Неточные совпадения
В среде людей, к которым принадлежал Сергей Иванович, в это
время ни
о чем другом не говорили и не
писали, как
о Славянском вопросе и Сербской войне. Всё то, что делает обыкновенно праздная толпа, убивая
время, делалось теперь в пользу Славян. Балы, концерты, обеды, спичи, дамские наряды, пиво, трактиры — всё свидетельствовало
о сочувствии к Славянам.
— Революция неизбежна, — сказал Самгин, думая
о Лидии, которая находит
время писать этому плохому актеру, а ему — не
пишет. Невнимательно слушая усмешливые и сумбурные речи Лютова, он вспомнил, что раза два пытался сочинить Лидии длинные послания, но, прочитав их, уничтожал, находя в этих хотя и очень обдуманных письмах нечто, чего Лидия не должна знать и что унижало его в своих глазах. Лютов прихлебывал вино и говорил, как будто обжигаясь...
Написал жене, что задержится по делам неопределенное
время, умолчав
о том, что был болен.
— Да. В таких серьезных случаях нужно особенно твердо помнить, что слова имеют коварное свойство искажать мысль. Слово приобретает слишком самостоятельное значение, — ты, вероятно, заметил, что последнее
время весьма много говорят и
пишут о логосе и даже явилась какая-то секта словобожцев. Вообще слово завоевало так много места, что филология уже как будто не подчиняется логике, а только фонетике… Например: наши декаденты, Бальмонт, Белый…
— Это — для гимназиста, милый мой. Он берет
время как мерило оплаты труда — так? Но вот я третий год собираю материалы
о музыкантах XVIII века, а столяр, при помощи машины, сделал за эти годы шестнадцать тысяч стульев. Столяр — богат, даже если ему пришлось по гривеннику со стула, а — я? А я — нищеброд, рецензийки для газет
пишу. Надо за границу ехать — денег нет. Даже книг купить — не могу… Так-то, милый мой…
О дороге,
о мостах
писал он, что
время терпит, что мужики охотнее предпочитают переваливаться через гору и через овраг до торгового села, чем работать устройством новой дороги и мостов.
Но Райский в сенат не поступил, в академии с бюстов не рисовал, между тем много читал, много
писал стихов и прозы, танцевал, ездил в свет, ходил в театр и к «Армидам» и в это
время сочинил три вальса и нарисовал несколько женских портретов. Потом, после бешеной Масленицы, вдруг очнулся, вспомнил
о своей артистической карьере и бросился в академию: там ученики молча, углубленно рисовали с бюста, в другой студии
писали с торса…
И надо так сказать, что именно к этому
времени сгустились все недоумения мои
о нем; никогда еще не представлялся он мне столь таинственным и неразгаданным, как в то именно
время; но об этом-то и вся история, которую
пишу; все в свое
время.
Это описание достойно
времен кошихинских, скажете вы, и будете правы, как и я буду прав, сказав, что об Англии и англичанах мне
писать нечего, разве вскользь, говоря
о себе, когда придется к слову.
Но
время взяло свое, и японцы уже не те, что были сорок, пятьдесят и более лет назад. С нами они были очень любезны; спросили об именах,
о чинах и должностях каждого из нас и все записали, вынув из-за пазухи складную железную чернильницу, вроде наших старинных свечных щипцов. Там была тушь и кисть. Они ловко владеют кистью. Я попробовал было
написать одному из оппер-баниосов свое имя кистью рядом с японскою подписью — и осрамился: латинских букв нельзя было узнать.
Теперь перенесемся в Восточный океан, в двадцатые градусы северной широты, к другой «опасной» минуте, пережитой у Ликейских островов,
о которой я ничего не сказал в свое
время. Я не упоминаю об урагане, встреченном нами в Китайском море, у группы островов Баши, когда у нас зашаталась грот-мачта, грозя рухнуть и положить на бок фрегат. Об этом я подробно
писал.
Несмотря на неудачу в тюрьме, Нехлюдов всё в том же бодром, возбужденно-деятельном настроении поехал в канцелярию губернатора узнать, не получена ли там бумага
о помиловании Масловой. Бумаги не было, и потому Нехлюдов, вернувшись в гостиницу, поспешил тотчас же, не откладывая,
написать об этом Селенину и адвокату. Окончив письма, он взглянул на часы; было уже
время ехать на обед к генералу.
— Прежде, когда я не был в личном знакомстве с вами, — сказал Бьюмонт, — я хотел кончить дело сам. Теперь это неловко, потому что мы так хорошо знакомы. Чтобы не могло возникнуть потом никаких недоразумений, я
писал об этом фирме, то есть
о том, что я во
время торговых переговоров познакомился с управляющим, у которого почти весь капитал в акциях завода, я требовал, чтобы фирма прислала кого-нибудь заключить вместо меня это дело, и вот, как видите, приедет мистер Лотер.
Надобно было положить этому конец. Я решился выступить прямо на сцену и
написал моему отцу длинное, спокойное, искреннее письмо. Я говорил ему
о моей любви и, предвидя его ответ, прибавлял, что я вовсе его не тороплю, что я даю ему
время вглядеться, мимолетное это чувство или нет, и прошу его об одном, чтоб он и Сенатор взошли в положение несчастной девушки, чтоб они вспомнили, что они имеют на нее столько же права, сколько и сама княгиня.
Общие вопросы, гражданская экзальтация — спасали нас; и не только они, но сильно развитой научный и художественный интерес. Они, как зажженная бумага, выжигали сальные пятна. У меня сохранилось несколько писем Огарева того
времени;
о тогдашнем грундтоне [основном тоне (от нем. Grundton).] нашей жизни можно легко по ним судить. В 1833 году, июня 7, Огарев, например, мне
пишет...
Осенью 1853 года он
пишет: «Сердце ноет при мысли, чем мы были прежде (то есть при мне) и чем стали теперь. Вино пьем по старой памяти, но веселья в сердце нет; только при воспоминании
о тебе молодеет душа. Лучшая, отраднейшая мечта моя в настоящее
время — еще раз увидеть тебя, да и она, кажется, не сбудется».
Он
писал Гассеру, чтоб тот немедленно требовал аудиенции у Нессельроде и у министра финансов, чтоб он им сказал, что Ротшильд знать не хочет, кому принадлежали билеты, что он их купил и требует уплаты или ясного законного изложения — почему уплата остановлена, что, в случае отказа, он подвергнет дело обсуждению юрисконсультов и советует очень подумать
о последствиях отказа, особенно странного в то
время, когда русское правительство хлопочет заключить через него новый заем.
Я много
писал о событиях
времени, постоянно производил оценку происходящего, но все это, употребляя выражение Ницше, было «несвоевременными размышлениями», они были в глубоком конфликте со
временем и были обращены к далекому будущему.
Все это связано для меня с основной философской проблемой
времени,
о которой я более всего
писал в книге «Я и мир объектов».
О последней так много писалось тогда и, вероятно, еще будет писаться в мемуарах современников, которые знали только одну казовую сторону: исполнительные собрания с участием знаменитостей, симфонические вечера, литературные собеседования, юбилеи писателей и артистов с крупными именами,
о которых будут со
временем писать… В связи с ними будут, конечно, упоминать и Литературно-художественный кружок, насчитывавший более 700 членов и 54 875 посещений в год.
В те самые
времена,
о которых я
пишу сейчас, был у меня один разговор...
Революционер по натуре, склонный к протесту и бунту, на недолгое
время делается консерватором,
пишет, взволновавшую и возмутившую всех, статью
о годовщине Бородинского сражения, требует примирения с «действительностью».
Думают
о чем-то,
пишут о чем-то, но были
времена, когда думали и
писали что-то, когда было то,
о чем теперь вспоминают,
о чем
пишут исследования.
О качествах сахалинского угля
писали в разное
время командиры судов сибирской флотилии в своих рапортах, которые печатались в «Морском сборнике».
Я уже
писал о чиновнике, который не поверил инородцам и поселенцам, когда те предупреждали его, что весною и во
время сильных дождей место, которое он выбрал для селения, заливается водой.
Все, что я
писал о избиении сих последних во
время вывода детей, совершается и над травниками; от большей глупости (так нецеремонно и жестко выражаются охотники) или горячности к детям они еще смелее и ближе, с беспрестанным, часто прерывающимся, коротким, звенящим криком или писком, похожим на слоги тень, тень, подлетают к охотнику и погибают все без исключения, потому что во
время своего летания около собаки или стрелка часто останавливаются неподвижно в воздухе, вытянув ноги и трясясь на одном месте.
О, как он боялся взглянуть в ту сторону, в тот угол, откуда пристально смотрели на него два знакомые черные глаза, и в то же самое
время как замирал он от счастия, что сидит здесь опять между ними, услышит знакомый голос — после того, что она ему
написала.
— Пока ничего особенного, Иван Семеныч, а
о бунте не слыхал. Просто туляки затеяли переселяться в Оренбургскую губернию,
о чем я уже
писал в свое
время главному заводоуправлению. По моему мнению, явление вполне естественное. Ведь они были пригнаны сюда насильно, как и хохлы.
Батенков привезен в 846-м году в Томск, после 20-летнего заключения в Алексеевском равелине. Одиночество сильно на него подействовало, но здоровье выдержало это тяжелое испытание — он и мыслью теперь начинает освежаться. От
времени до
времени я имею от него известия. [Тогда же Пущин
писал Я. Д. Казимирскому: «Прошу некоторых подробностей
о Гавриле Степановиче [Батенькове]. Как вы его нашли? Каково его расположение духа? Это главное: все прочее — вздор». См. дальше письма Пущина к Батенькову.]
Последние известия из Иркутска у меня от 3 мая: М. Н. мне
пишет обо всем, [М. Н. — Волконская; сохранились интересные письма ее (22) к Пущину за 1839–1841, 1843 и 1847 гг. (РО, ф. 243); в письмах — много для характеристики взаимоотношений Волконской и Пущина.] рассказывает
о посещении в Оёк, в именины Лизы была у них с детьми и хвалит новый дом Трубецких, который на этот раз, как видно из ее описания, не соображен по теории Ноева ковчега. Все там здоровы и проводят
время часто вместе.
Извините меня, что я не уведомил вас в свое
время о получении Тьера — мне совестно было Тулинова заставить
писать, и казалось, не знаю почему, что вы должны быть уверены в исправной доставке книг.
Он говорит, что предварительно к вам об этом
писал — хотел уведомить вас из Кургана
о времени выезда, не успел оттуда этого сделать и поручил мне исправить эту неисполнительность.
Вследствие этого я хотел было
написать письмо между двух линеек, как, бывало, мы
писали дедушке поздравительные письма, но совестно стало: слишком ребяческая шутка и так же несвойственно моим летам, как и замечание
о почерке, который, впрочем, довольно долгое
время находят возможность разбирать.
Прошло мало ли, много ли
времени: скоро сказка сказывается, не скоро дело делается, — захотелось молодой дочери купецкой, красавице писаной, увидеть своими глазами зверя лесного, чуда морского, и стала она его
о том просить и молить; долго он на то не соглашается, испугать ее опасается, да и был он такое страшилище, что ни в сказке сказать, ни пером
написать; не токмо люди, звери дикие его завсегда устрашалися и в свои берлоги разбегалися.
— Потому что еще покойная Сталь [Сталь Анна (1766—1817) — французская писательница, автор романов «Дельфина» и «Коринна или Италия». Жила некоторое
время в России,
о которой
пишет в книге «Десять лет изгнания».] говаривала, что она много знала женщин, у которых не было ни одного любовника, но не знала ни одной, у которой был бы всего один любовник.
— Не слепой быть, а, по крайней мере, не выдумывать, как делает это в наше
время одна прелестнейшая из женщин, но не в этом дело: этот Гомер
написал сказание
о знаменитых и достославных мужах Греции, описал также и богов ихних, которые беспрестанно у него сходят с неба и принимают участие в деяниях человеческих, — словом, боги у него низводятся до людей, но зато и люди, герои его, возводятся до богов; и это до такой степени, с одной стороны, простое, а с другой — возвышенное создание, что даже полагали невозможным, чтобы это сочинил один человек, а думали, что это песни целого народа, сложившиеся в продолжение веков, и что Гомер только собрал их.
Князь, который до сих пор, как уже упомянул я, ограничивался в сношениях с Николаем Сергеичем одной сухой, деловой перепиской,
писал к нему теперь самым подробным, откровенным и дружеским образом
о своих семейных обстоятельствах: он жаловался на своего сына,
писал, что сын огорчает его дурным своим поведением; что, конечно, на шалости такого мальчика нельзя еще смотреть слишком серьезно (он, видимо, старался оправдать его), но что он решился наказать сына, попугать его, а именно: сослать его на некоторое
время в деревню, под присмотр Ихменева.
Он тем более удивился этому, что в то же самое
время в"Русской старине"многие генералы, гораздо меньше совершившие подвигов,
писали о себе без малейшего стеснения.
Гейне…
О! это была такая шельма, Лукреция… это… это… ну, в ваше архиреальное
время никто не
напишет таких стихов! — болтал старик, обращаясь в пространство.
— Сегодня можно, ну, пожалуй, завтра, а потом мне удобнее будет, чтобы он лег в больницу. У меня нет
времени делать визиты! Ты
напишешь листок
о событии на кладбище?
О высокой смертности среди этих детей
писали тогдашние газеты.] от воспитательного дома на прокормлении, третьи умерли у иссохшей груди своих матерей (во
время самарского голода […во
время самарского голода…
…Странно, я
писал сегодня
о высочайших вершинах в человеческой истории, я все
время дышал чистейшим горным воздухом мысли, а внутри как-то облачно, паутинно и крестом — какой-то четырехлапый икс. Или это мои лапы, и все оттого, что они были долго у меня перед глазами — мои лохматые лапы. Я не люблю говорить
о них — и не люблю их: это след дикой эпохи. Неужели во мне действительно —
Махоркина потребовали в Пензу для исполнения его обязанности. В прежнее
время он в этих случаях тотчас же
писал — он был хорошо грамотен — бумагу губернатору, в которой объяснял, что он командирован для исполнения своих обязанностей в Пензу, и потому просил начальника губернии
о назначении ему причитающихся суточных кормовых денег; теперь же он, к удивлению начальника тюрьмы, объявил, что он не поедет и не будет больше исполнять обязанности палача.
Через полгода он уже занимает хороший пост и
пишет циркуляры, в которых напоминает, истолковывает свою мысль и побуждает. В то же
время он — член английского клуба, который и посещает почти каждый вечер. Ведет среднюю игру, по преимуществу же беседует с наезжими добровольцами
о том, que tout est a recommencer, но момент еще не наступил.
— Нет, вы погодите, чем еще кончилось! — перебил князь. — Начинается с того, что Сольфини бежит с первой станции. Проходит несколько
времени —
о нем ни слуху ни духу. Муж этой госпожи уезжает в деревню; она остается одна… и тут различно рассказывают: одни — что будто бы Сольфини как из-под земли вырос и явился в городе, подкупил людей и пробрался к ним в дом; а другие говорят, что он
писал к ней несколько писем, просил у ней свидания и будто бы она согласилась.
— Как, я думаю, трудно сочинять — я часто об этом думаю, — сказала Полина. — Когда, судя по себе, письма иногда не в состоянии
написать, а тут надобно сочинить целый роман! В это
время, я полагаю, ни
о чем другом не надобно думать, а то сейчас потеряешь нить мыслей и рассеешься.
— Как тебе заблагорассудится. Жениха своего она заставит подозревать бог знает что; пожалуй, еще и свадьба разойдется, а отчего? оттого, что вы там рвали вместе желтые цветы… Нет, так дела не делаются. Ну, так ты по-русски
писать можешь, — завтра поедем в департамент: я уж говорил
о тебе прежнему своему сослуживцу, начальнику отделения; он сказал, что есть вакансия; терять
времени нечего… Это что за кипу ты вытащил?
— Очень.
Время проходит, а ты до сих пор мне еще и не помянул
о своих намерениях: хочешь ли ты служить, избрал ли другое занятие — ни слова! а все оттого, что у тебя Софья да знаки на уме. Вот ты, кажется, к ней письмо
пишешь? Так?
— Хорошо. Стало быть, тебе известно, что она живет, дышит только тобою, что всякая твоя радость и горе — радость и горе для нее. Она теперь
время считает не месяцами, не неделями, а вестями
о тебе и от тебя… Скажи-ка, давно ли ты
писал к ней?
Мое любимое и главное подразделение людей в то
время,
о котором я
пишу, было на людей comme il faut и на comme il ne faut pas.