Неточные совпадения
— Не совсем обошла, некоторые — касаются, — сказала Марина, выговорив слово «касаются» с явной иронией, а Самгин
подумал, что все, что она говорит, рассчитано ею до мелочей, взвешено. Кормилицыну она показывает, что на собрании убогих людей она такая же гостья, как и он. Когда
писатель и Лидия одевались в магазине, она сказала Самгину, что довезет его домой, потом пошепталась о чем-то с Захарием, который услужливо согнулся перед нею.
«
Писатель вроде Катина или Никодима Ивановича сделал бы из этого анекдота жалобный рассказ», —
думал он, шагая по окраине города, мимо маленьких, придавленных к земле домиков неизвестно чем и зачем живущей бедноты.
— В небольшой, но высоко ценной брошюре Преображенского «Толстой как мыслитель-моралист» дано одиннадцать определений личности и проповеди почтенного и знаменитого
писателя, — говорил Краснов, дремотно прикрыв глаза, а Самгин, искоса наблюдая за его лицом,
думал...
— Вот с этого места я тебя не понимаю, так же как себя, — сказал Макаров тихо и задумчиво. — Тебя, пожалуй, я больше не понимаю. Ты — с ними, но — на них не похож, — продолжал Макаров, не глядя на него. — Я
думаю, что мы оба покорнейшие слуги, но — чьи? Вот что я хотел бы понять. Мне роль покорнейшего слуги претит. Помнишь, когда мы, гимназисты, бывали у
писателя Катина — народника? Еще тогда понял я, что не могу быть покорнейшим слугой. А затем, постепенно, все-таки…
Затем он
подумал, что неправильно относится к Дуняше, недооценивает ее простоту. Плохо, что и с женщиной он не может забыться, утратить способность наблюдать за нею и за собой. Кто-то из французских
писателей горько жаловался на избыток профессионального анализа… Кто? И, не вспомнив имя
писателя, Самгин уснул.
Ну что,
думаю, я всю жизнь верила — умру, и вдруг ничего нет, и только «вырастет лопух на могиле», как прочитала я у одного
писателя.
Я сердит на тебя за то, что ты так зла к людям, а ведь люди — это ты: что же ты так зла к самой себе. Потому я и браню тебя. Но ты зла от умственной немощности, и потому, браня тебя, я обязан помогать тебе. С чего начать оказывание помощи? да хоть с того, о чем ты теперь
думаешь: что это за
писатель, так нагло говорящий со мною? — я скажу тебе, какой я
писатель.
Я сказал Дзержинскому: «Имейте в виду, что я считаю соответствующим моему достоинству мыслителя и
писателя прямо высказать то, что я
думаю».
«En route» заканчивается словами: «Если бы, — говорит Гюисманс,
думая о
писателях, которых ему трудно будет не увидеть, — если бы они знали, насколько они ниже последнего из послушников, если бы они могли вообразить себе, насколько божественное опьянение свинопасов траппистов мне интереснее и ближе всех их разговоров и книг!
Ломоносов, следуя, не замечая того, своему воображению, исправившемуся беседою с древними
писателями,
думал также, что может сообщить согражданам своим жар, душу его исполнявший.
— Ну как же, важное блюдо на лопате твой
писатель. Знаем мы их — теплые тоже ребята; ругай других больше,
подумают, сам, мол, должно, всех умней. Нет, брат, нас с дороги этими сочинениями-то не сшибешь. Им там сочиняй да сочиняй, а тут что устроил, так то и лучше того, чем не было ничего. Я, знаешь, урывал время, все читал, а нонче ничего не хочу читать — осерчал.
— Я не говорю о дарованиях и
писателях; дарования во всех родах могут быть прекрасные и замечательные, но, собственно, масса и толпа литературная, я
думаю, совершенно такая же, как и чиновничья.
— Нет-с, дала ответ, дала в том, как
думали лучшие умы, как
думали Вольтер [Вольтер (Франсуа Мари Аруэ) (1694—1778) — выдающийся французский
писатель, один из крупнейших деятелей эпохи Просвещения.], Конт.
Ну, положим, хоть и
писатель; а я вот что хотел сказать: камергером, конечно, не сделают за то, что роман сочинил; об этом и
думать нечего; а все-таки можно в люди пройти; ну сделаться каким-нибудь там атташе.
—
Писатели, сударыня, подробностей этих никогда не открывают. Хотя же и не отказываются от приличного за труды вознаграждения, однако все-таки желательнее для них, чтобы другие
думали, якобы они бескорыстно произведениями своего вдохновения досуги человечества услаждают. Так, сударь?
— Смеется…
писатель! Смейтесь, батюшка, смейтесь! И так нам никуда носу показать нельзя! Намеднись выхожу я в свой палисадник — смотрю, а на клумбах целое стадо Васюткиных гусей пасется. Ну, я его честь честью: позвал-с, показал-с. «Смотри, говорю, мерзавец! любуйся! ведь по-настоящему в остроге сгноить за это тебя мало!» И что ж бы, вы
думали, он мне на это ответил? «От мерзавца слышу-с!» Это Васютка-то так поговаривает! ась? от кого, позвольте узнать, идеи-то эти к ним лопали?
Зато нынче порядочный
писатель и живет порядочно, не мерзнет и не умирает с голода на чердаке, хоть за ним и не бегают по улицам и не указывают на него пальцами, как на шута; поняли, что поэт не небожитель, а человек: так же глядит, ходит,
думает и делает глупости, как другие: чего ж тут смотреть?..
Адуев
подумал о своих литературных занятиях, о стихах. «Вот тут бы я его срезал», —
подумал он. Заговорили и о литературе; мать и дочь рекомендовали Александра как
писателя.
Александр сначала с провинциальным любопытством вглядывался в каждого встречного и каждого порядочно одетого человека, принимая их то за какого-нибудь министра или посланника, то за
писателя: «Не он ли? —
думал он, — не этот ли?» Но вскоре это надоело ему — министры,
писатели, посланники встречались на каждом шагу.
— Отличиться хочется? — продолжал он, — тебе есть чем отличиться. Редактор хвалит тебя, говорит, что статьи твои о сельском хозяйстве обработаны прекрасно, в них есть мысль — все показывает, говорит, ученого производителя, а не ремесленника. Я порадовался: «Ба!
думаю, Адуевы все не без головы!» — видишь: и у меня есть самолюбие! Ты можешь отличиться и в службе и приобресть известность
писателя…
И кто бы мог
подумать, что из ультракрасного молодого
писателя вырастет «известный Гурлянд» — сотрудник официозных изданий. В Ярославле в это время был губернатором, впоследствии глава царского правительства, Штюрмер, напыщенный вельможа.
Как многие из наших великих
писателей (а у нас очень много великих
писателей), он не выдерживал похвал и тотчас же начинал слабеть, несмотря на свое остроумие. Но я
думаю, что это простительно. Говорят, один из наших Шекспиров прямо так и брякнул в частном разговоре, что, «дескать, нам, великим людям, иначе и нельзя» и т. д., да еще и не заметил того.
— Прекрасно сделали, что зашли; я и то уж
думал за вами посылать, — приветствовал нас Иван Тимофеич, — вот комиссию на плечи взвалили, презусом назначили… Устав теперича писать нужно, да писатели-то мы, признаться, горевые!
«Полесье… глушь… лоно природы… простые нравы… первобытные натуры, —
думал я, сидя в вагоне, — совсем незнакомый мне народ, со странными обычаями, своеобразным языком… и уж, наверно, какое множество поэтических легенд, преданий и песен!» А я в то время (рассказывать, так все рассказывать) уже успел тиснуть в одной маленькой газетке рассказ с двумя убийствами и одним самоубийством и знал теоретически, что для
писателей полезно наблюдать нравы.
Мое отчаяние продолжалось целую неделю, потом оно мне надоело, потом я окончательно махнул рукой на литературу. Не всякому быть
писателем… Я старался не
думать о писаной бумаге, хоть было и не легко расставаться с мыслью о грядущем величии. Началась опять будничная серенькая жизнь, походившая на дождливый день. Расспрощавшись навсегда с собственным величием, я обратился к настоящему, а это настоящее, в лице редактора Ивана Ивановича, говорило...
«Не слушает», —
подумал он и немного повысил тон, незаметно продолжая осматривать комнату и ревниво следя за лицом
писателя.
«А вот я, маленький человек, —
думал Евсей, одиноко шагая по улице, — и всех боялся, а
писатель меня не напугал».
Полина Андреевна(глядя в рукопись). Никто не
думал и не гадал, что из вас, Костя, выйдет настоящий
писатель. А вот, слава богу, и деньги стали вам присылать из журналов. (Проводит рукой по его волосам.) И красивый стал… Милый Костя, хороший, будьте поласковее с моей Машенькой!..
Конечно, Юра Паратино — не германский император, не знаменитый бас, не модный
писатель, не исполнительница цыганских романсов, но когда я
думаю о том, каким весом и уважением окружено его имя на всем побережье Черного моря, — я с удовольствием и с гордостью вспоминаю его дружбу ко мне.
Поля. А я
думаю, что все
писатели непременно добрые… Посмотрела бы я на
писателя!..
Поля(задумчиво глядя пред собой). Нет, я бы посмотрела на
писателя! Вы читали, а я нет-нет да и
подумаю — какой он? Молодой? старый? брюнет?..
Конечно, она не могла поступать иначе: мы это очень хорошо понимаем, помня историю Новикова и др., и вовсе не
думаем обвинять тогдашних
писателей за недостаток самостоятельности.
Писатели того времени, не обращая внимания на публику, для которой они писали, не
думая о тех условиях, от которых зависит действительный успех добрых идей, придавали себе и своим словам гораздо более значения, нежели следовало.
— А что, нет ли у вас каких-либо свежих известий с войны? — спросил Рыбников. — Эх, господа! — воскликнул он вдруг и громыхнул шашкой. — Сколько бы мог я вам дать интересного материала о войне! Хотите, я вам буду диктовать, а вы только пишите. Вы только пишите. Так и озаглавьте: «Воспоминания штабс-капитана Рыбникова, вернувшегося с войны». Нет, вы не
думайте — я без денег, я задарма, задаром. Как вы
думаете, господа
писатели?
Я
думаю, что мой искренний, никаким посторонним чувством не подкрашенный рассказ может бросить истинный свет не на великого
писателя (для которого, говорят, это не важно), а на человека.
Чтобы задумать и заговорить вполне русским человеком, ему не нужно подслушивать, как
думает и говорит русский народ: ему стоит только заговорить самому; этого не может сделать ни один из русских
писателей.
Напротив, Загоскину большого труда стоит изображение лиц, которые говорят хотя русскими словами, но
думают и складывают речь свою не совсем по-русски, так что в этих изображениях он уступает многим нашим
писателям: русский дух и склад речи проступают у него там, где они неуместны.
[Самосознание народных масс] далеко еще не вошло у нас в тот период, в котором оно должно выразить всего себя поэтическим образом;
писатели из образованного класса до сих пор почти все занимались народом, как любопытной игрушкой, вовсе не
думая смотреть на него серьезно.
При наших же стихотворных чтениях нередко с грустью
думал я: умрет Державин, этот великий лирический талант, и все читаемое теперь мною, иногда при нескольких слушателях, восхищающихся из уважения к прежним произведениям
писателя или из чувств родственных и дружеских, — все будет напечатано для удовлетворения праздного любопытства публики, между тем как не следует печатать ни одной строчки.
— Так-то оно так, Василий Борисыч, — молвила Манефа. — Но ведь сам ты не хуже моего знаешь, что насчет этого в Писании сказано: «Честен сосуд сребрян, честней того сосуд позлащенный». А премудрый приточник [
Писатель притчей, царь Соломон.] что говорит? «Мужа тихо любит Господь, суету же дел его скончает…» Подумай-ка об этом…
— Да вот, приглядываю по силам; уж и то, говорю вам, всю практику бросила на это время… Оставить-то не на кого…. Ну, тоже доктор — спасибо ему — навещает пока, а что господин Полояров, так очень даже мало ездят; я просто удивляюсь на них… Эдакой,
подумаешь, ученый, умный человек,
писатель, и никакого сострадания!.. Как даже не грешно!..
Старичка-генерала, который по воскресеньям приезжал к ней играть в пикет, она шёпотом уверяла, что мы, доктора, магистры, частью бароны, художники,
писатели, погибли бы без ее ума-разума…Мы и не старались разубеждать ее…Пусть,
думали, тешится…Княгиня была бы сносна, если бы не требовала от нас, чтоб мы вставали не позже восьми часов и ложились не позже 12.
Она было
думала поехать играть в провинцию и вошла в переговоры с дирекцией виленского театра, которым заведовал генерал Цейдлер; но мы решились соединить свою судьбу, и она пошла на риск замужества с больным
писателем, у которого, кроме его пера и долгов, тогда ничего не было.
Я узнал обо всем этом позднее; но, когда являлся к нему и студентом, и уже профессиональным
писателем, — никак бы не мог
подумать, что этот высокоприличный русский джентльмен с такой чопорной манерой держать себя и холодноватым тоном мог быть героем даже и не похождений только, а разных эротических затей.
Думаю, что Тургенев за целое десятилетие 1852–1862 годов был моим
писателем более Гончарова, Григоровича (он мне одно время нравился), Достоевского и Писемского, который всегда меня сильно интересовал. Но опять-таки тургеневский склад повествования, его тон и приемы не изучались мною"нарочито", с определенным намерением достичь того же, более или менее.
— Оратор указал на то, что я служу родине пером. Господа! Трудная это служба! Я не знаю, есть ли на свете служба тяжелее службы русского
писателя, потому что ничего нет тяжелее, как хотеть сказать, считать себя обязанным сказать, — и не мочь сказать. Когда я
думаю о работе русского
писателя, я всегда вспоминаю слова Некрасова о русской музе — бледной, окровавленной, иссеченной кнутом. И вот, господа, я предлагаю всем вам выпить не за государя-императора, а
Будь он сильно работающий
писатель, ему не было бы возможности так много принимать; да и теперь, я
думаю, не все соотечественники доставляют ему удовольствие.
Я воспользовался первой маленькой паузой, чтобы задать тот чисто литературный вопрос, с каким ехал еще из Москвы. В романе «Страница романа», как читатель припомнит, кроме длиннот и повторений в описаниях Парижа, есть еще одна странная черта для такого даровитого и сильного
писателя, как Золя. Это личность доктора Деберля. В начале вы
думаете, что автор сделает из него если не тип, то своеобразный характер. Но ожидание не оправдывается. Я и указал на такое противоречие самому Золя.
В ноябре 1856 г. Толстой выходит в отставку. Ну, теперь жизнь
писателя определена. Общепризнанный талант, редакции наперебой приглашают его в свои журналы. Человек он обеспеченный, о завтрашнем дне
думать не приходится, — сиди спокойно и твори, тем более, что жизнь дала неисчерпаемый запас наблюдений. Перебесился, как полагается молодому человеку, теперь впереди — спокойная и почетная жизнь
писателя. Гладкий, мягкий ход по проложенным рельсам. Конец биографии.
Папа пишет быстро-быстро, без помарок и остановок, едва успевая перелистывать страницы. Бюсты и портреты знаменитых
писателей глядят на его быстро бегающее перо, не шевелятся и, кажется,
думают: «Эка, брат, как ты насобачился!»