Неточные совпадения
— Так и живем, что настоящей жизни не имеем, — отвечали глуповцы и
при этом не то засмеялись, не то
заплакали.
К первому разряду относились долги, которые надо было сейчас же
заплатить или, во всяком случае, для уплаты которых надо было иметь готовые деньги, чтобы
при требовании не могло быть минуты замедления.
Долго
при свете месяца мелькал белый парус между темных волн; слепой все сидел на берегу, и вот мне послышалось что-то похожее на рыдание: слепой мальчик точно
плакал, и долго, долго…
«
При смерти на одре привел Бог
заплакать», — произнес он слабым голосом и тяжело вздохнул, услышав о Чичикове, прибавя тут же: «Эх, Павлуша! вот как переменяется человек! ведь какой был благонравный, ничего буйного, шелк!
— Павел Иванович! Я могу его заложить в ломбард в двадцать пять тысяч, понимаете ли это? Тогда я получаю двадцать пять тысяч и имение
при мне. Продаю я единственно затем, что мне нужны скоро деньги, а
при закладке была бы проволочка, надобно бы
платить приказным, а
платить нечем.
— Да что в самом деле… как будто точно сурьезное дело; да я в другом месте нипочем возьму. Еще мне всякий с охотой сбудет их, чтобы только поскорей избавиться. Дурак разве станет держать их
при себе и
платить за них подати!
На ветви сосны преклоненной,
Бывало, ранний ветерок
Над этой урною смиренной
Качал таинственный венок.
Бывало, в поздние досуги
Сюда ходили две подруги,
И на могиле
при луне,
Обнявшись,
плакали оне.
Но ныне… памятник унылый
Забыт. К нему привычный след
Заглох. Венка на ветви нет;
Один под ним, седой и хилый,
Пастух по-прежнему поет
И обувь бедную плетет.
Мне очень не понравилось, что все
при первом взгляде на нас начинают
плакать, тогда как прежде были совершенно спокойны.
— Это я во сне
плакал, maman, — сказал я, припоминая со всеми подробностями выдуманный сон и невольно содрогаясь
при этой мысли.
Я решительно не могу объяснить себе жестокости своего поступка. Как я не подошел к нему, не защитил и не утешил его? Куда девалось чувство сострадания, заставлявшее меня, бывало,
плакать навзрыд
при виде выброшенного из гнезда галчонка или щенка, которого несут, чтобы кинуть за забор, или курицы, которую несет поваренок для супа?
При нем мне было бы совестно
плакать; притом утреннее солнышко весело светило в окна, а Володя, передразнивая Марью Ивановну (гувернантку сестры), так весело и звучно смеялся, стоя над умывальником, что даже серьезный Николай, с полотенцем на плече, с мылом в одной руке и с рукомойником в другой, улыбаясь, говорил...
Ассоль смутилась; ее напряжение
при этих словах Эгля переступило границу испуга. Пустынный морской берег, тишина, томительное приключение с яхтой, непонятная речь старика с сверкающими глазами, величественность его бороды и волос стали казаться девочке смешением сверхъестественного с действительностью. Сострой теперь Эгль гримасу или закричи что-нибудь — девочка помчалась бы прочь,
заплакав и изнемогая от страха. Но Эгль, заметив, как широко раскрылись ее глаза, сделал крутой вольт.
Но теперь, странное дело, в большую такую телегу впряжена была маленькая, тощая саврасая крестьянская клячонка, одна из тех, которые — он часто это видел — надрываются иной раз с высоким каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и
при этом их так больно, так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой морде и по глазам, а ему так жалко, так жалко на это смотреть, что он чуть не
плачет, а мамаша всегда, бывало, отводит его от окошка.
Не в здравом рассудке сие сказано было, а
при взволнованных чувствах, в болезни и
при плаче детей не евших, да и сказано более ради оскорбления, чем в точном смысле…
— Да што! — с благородною небрежностию проговорил Илья Петрович (и даже не што, а как-то «Да-а шта-а!»), переходя с какими-то бумагами к другому столу и картинно передергивая с каждым шагом плечами, куда шаг, туда и плечо, — вот-с, извольте видеть: господин сочинитель, то бишь студент, бывший то есть, денег не
платит, векселей надавал, квартиру не очищает, беспрерывные на них поступают жалобы, а изволили в претензию войти, что я папироску
при них закурил!
Тут же в лавке так и
заплакала,
при купцах-то, что недостало…
…Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут по глазам, по самым глазам! Он
плачет. Сердце в нем поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает его по лицу; он не чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается к седому старику с седою бородой, который качает головой и осуждает все это. Одна баба берет его за руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке. Та уже
при последних усилиях, но еще раз начинает лягаться.
Спустя несколько дней после сего знаменитого совета узнали мы, что Пугачев, верный своему обещанию, приближился к Оренбургу. Я увидел войско мятежников с высоты городской стены. Мне показалось, что число их вдесятеро увеличилось со времени последнего приступа, коему был я свидетель.
При них была и артиллерия, взятая Пугачевым в малых крепостях, им уже покоренных. Вспомня решение совета, я предвидел долговременное заключение в стенах оренбургских и чуть не
плакал от досады.
Стыд и срам нашему роду!..» Испуганная его отчаянием матушка не смела
при нем
плакать и старалась возвратить ему бодрость, говоря о неверности молвы, о шаткости людского мнения.
И вдруг мы с нею оба обнялись и, ничего более не говоря друг другу, оба
заплакали. Бабушка отгадала, что я хотел все мои маленькие деньги извести в этот день не для себя. И когда это мною было сделано, то сердце исполнилось такою радостию, какой я не испытывал до того еще ни одного раза. В этом лишении себя маленьких удовольствий для пользы других я впервые испытал то, что люди называют увлекательным словом — полное счастие,
при котором ничего больше не хочешь.
При этих людях Самгин не решился отказаться от неприятного поручения. Он взял пять билетов, решив, что
заплатит за все, а на вечеринку не пойдет.
— Ты, конечно, знаешь: в деревнях очень беспокойно, возвратились солдаты из Маньчжурии и бунтуют, бунтуют! Это — между нами, Клим, но ведь они бежали, да, да! О, это был ужас! Дядя покойника мужа, — она трижды, быстро перекрестила грудь, — генерал, участник турецкой войны, георгиевский кавалер, —
плакал!
Плачет и все говорит: разве это возможно было бы
при Скобелеве, Суворове?
А если закипит еще у него воображение, восстанут забытые воспоминания, неисполненные мечты, если в совести зашевелятся упреки за прожитую так, а не иначе жизнь — он спит непокойно, просыпается, вскакивает с постели, иногда
плачет холодными слезами безнадежности по светлом, навсегда угаснувшем идеале жизни, как
плачут по дорогом усопшем, с горьким чувством сознания, что недовольно сделали для него
при жизни.
Райский решил
платить Вере равнодушием, не обращать на нее никакого внимания, но вместо того дулся дня три.
При встрече с ней скажет ей вскользь слова два, и в этих двух словах проглядывает досада.
— Да, — сказала потом вполголоса, — не тем будь помянута покойница, а она виновата! Она тебя держала
при себе, шептала что-то, играла на клавесине да над книжками
плакала. Вот что и вышло: петь да рисовать!
— Как вы смеете… говорить мне это? — сказала она, обливаясь слезами, — это ничего, что я
плачу. Я и о котенке
плачу, и о птичке
плачу. Теперь
плачу от соловья: он растревожил меня да темнота.
При свечке или днем — я умерла бы, а не
заплакала бы… Я вас любила, может быть, да не знала этого…
— Да с той самой, с вчерашней. Ведь квартира вчерашняя,
при младенце-то, на мое имя теперь взята, а
платит Татьяна Павловна…
Впрочем, действительность и всегда отзывается сапогом, даже
при самом ярком стремлении к идеалу, и я, конечно, это должен был знать; но все же я был другого типа человек; я был свободен в выборе, а они нет — и я
плакал, за них
плакал,
плакал по старой идее, и, может быть,
плакал настоящими слезами, без красного слова.
При покупке вещей за все приходилось
платить чуть не вдвое дороже; а здесь и без того дорого все, что привозится из Европы.
Когда читаешь донесения и слушаешь рассказы о том, как погибала «Диана», хочется
плакать, как
при рассказе о медленной агонии человека.
А как она
заплакала при последнем слове подсудимых!
Хиония Алексеевна готова была даже
заплакать от волнения и благодарности. Половодова была одета, как всегда, богато и с тем вкусом, как унаследовала от своей maman. Сама Антонида Ивановна разгорелась на морозе румянцем во всю щеку и была так заразительно свежа сегодня, точно разливала кругом себя молодость и здоровье. С этой женщиной ворвалась в гостиную Хионии Алексеевны первая слабая надежда, и ее сердце задрожало
при мысли, что, может быть, еще не все пропало, не все кончено…
Рассердившись почему-то на этого штабс-капитана, Дмитрий Федорович схватил его за бороду и
при всех вывел в этом унизительном виде на улицу и на улице еще долго вел, и говорят, что мальчик, сын этого штабс-капитана, который учится в здешнем училище, еще ребенок, увидав это, бежал все подле и
плакал вслух и просил за отца и бросался ко всем и просил, чтобы защитили, а все смеялись.
— Ничего не дам, а ей пуще не дам! Она его не любила. Она у него тогда пушечку отняла, а он ей по-да-рил, — вдруг в голос прорыдал штабс-капитан
при воспоминании о том, как Илюша уступил тогда свою пушечку маме. Бедная помешанная так и залилась вся тихим
плачем, закрыв лицо руками. Мальчики, видя, наконец, что отец не выпускает гроб от себя, а между тем пора нести, вдруг обступили гроб тесною кучкой и стали его подымать.
— Знамо дело,
при них буду, христиане и мы тоже. — Старуха, говоря это,
плакала.
Однажды Дерсу присутствовал
при покупке дров; его поразило то, что я
заплатил за них деньги.
Старушка помещица
при мне умирала. Священник стал читать над ней отходную, да вдруг заметил, что больная-то действительно отходит, и поскорее подал ей крест. Помещица с неудовольствием отодвинулась. «Куда спешишь, батюшка, — проговорила она коснеющим языком, — успеешь…» Она приложилась, засунула было руку под подушку и испустила последний вздох. Под подушкой лежал целковый: она хотела
заплатить священнику за свою собственную отходную…
Я едва могла удержаться, чтобы не
заплакать тут же
при всех, от радости такого неожиданного избавления.
Между ними были люди мягкие и люди суровые, люди мрачные и люди веселые, люди хлопотливые и люди флегматические, люди слезливые (один с суровым лицом, насмешливый до наглости; другой с деревянным лицом, молчаливый и равнодушный ко всему; оба они
при мне рыдали несколько раз, как истерические женщины, и не от своих дел, а среди разговоров о разной разности; наедине, я уверен,
плакали часто), и люди, ни от чего не перестававшие быть спокойными.
— Пошла, пошла, пошла, — сказал Кирила Петрович, — осуши свои слезы и воротись к нам веселешенька. Они все
плачут при помолвке, — продолжал он, обратись к Верейскому, — это у них уж так заведено… Теперь, князь, поговорим о деле, то есть о приданом.
За поцелуй поешь ты песни? Разве
Так дорог он?
При встрече,
при прощанье
Целуюсь я со всяким, — поцелуи
Такие же слова: «прощай и здравствуй»!
Для девушки споешь ты песню,
платитОна тебе лишь поцелуем; как же
Не стыдно ей так дешево
платить,
Обманывать пригоженького Леля!
Не пой для них, для девушек, не знают
Цены твоим веселым песням. Я
Считаю их дороже поцелуев
И целовать тебя не стану, Лель.
Но когда она вспомнила, что
при таком обороте дела ей придется
платить за меня в течение девяти лет по шестисот рублей ассигнациями в год, то испугалась. Высчитавши, что платежи эти составят, в общей сложности, круглую сумму в пять тысяч четыреста рублей, она гневно щелкнула счетами и даже с негодованием отодвинула их от себя.
— Не пугайся, Катерина! Гляди: ничего нет! — говорил он, указывая по сторонам. — Это колдун хочет устрашить людей, чтобы никто не добрался до нечистого гнезда его. Баб только одних он напугает этим! Дай сюда на руки мне сына! —
При сем слове поднял пан Данило своего сына вверх и поднес к губам. — Что, Иван, ты не боишься колдунов? «Нет, говори, тятя, я козак». Полно же, перестань
плакать! домой приедем! Приедем домой — мать накормит кашей, положит тебя спать в люльку, запоет...
Я почти никогда не
плачу, но
плакал, когда скончался Томка, уже глубоким стариком, и когда расставался с Шулькой
при моей высылке из советской России.
«Кусочники» жили семьями
при банях, имели отдельные комнаты и
платили разную аренду, смотря по баням, от двадцати до ста рублей в месяц.
—
При матушке Екатерине, — говорит он, — по этой пряжке давалось право входа в женские бани бесплатно, а теперь и в мужские
плати! — обижался он.
Даже жалованье служащим он
платил на пятачок меньше
при каждой выдаче.
Доктор присутствовал
при этой сцене немым свидетелем и только мог удивляться. Он никак не мог понять поведения Харитины. Разрешилась эта сцена неожиданными слезами. Харитина села прямо на пол и
заплакала. Доктор инстинктивно бросился ее поднимать, как человека, который оступился.
Долго Галактион ходил по опустевшему гнезду, переживая щемящую тоску. Особенно жутко ему сделалось, когда он вошел в детскую. Вот и забытые игрушки, и пустые кроватки, и детские костюмчики на стене… Чем бедные детки виноваты? Галактион присел к столу с игрушками и
заплакал. Ему сделалось страшно жаль детей. У других-то все по-другому, а вот эти будут сиротами расти
при отце с матерью… Нет, хуже! Ах, несчастные детки, несчастные!
— Тут в Александровске еще ничего, — сказал мне механик, заметив, какое тяжелое впечатление произвел на меня берег, — а вот вы увидите Дуэ! Там берег совсем отвесный, с темными ущельями и с угольными пластами… мрачный берег! Бывало, мы возили на «Байкале» в Дуэ по 200–300 каторжных, так я видел, как многие из них
при взгляде на берег
плакали.