Неточные совпадения
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще ребенком, приходила с твоей мамой в этот собор и лепетала молитвы по старой книге?» Но
песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше: в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез в груди, — а
песня сатаны все не
умолкает, все глубже вонзается в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен падает на колена, сжимает перед собой руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы есть несколько таких нот — и с последней нотой обморок!
Несколько мужиков в пустых телегах попались нам навстречу; они ехали с гумна и пели
песни, подпрыгивая всем телом и болтая ногами на воздухе; но при виде нашей коляски и старосты внезапно
умолкли, сняли свои зимние шапки (дело было летом) и приподнялись, как бы ожидая приказаний.
Он был чрезвычайно весел, без
умолку шутил то с Дунею, то с смотрителем; насвистывал
песни, разговаривал с проезжими, вписывал их подорожные в почтовую книгу, и так полюбился доброму смотрителю, что на третье утро жаль было ему расстаться с любезным своим постояльцем.
Всякая птица, от соловья до голубенького крошечного бесочка, горячо и торопливо поет свои вечерние
песни,
умолкая постепенно вместе с темнеющими сумерками, которые в лесу ложатся ранее и быстрее.
Весною поют на деревьях птички; молодостью, эти самые птички поселяются на постоянное жительство в сердце человека и поют там самые радостные свои
песни; весною, солнышко посылает на землю животворные лучи свои, как бы вытягивая из недр ее всю ее роскошь, все ее сокровища; молодостью, это самое солнышко просветляет все существо человека, оно, так сказать, поселяется в нем и пробуждает к жизни и деятельности все те богатства, которые скрыты глубоко в незримых тайниках души; весною, ключи выбрасывают из недр земли лучшие, могучие струи свои; молодостью, ключи эти, не
умолкая, кипят в жилах, во всем организме человека; они вечно зовут его, вечно порывают вперед и вперед…
Но, други, девственная лира
Умолкла под моей рукой;
Слабеет робкий голос мой —
Оставим юного Ратмира;
Не смею
песней продолжать:
Руслан нас должен занимать,
Руслан, сей витязь беспримерный,
В душе герой, любовник верный.
Упорным боем утомлен,
Под богатырской головою
Он сладостный вкушает сон.
Но вот уж раннею зарею
Сияет тихий небосклон;
Всё ясно; утра луч игривый
Главы косматый лоб златит.
Руслан встает, и конь ретивый
Уж витязя стрелою мчит.
Песня на берегу моря уже
умолкла, и старухе вторил теперь только шум морских волн, — задумчивый, мятежный шум был славной второй рассказу о мятежной жизни. Всё мягче становилась ночь, и всё больше разрождалось в ней голубого сияния луны, а неопределенные звуки хлопотливой жизни ее невидимых обитателей становились тише, заглушаемые возраставшим шорохом волн… ибо усиливался ветер.
Он не
умолкал, впрочем, ни на минуту, рассказывал потешные анекдоты, играл на гармонии и даже пел
песни; но во всем этом проглядывало какое-то принуждение.
Уже заря брезжит на востоке, уже серебряный серп месяца клонится к горизонту и бледнеет, а
песня между тем все еще не
умолкает… и нет, кажется, конца этой
песне, как нет конца этим раздольным лугам.
Часто даже напирают для одной потехи; но говор, восклицания, замашистая
песня, звуки гармонии, отчаянные крики баб, которых стискивают, не
умолкают ни на минуту.
Фома крепко, неприлично выругался и
умолк. Саша, оборвав
песню, отодвинулась еще дальше от него. Бушевал ветер, бросая пыль в стекла окон. На печи тараканы шуршали, ползая в лучине. На дворе жалобно мычал теленок.
Вадим привстал; луна ударяла прямо в слуховое окно, и свет ее, захватывая несколько измятых соломинок, упадал на противную стену, так что Вадим легко мог рассмотреть на ней все скважины, каждый клочок моха, высунувшийся между брусьями; — долго он не сводил глаз с этой стены, долго внимал звукам отдаленной
песни — …наконец они
умолкли, облако набежало на полный месяц…
Не заметила Настя, как завела
песню и как ее кончила. Но только что
умолк ее голос, на лугу с самого берега Гостомли заслышалась другая
песня. Настя сначала думала, что ей это показалось, но она узнала знакомый голос и, обернувшись ухом к лугу, слушала. А Степан пел...
В стране, где долго, долго брани
Ужасный гул не
умолкал,
Где повелительные грани
Стамбулу русский указал,
Где старый наш орел двуглавый
Еще шумит минувшей славой,
Встречал я посреди степей
Над рубежами древних станов
Телеги мирные цыганов,
Смиренной вольности детей.
За их ленивыми толпами
В пустынях часто я бродил,
Простую пищу их делил
И засыпал пред их огнями.
В походах медленных любил
Их
песен радостные гулы —
И долго милой Мариулы
Я имя нежное твердил.
Долго продолжалось в этот день веселье в селе Кузьминском. Уж давно село солнце, уже давно полночь наступила, на небе одни лишь звездочки меж собою переглядывались да месяц, словно красная девка, смотрел во все глаза, — а все еще не
умолкали песни и треньканье балалайки, и долго-долго потом, после того как все уж стихло и смолкло, не переставали еще кое-где мелькать в окнах огоньки, свидетельствовавшие, что хозяйкам немало стоило труда уложить мужей, вернувшихся со свадебной пирушки кузнеца Силантия.
Горюхино приуныло, базар запустел,
песни Архипа-Лысого
умолкли. Ребятишки пошли по миру. Половина мужиков была на пашне, а другая служила в батраках; и день храмового праздника сделался, по выражению летописца, не днем радости и ликования, но годовщиною печали и поминания горестного.
Вавило, не
умолкая, пел хорошие
песни, готов был в эти дни принять бой со всеми за каждого и даже был способен помочь людям в той или другой работе.
Когда ж
умолкает священный канон,
Запев зачинают дружины,
И с разных кругом раздаются сторон
Заветные
песни минувших времен
И дней богатырских былины.
С улицы все еще слышались крики и
песни неугомонных комковцев там и сям за заборами, сквозь темноту мерцали огоньки, показывавшие, что пирушка и не думала
умолкать.
Вплоть до позднего вечера продолжался широкий разгул поклонников Софонтия. Хороводов не было, зато
песни не
умолкали, а выстрелы из ружей и мушкетонов становились чаще и чаще… По лесу забродили парочки… То в одном, то в другом месте слышались и шелест раздвигаемых ветвей, и хруст валежника, и девичьи вскрикиванья, и звонкий веселый хохот… Так кончились Софонтьевы помины.
Он долго лежал так;
песня стала громче и потом
умолкла, а он все лежал, и длинные черные волосы рассыпались по плечам и постели.
Обратный путь уже не был так оживлен, потому что Евангел точно что-то почуял и молчал под стать Ларе, а ямщик пробовал было завести раза два
песню, но обрывал ее ударами кнута по шее лошади и тоже
умолкал. Так они и приехали, но не вместе, потому что Евангел встал на повороте к своему жилью, а Лариса вбежала во двор и еще более удивилась: окна ее флигеля были темны.