Неточные совпадения
Унтер-офицерша. Да делать-то, конечно, нечего. А за ошибку-то повели ему
заплатить штраф. Мне
от своего
счастья неча отказываться, а деньги бы мне теперь очень пригодились.
— Не затем ли я отказываюсь
от вас, — начал он, — что предвижу ваше
счастье впереди, что жертвую ему собой?.. Разве я делаю это хладнокровно? Разве у меня не
плачет все внутри? Зачем же я это делаю?
— Да неужели вы не чувствуете, что во мне происходит? — начал он. — Знаете, мне даже трудно говорить. Вот здесь… дайте руку, что-то мешает, как будто лежит что-нибудь тяжелое, точно камень, как бывает в глубоком горе, а между тем, странно, и в горе и в
счастье, в организме один и тот же процесс: тяжело, почти больно дышать, хочется
плакать! Если б я
заплакал, мне бы так же, как в горе,
от слез стало бы легко…
— Не видать бы Привалову моей Варвары, как своих ушей, только уж, видно, такое его
счастье… Не для него это дерево растилось, Вася, да, видно,
от своей судьбы не уйдешь. Природа-то хороша приваловская… Да и заводов жаль, Вася: погинули бы ни за грош. Ну, да уж теперь нечего тужить: снявши голову, по волосам не
плачут.
— Противный! — восклицает она, чуть не
плача и прикладывая палец к прыщу. Но последний
от беспрестанных подавливаний еще более багровеет. К
счастью, матушка, как женщина опытная, сейчас же нашлась, как помочь делу.
Она закрыла лицо руками и тихо
заплакала. Он видел только, как вздрагивала эта высокая лебединая грудь, видел эти удивительные руки, чудные русалочьи волосы и чувствовал, что с ним делается что-то такое большое, грешное, бесповоротное и чудное. О, только один миг
счастья, тень
счастья! Он уже протянул к ней руки, чтоб схватить это гибкое и упругое молодое тело, как она испуганно отскочила
от него.
Нечего было тут прибавлять. Я молчал, и мне самому хотелось
заплакать, смотря на нее, так,
от любви какой-то. Что за милый был это ребенок! Я уж не спрашивал ее, почему она считает себя способною сделать
счастье Алеши.
За эту тиранию он
платил ей богатством, роскошью, всеми наружными и сообразными с его образом мыслей условиями
счастья, — ошибка ужасная, тем более ужасная, что она сделана была не
от незнания, не
от грубого понятия его о сердце — он знал его, — а
от небрежности,
от эгоизма!
— Советовать — боюсь. Я не ручаюсь за твою деревенскую натуру: выйдет вздор — станешь пенять на меня; а мнение свое сказать, изволь — не отказываюсь, ты слушай или не слушай, как хочешь. Да нет! я не надеюсь на удачу. У вас там свой взгляд на жизнь: как переработаешь его? Вы помешались на любви, на дружбе, да на прелестях жизни, на
счастье; думают, что жизнь только в этом и состоит: ах да ох!
Плачут, хнычут да любезничают, а дела не делают… как я отучу тебя
от всего этого? — мудрено!
Дядя чуть не
плакал от удовольствия: неожиданная кротость Фомы, веселость генеральши, именины Илюши, стихи — все это привело его в настоящий восторг, и он торжественно просил послать за мной, чтоб и я тоже поскорее разделил всеобщее
счастье и прослушал стихи.
— У меня? Слезы? — Она утерла глаза платком. — О глупый! Он еще не знает, что и
от счастья плачут. Так я хотела сказать: когда я увидала тебя в первый раз, я в тебе ничего особенного не нашла, право. Я помню, сначала Шубин мне гораздо более понравился, хотя я никогда его не любила, а что касается до Андрея Петровича, — о! тут была минута, когда я подумала: уж не он ли? А ты — ничего; зато… потом… Потом… так ты у меня сердце обеими руками и взял!
Алексей Степаныч бросился в ноги Николаю Федорычу, целовал его руки,
плакал, рыдал, как дитя, едва не упал в обморок
от избытка
счастия, которое до последней минуты казалось ему недоступным.
И действительно, сел заниматься и с необыкновенным чувством удовольствия зажег в тот вечер лампу; но как только раскрыл он книгу и прочел первую строчку — ощутил чувство столь горькой утраты, что захотелось
плакать: словно с отказом
от убийства и смерти он терял мечту о неизъяснимом
счастье.
Она улыбалась, и
плакала, и целовала мои руки, и прижималась ко мне. И в ту минуту во всем мире не было ничего, кроме нас двоих. Она говорила что-то о своем
счастии и о том, что она полюбила меня с первых же дней нашего знакомства и убегала
от меня, испугавшись этой любви; что она не стоит меня, что ей страшно связать мою судьбу со своей; и снова обнимала меня и снова
плакала счастливыми слезами. Наконец она опомнилась.
Вера. Подожди, мама!.. На пути нашем к
счастью сказала я, неодолимые препятствия… Я всё уничтожу или умру, ответил подлец… то есть — герой, мама. Мы говорили долго, красиво, и оба
плакали от восторга друг перед другом, две чистые, две пылкие души.
— Я уйду навсегда из твоего дома! — выкрикивал Цирельман, задыхаясь, и его тонкие, длинные пальцы судорожно рвали ворот лапсердака. — Я уйду и не призову на твою голову отцовского проклятия, которому внимает сам Иегова; но знай, что со мною уходит твое
счастье и твой спокойный сон. Прощай, Абрам, но запомни навсегда мои последние слова: в тот день, когда твой сын прогонит тебя
от порога, ты вспомнишь о своем отце и
заплачешь о нем…
Но вокруг нее все было так хорошо, так чисто и ясно в это прекрасное утро, когда она в первый раз увидела голубое небо и почувствовала свежий утренний ветерок и лучи сиявшего солнца, проникавшего ее тонкие лепестки розовым светом; в цветнике было так мирно и спокойно, что если бы она могла в самом деле
плакать, то не
от горя, а
от счастья жить.
— Полно, полно, моя ясынька, полно, приветная, полно, — говорил растроганный Патап Максимыч, лаская девушку. — Что ж нам еще
от тебя?.. Любовью своей сторицей нам
платишь… Ты нам…
счастье в дом принесла… Не мы тебе, ты добро нам сделала…
Они верили в эти каракули,
Выводимые с тяжким трудом,
И
от счастья и радости
плакали,
Как в засуху над первым дождём.
Уложив друг друга в постель, они еще долго толковали о прекрасном будущем. Сны снились им, когда они уснули, самые восхитительные. Спящие, они улыбались
от счастья, — так хороши были сны! Этими снами судьба, по всей вероятности,
заплатила им за те ужасы, которые они пережили на следующий день. Судьба не всегда скупа: иногда и она
платит вперед.
На седьмой день очнулся и Егорушка. Молясь, как на полубога, смеясь
от счастья и
плача, княгиня подошла к приехавшему Топоркову и сказала...
Счастливая первый раз в жизни, помолодевшая лет на пять, с вдохновенным, восторженным лицом, не зная, куда деваться
от счастья, она то смеялась, то
плакала и не переставала мечтать вслух о том, как завтра мы поедем на Кавказ, оттуда осенью в Петербург, как будем потом жить…
Рабовладельчеством мы все возмущались, и
от меня — по
счастию! — отошла эта чаша. Крепостными я не владел; но для того, чтобы произвести даровое полное отчуждение, надо и теперь быть настроенным в самом «крайнем» духе. Да и то обязательное отчуждение земли, о которое первая Дума так трагически споткнулась, в сущности есть только выкуп (за него крестьяне
платили бы государству), а не дар, в размере хорошего надела, как желали народнические партии трудовиков, социал-демократов и революционеров.
— Гм! Счастливы!.. Шел я как-то, студентом, по Невскому. Морозный ветер, метель, — сухая такая, колющая. Иззябший мальчугашка красною ручонкою протягивает измятый конверт. «Барин, купите!» — «Что продаешь?» — «С… сча… астье!» Сам дрожит и
плачет, лицо раздулось
от холода. Гадание какое-то, печатный листок с предсказанием судьбы. — «Сколько твое
счастье стоит?» — «П-пятачо-ок!..»
— Не трудно догадаться… Но
от чего ты
плачешь… разве
от счастья? — уже с ядовитой насмешкой продолжала та.
И ну
плакать от полноты
счастия…
Плохо помню, что и дома было. Почему-то было очень светло, и я ходил по комнатам как именинник, глупо и счастливо улыбаясь, целовал по порядку спящих детей, целовался и
плакал с Инной Ивановной, которую Сашенька разбудила. Потом был самовар, и я пил горячий чай, и капали в блюдце слезы, которые все начинали беспричинно течь у меня: подумаю, что чай горячий, — и готово,
плачу от жалости и
счастья.