими бедрами, похожий на треугольник острым углом вниз, угол этот немного отломлен, — ступни ног студента маленькие, точно у женщины. И голова его, глубоко всаженная в
плечи, тоже мала, украшена щетиной рыжих волос, а на белом, бескровном лице угрюмо таращились выпуклые, зеленоватые глаза.
Старик в умилении похлопал его по
плечу и подмигнул буфетчику: вот-де какой у меня
сын.
Сказав это, Никита Федорыч перекинул через плетень толстые свои руки, обхватил ими
сына, поднял его на
плечи и с торжествующим видом направился к дому.
Кроме Василия Андреича, за столом сидел лысый, белобородый старик-хозяин в белой домотканной рубахе; рядом с ним, в тонкой ситцевой рубахе, с здоровенной спиной и
плечами —
сын, приехавший из Москвы на праздник, и еще другой
сын, широкоплечий — старший брат, хозяйничавший в доме, и худощавый рыжий мужик — сосед.
Иван (удивлён). Ка-ак? (Вдруг — догадался, схватил
сына за
плечо, тряхнул его и говорит упрекающим шёпотом.) Ты — заболел? Уже заболел, скверный мальчишка, а? Ах, развратная дрянь, — уже?
Михаил Степанович был
сын брата Льва Степановича — Степана Степановича. В то время, как Лев Степанович посвящал дни свои блестящей гражданской деятельности, получал высокие знаки милости и целовал светлейшее
плечо, карьера его меньшого брата разыгрывалась на ином поприще, не столько громком, но более сердечном.
От
сына шёл горячий запах пота — старик оглядел крепкую шею, круглые
плечи и ласково расправил сердитые морщины под глазами.
— Я был уверен в твоей невинности,
сын мой; нет, ты не мог так пасть, бог не дает порочному такой души; тебя избрал он в свое воинство, — и игумен обнял его, и тронутый Феодор рыдая целовал в
плечо старика.
Он открыто взглянул на
сына; тот ответил удивленным взглядом и снял с
плеча руку.