Неточные совпадения
Слезы текли скупо из его глаз, но все-таки он ослеп
от них, снял очки и спрятал лицо в одеяло у ног Варвары. Он впервые
плакал после дней детства, и хотя это было постыдно, а — хорошо: под слезами обнажался человек, каким Самгин не знал себя, и росло новое
чувство близости к этой знакомой и незнакомой женщине. Ее горячая рука гладила затылок, шею ему, он слышал прерывистый шепот...
Черные глаза ее необыкновенно обильно вспотели слезами, и эти слезы показались Климу тоже черными. Он смутился, — Лидия так редко
плакала, а теперь, в слезах, она стала похожа на других девочек и, потеряв свою несравненность, вызвала у Клима
чувство, близкое жалости. Ее рассказ о брате не тронул и не удивил его, он всегда ожидал
от Бориса необыкновенных поступков. Сняв очки, играя ими, он исподлобья смотрел на Лидию, не находя слов утешения для нее. А утешить хотелось, — Туробоев уже уехал в школу.
Клим прислонился к стене, изумленный кротостью, которая внезапно явилась и бросила его к ногам девушки. Он никогда не испытывал ничего подобного той радости, которая наполняла его в эти минуты. Он даже боялся, что
заплачет от радости и гордости, что вот, наконец, он открыл в себе
чувство удивительно сильное и, вероятно, свойственное только ему, недоступное другим.
Он поклялся на коленях пред образом и поклялся памятью отца, как потребовала сама госпожа Красоткина, причем «мужественный» Коля сам расплакался, как шестилетний мальчик,
от «
чувств», и мать и сын во весь тот день бросались друг другу в объятия и
плакали сотрясаясь.
—
От нас,
от нас, поверьте мне (он схватил ее за обе руки; Лиза побледнела и почти с испугом, но внимательно глядела на него), лишь бы мы не портили сами своей жизни. Для иных людей брак по любви может быть несчастьем; но не для вас, с вашим спокойным нравом, с вашей ясной душой! Умоляю вас, не выходите замуж без любви, по
чувству долга, отреченья, что ли… Это то же безверие, тот же расчет, — и еще худший. Поверьте мне — я имею право это говорить: я дорого
заплатил за это право. И если ваш бог…
С глубоким
чувством читала я письмо ваше, не скрою
от вас, даже
плакала; я была сильно тронута благородством души вашей и теми
чувствами, которые вы до сих пор сохранили к покойному отцу моему.
Стоя на стуле и смотря в окошко, я
плакал от глубины души, исполненной искренного
чувства любви и умиления к моему дедушке, так горячо любимому всеми.
— Да как же отчего? Мало ли отчего-с?
От умиления
чувств плачешь.
Долго глядела она на темное, низко нависшее небо; потом она встала, движением головы откинула
от лица волосы и, сама не зная зачем, протянула к нему, к этому небу, свои обнаженные, похолодевшие руки; потом она их уронила, стала на колени перед своею постелью, прижалась лицом к подушке и, несмотря на все свои усилия не поддаться нахлынувшему на нее
чувству,
заплакала какими-то странными, недоумевающими, но жгучими слезами.
Он стоял у постели с дрожью в ногах, в груди, задыхаясь, смотрел на её огромное, мягкое тело, на широкое, расплывшееся
от усмешки лицо. Ему уже не было стыдно, но сердце, охваченное печальным
чувством утраты, обиженно замирало, и почему-то хотелось
плакать. Он молчал, печально ощущая, что эта женщина чужда, не нужна, неприятна ему, что всё ласковое и хорошее, лежавшее у него в сердце для неё, сразу проглочено её жадным телом и бесследно исчезло в нём, точно запоздалая капля дождя в мутной луже.
Я чуть было не зарыдал, но тотчас же дьявол подсказал: «ты
плачь, сантиментальничай, а они спокойно разойдутся, улик не будет, и ты век будешь сомневаться и мучаться». И тотчас чувствительность над собой исчезла, и явилось странное
чувство — вы не поверите —
чувство радости, что кончится теперь мое мученье, что теперь я могу наказать ее, могу избавиться
от нее, что я могу дать волю моей злобе. И я дал волю моей злобе — я сделался зверем, злым и хитрым зверем.
И действительно, сел заниматься и с необыкновенным
чувством удовольствия зажег в тот вечер лампу; но как только раскрыл он книгу и прочел первую строчку — ощутил
чувство столь горькой утраты, что захотелось
плакать: словно с отказом
от убийства и смерти он терял мечту о неизъяснимом счастье.
Может быть, что и сам пегий мерин понимал это и в спокойные минуты соглашался, что он виноват тем, что прожил уже жизнь, что ему надо
платить за эту жизнь; но он всё-таки был лошадь и не мог удерживаться часто
от чувств оскорбленья, грусти и негодованья, глядя на всю эту молодежь, казнившую его за то самое, чему все они будут подлежать в конце жизни.
При теперешнем моем настроении достаточно пяти минут, чтобы он надоел мне так, как будто я вижу и слушаю его уже целую вечность. Я ненавижу беднягу.
От его тихого, ровного голоса и книжного языка я чахну,
от рассказов тупею… Он питает ко мне самые хорошие
чувства и говорит со мною только для того, чтобы доставить мне удовольствие, а я
плачу ему тем, что в упор гляжу на него, точно хочу его загипнотизировать и думаю: «Уйди, уйди, уйди…» Но он не поддается мысленному внушению и сидит, сидит, сидит…
Какими тайными путями пришел он
от чувства гордой и безграничной свободы к этой нежной и страстной жалости? Он не знал и не думал об этом. И жалел ли он их, своих милых товарищей, или что-то другое, еще более высокое и страстное таили в себе его слезы, — не знало и этого его вдруг воскресшее, зазеленевшее сердце.
Плакал и шептал...
— Бог с вами! — отвечала она, — если б я была меньше счастлива, я бы, кажется,
заплакала от вашего неверия,
от ваших упреков. Впрочем, вы меня навели на мысль и задали мне долгую думу; но я подумаю после, а теперь признаюсь вам, что правду вы говорите. Да! я как-то сама не своя; я как-то вся в ожидании и чувствую все как-то слишком легко. Да полноте, оставим про
чувства!..
— Да как же отчего? — отвечал, удивляясь и смаргивая слезы, карлик. —
От умиления
чувств плачешь.
Романтизм беспрестанно
плакал о тесноте груди человеческой и никогда не мог отрешиться
от своих
чувств,
от своего сердца; он беспрестанно приносил себя в жертву — и требовал бесконечного вознаграждения за свою жертву; романтизм обоготворял субъективность — предавая ее анафеме, и эта самая борьба мнимо примиренных начал придавала ему порывистый и мощно-увлекательный характер его.
Я
плакала от радости, читая эти простые строки, в которых тогда мне виделось такое глубокое и трогательное
чувство.
Так вот маменька, по обычаю, и принялися в соседней
от батенькиной комнате хныкать, будто удерживая себя
от плача. Когда батенька это заметили, то и пришли в
чувство, описанное мною. Где и гнев девался! Они, по своему обычаю, стали ходить на цыпочках около маменькиной опочивальни и все заглядывали в непритворенную с умыслом дверь, покашливали, чтобы обратить их внимание.
Он меня из благоговейного уважения ко мне повез и в благородство
чувств моих веруя, — веруя, может быть, что мы там под кустом обнимемся и
заплачем, неподалеку
от невинности.
Пел Коновалов баритоном, на высоких нотах переходившим в фальцет, как у всех певцов-мастеровых. Подперев щеку рукой, он с
чувством выводил заунывные рулады, и лицо его было бледно
от волнения, глаза полузакрыты, горло выгнуто вперед. На него смотрели восемь пьяных, бессмысленных и красных физиономий, и только порой были слышны бормотанье и икота. Голос Коновалова вибрировал,
плакал и стонал, — было до слез жалко видеть этого славного парня поющим свою грустную песню.
Нет, я мог бы еще многое придумать и раскрасить; мог бы наполнить десять, двадцать страниц описанием Леонова детства; например, как мать была единственным его лексиконом; то есть как она учила его говорить и как он, забывая слова других, замечал и помнил каждое ее слово; как он, зная уже имена всех птичек, которые порхали в их саду и в роще, и всех цветов, которые росли на лугах и в поле, не знал еще, каким именем называют в свете дурных людей и дела их; как развивались первые способности души его; как быстро она вбирала в себя действия внешних предметов, подобно весеннему лужку, жадно впивающему первый весенний дождь; как мысли и
чувства рождались в ней, подобно свежей апрельской зелени; сколько раз в день, в минуту нежная родительница целовала его,
плакала и благодарила небо; сколько раз и он маленькими своими ручонками обнимал ее, прижимаясь к ее груди; как голос его тверже и тверже произносил: «Люблю тебя, маменька!» и как сердце его время
от времени чувствовало это живее!
Отец и сын не видели друг друга; по-разному тосковали,
плакали и радовались их больные сердца, но было что-то в их
чувстве, что сливало воедино сердца и уничтожало бездонную пропасть, которая отделяет человека
от человека и делает его таким одиноким, несчастным и слабым. Отец несознаваемым движением положил руку на шею сына, и голова последнего так же невольно прижалась к чахоточной груди.
Чувство мое заставило меня сделать это, потому что когда я возвратился в Петербург, то через два же месяца получил
от Ольги Петровны письмо, где она умоляла меня достать и выслать к ней двести тысяч франков, которыми она могла бы
заплатить долги свои; а иначе ей угрожала опасность быть посаженной в тюрьму!..
Унимают, конфект обещают, ничего не берет и, должно быть,
от слез да
от водки-то побледнел этак, и дыханье у него захватило: и прошло, конечно, сейчас же, но надобно было видеть, какая с маменькою сделалась истерика: глаза остолбенели, рыдает,
плачет, нас обоих бранит; видим, что она сама не вольна над своими
чувствами. Из этой кроткой, можно сказать, женщины точно тигрицей какой сделалась; и это, сударь, каждый раз повторялось, как только что коснется до Митеньки.
Я взял шляпу и не простясь вышел. Впоследствии Ольга рассказывала мне, что тотчас же после моего ухода, как только шум
от моих шагов смешался с шумом ветра и сада, пьяный граф сжимал уже ее в своих объятиях. А она, закрыв глаза, зажав себе рот и ноздри, едва стояла на ногах
от чувства отвращения. Была даже минута, когда она чуть было не вырвалась из его объятий и не убежала в озеро. Были минуты, когда она рвала волосы на голове,
плакала. Нелегко продаваться.
Мне представлялось, что так у меня на глазах умерла моя жена, — и в это время искать какие-то три рубля, чтоб
заплатить врачу! Да будь все врачи ангелами, одно это оплачивание их помощи в то время, когда кажется, что весь мир должен замереть
от горя, — одно это способно внушить к ним брезгливое и враждебное
чувство. Такое именно
чувство, глядя на себя со стороны, я и испытывал к себе.
— Только и знаешь, что бранишься! — вздохнул инспектор. — А поглядела бы ты, как Ребротесовы живут! Господи, как живут! Глядишь на них и
плакать хочется
от чувств. Один только я такой несчастный, что ты у меня Ягой на свет уродилась. Подвинься!
Я жалко выдумывал ее, я подсовывал ей мои мысли и
чувства, радовался, как идиот, чуть не
плакал от счастья, когда она, шатаясь в словах, что-то повторяла.
Так и сделал он. Только, в прибавку к своим обещаниям, брал ее за белые руки, сажал на скамью, утешал ее, обещал ей всякую помощь. И пригожая вдова, успокоенная ли его обещаниями, или новым
чувством к пригожему иностранцу, или желанием отомстить прежнему другу, вышла
от лекаря почти утешенная. Недаром говорит старинная песня: «Молода вдова
плачет — что роса падет; взойдет красно солнышко, росу высушит».
Екатерина спешила прижать к сердцу гельметскую приятельницу свою. Они
плакали вместе
от радости; перемена состояний не изменила их
чувств.
— Праздную свое освобождение
от тебя. Как хорошо! Вот уж два месяца прошло, а все живу этим
чувством освобождения. Я теперь решила совсем иначе жить. Раньше я давала целовать себя, а теперь сама целую, — это гораздо интереснее. Раньше я говорила: «Приходи ко мне», — и
плакала, когда не приходили. А теперь говорю: «Я буду приходить, когда я захочу!» Раньше мучилась я, а теперь пусть мучаются они.