А батюшка, который и сам чаял, что возлюбленный сын с ним вкупе и влюбе
будет аллилуйя славословить — а он, вишь, ведь что выдумал! — вместо того, чтоб объяснить уряднику его и кабатчиково полоумие, ответил уклончиво...
Неточные совпадения
— Ври больше. У самого сусеки от зерна ломятся, а он
аллилуйю поет! А я, брат, распорядился: приказал старосте, чтоб
было у меня всего сам-сём — и шабаш!
…Ночь, ярко светит луна, убегая от парохода влево, в луга. Старенький рыжий пароход, с белой полосой на трубе, не торопясь и неровно шлепает плицами по серебряной воде, навстречу ему тихонько плывут темные берега, положив на воду тени, над ними красно светятся окна изб, в селе
поют, — девки водят хоровод, и припев «ай-люли» звучит, как
аллилуйя…
Старый Пизонский
был счастлив и громко запел: „
Аллилуйя!“ — „
Аллилуйя, Боже мой!“ — запел и я себе от восторга и умиленно заплакал.
Печерские иноки, выстроясь в ряд,
Протяжно
поют:
аллилуйя!
А братья княжие друг друга корят,
И жадные вороны с кровель глядят,
Усобицу близкую чуя…
Притом случай с бабой-дулебой, которая просунулась в алтарь, тоже огласился: Аллилуева жена, когда стала в голос «причитать» над мужниной могилой, выдала всенародно всю тайну своего пагубного самовластия и раскричала на весь крещеный мир, что муж ее
Аллилуй был человек праведный и не хотел утаить, что «дулеба» в алтарь просунулась, а она его отвела от этого, и за то господь покарал ее праведно: взял от нее совсем к себе на тот свет Аллилуя.
В этот год
Аллилуй по обыкновению объехал с просфорнею прихожан и собрал муки и променял ее у мельника на муку одинакового размола (так как из сборной муки разного поля и неровного размола печь неудобно, потому что она неровно закисает и трудно подходит), а затем Аллилуева жена растворила в деже муку и ночью подбила тесто, которое всходило прекрасно, как следует, а еще после затопила печь и перед тем, как наступила пора разваливать тесто и «знаменать просвиры печатью», пошла звать учрежденную вдовицу, у которой
была печать; но едва она вышла со своего двора, как увидала мужа, беспокойно бежавшего к дому священника, с лицом до неузнаваемости измененным от ужаса.
— Хорошо, — отвечал
Аллилуй, — дай мне чепурушечку
выпить, и я взаправду послушаю тебя — прикушу язык.
Аллилуйя!» Но только лавочник на этот раз
был уже умнее: он теперь знал, что порционный мужик — человек опасный: лавочник поскорее хлестнул лошадь и хлеба ему не кинул, а кнутом ему погрозил да прикрикнул...