Неточные совпадения
Почему слышится и раздается немолчно в ушах твоя тоскливая, несущаяся по всей длине и ширине твоей, от
моря до
моря,
песня?
— Когда так, извольте послушать. — И Хин рассказал Грэю о том, как лет семь назад девочка говорила на берегу
моря с собирателем
песен. Разумеется, эта история с тех пор, как нищий утвердил ее бытие в том же трактире, приняла очертания грубой и плоской сплетни, но сущность оставалась нетронутой. — С тех пор так ее и зовут, — сказал Меннерс, — зовут ее Ассоль Корабельная.
Накануне того дня и через семь лет после того, как Эгль, собиратель
песен, рассказал девочке на берегу
моря сказку о корабле с Алыми Парусами, Ассоль в одно из своих еженедельных посещений игрушечной лавки вернулась домой расстроенная, с печальным лицом.
Если днем все улицы были запружены народом, то теперь все эти тысячи людей сгрудились в домах, с улицы широкая ярмарочная волна хлынула под гостеприимные кровли. Везде виднелись огни; в окнах, сквозь ледяные узоры, мелькали неясные человеческие силуэты; из отворявшихся дверей вырывались белые клубы пара, вынося с собою смутный гул бушевавшего ярмарочного
моря. Откуда-то доносились звуки визгливой музыки и обрывки пьяной горластой
песни.
С раннего утра сидел Фогт за микроскопом, наблюдал, рисовал, писал, читал и часов в пять бросался, иногда со мной, в
море (плавал он как рыба); потом он приходил к нам обедать и, вечно веселый, был готов на ученый спор и на всякие пустяки, пел за фортепьяно уморительные
песни или рассказывал детям сказки с таким мастерством, что они, не вставая, слушали его целые часы.
Да, я был влюблен, и память об этой юношеской, чистой любви мне мила, как память весенней прогулки на берегу
моря, середь цветов и
песен. Это было сновидение, навеявшее много прекрасного и исчезнувшее, как обыкновенно сновидения исчезают!
Гром, хохот,
песни слышались тише и тише. Смычок умирал, слабея и теряя неясные звуки в пустоте воздуха. Еще слышалось где-то топанье, что-то похожее на ропот отдаленного
моря, и скоро все стало пусто и глухо.
— Эх, малый! Это не хлопские
песни… Это
песни сильного, вольного народа. Твои деды по матери пели их на степях по Днепру и по Дунаю, и на Черном
море… Ну, да ты поймешь это когда-нибудь, а теперь, — прибавил он задумчиво, — боюсь я другого…
Он совершенно одолел
песню слепых, и день за днем под гул этого великого
моря все более стихали на дне души личные порывания к невозможному…
— Знаете, иногда такое живет в сердце, — удивительное! Кажется, везде, куда ты ни придешь, — товарищи, все горят одним огнем, все веселые, добрые, славные. Без слов друг друга понимают… Живут все хором, а каждое сердце поет свою
песню. Все
песни, как ручьи, бегут — льются в одну реку, и течет река широко и свободно в
море светлых радостей новой жизни.
Народится ли вновь на святой Руси
Та живая душа, тот великий дух,
Чтоб от
моря до
моря, по всем степям,
Вдоль широкой реки, в глубине лесной
По проселкам, по селам, по всем городам
Пронеслась эта
песня, как божий гром,
И чтоб вся-то Русь православная,
Откликаючись, встрепенулася!
Потом, познакомившись ближе со мной, он уверял меня под клятвою, что это та самая
песня и именно тот самый мотив, который пели все шестьсот тысяч евреев, от мала до велика, переходя через Чермное
море, […пели все шестьсот тысяч евреев, от мала до велика, переходя через Чермное
море…
От века веков
море идет своим ходом, от века встают и падают волны, от века поет
море свою собственную
песню, непонятную человеческому уху, и от века в глубине идет своя собственная жизнь, которой мы не знаем.
Вот и облако расступилось, вот и Америка, а сестры нет, и той Америки нет, о которой думалось так много над тихою Лозовою речкой и на
море, пока корабль плыл, колыхаясь на волнах, и океан пел свою смутную
песню, и облака неслись по ветру в высоком небе то из Америки в Европу, то из Европы в Америку…
В тенистых зеленых садах, среди
моря виноградника, со всех сторон слышались смех,
песни, веселье, женские голоса и мелькали яркие цветные одежды женщин.
Песня на берегу
моря уже умолкла, и старухе вторил теперь только шум морских волн, — задумчивый, мятежный шум был славной второй рассказу о мятежной жизни. Всё мягче становилась ночь, и всё больше разрождалось в ней голубого сияния луны, а неопределенные звуки хлопотливой жизни ее невидимых обитателей становились тише, заглушаемые возраставшим шорохом волн… ибо усиливался ветер.
Песню эту затянули еще, быть может, в далекой губернии, и вот понеслась она — понеслась дружным, неумолкаемым хором и постепенно разливаясь мягкими волнами все дальше и дальше, до самой Нижегородской губернии, а там, подхваченная волжскими косарями, пойдет до самой Астрахани, до самого Каспийского
моря!..
Но несмотря на большое стечение народа, несмотря на радушное угощение и разливное
море браги, которая пробуждала в присутствующих непобедимую потребность петь
песни, целоваться и нести околесную, несмотря на прибаутки и смехотворные выходки батрака Захара, который занимал место дружки жениха — и занимал это место, не мешает заметить, превосходно, — свадьбу никак нельзя было назвать веселою.
Но восходит солнце в небеси —
Игорь-князь явился на Руси.
Вьются
песни с дальнего Дуная,
Через
море в Киев долетая.
По Боричеву восходит удалой
К Пирогощей богородице святой.
И страны рады,
И веселы грады.
Пели
песню старым мы князьям,
Молодых настало время славить нам:
Слава князю Игорю,
Буй тур Всеволоду,
Владимиру Игоревичу!
Слава всем, кто, не жалея сил.
За христиан полки поганых бил!
Здрав будь, князь, и вся дружина здрава!
Слава князям и дружине слава!
Солнце — в зените, раскаленное синее небо ослепляет, как будто из каждой его точки на землю, на
море падает огненно-синий луч, глубоко вонзаясь в камень города и воду.
Море блестит, словно шелк, густо расшитый серебром, и, чуть касаясь набережной сонными движениями зеленоватых теплых волн, тихо поет мудрую
песню об источнике жизни и счастья — солнце.
Артур Лано, рыбак, который юношей учился в семинарии, готовясь быть священником, но потерял дорогу к сутане и в рай, заблудившись в
море, в кабачках и везде, где весело, — Лано, великий мастер сочинять нескромные
песни, сказал ей однажды...
Довольно будет указать на свидетельство опыта, что и действительный предмет может казаться прекрасным, не возбуждая материального интереса: какая же своекорыстная мысль пробуждается в нас, когда мы любуемся звездами,
морем, лесом (неужели при взгляде на действительный лес я необходимо должен думать, годится ли он мне на постройку или отопление дома?), — какая своекорыстная мысль пробуждается в нас, когда мы заслушиваемся шелеста листьев,
песни соловья?
Выдумывают новые и новые предлоги для новой выпивки. Кто-то на днях купил сапоги, ужасные рыбачьи сапоги из конской кожи, весом по полпуду каждый и длиною до бедер. Как же не вспрыснуть и не обмочить такую обновку? И опять появляется на сцену синее эмалированное ведро, и опять поют
песни, похожие на рев зимнего урагана в открытом
море.
В
море — постоянная опасность и напряжение всех сил, а на суше — вино, женщины,
песня, танцы и хорошая драка — вот жизнь настоящего матроса.
Сашка играл им ихние рыбацкие
песни, протяжные, простые и грозные, как шум
моря, и они пели все в один голос, напрягая до последней степени свои здоровые груди и закаленные глотки.
Как придуманное, а не естественное, сравнение это и неверно само по себе: в начале
песни губят пташечку злые люди, а в конце она летит к
морю, чтобы спастись от вьюги; вьюги эти сравниваются, значит, с злыми толками, погубившими молодца, а звери лесные ставятся в параллель с морскими волнами.
Во многих находим прекрасные изображения природы, хотя здесь заметно сильное однообразие, которое отчасти объясняется общим грустным характером
песен: обыкновенно в них представляется пустынная, печальная равнина, среди которой стоит несколько деревьев, а под ними раненый или убитый добрый молодец; или же несколькими чертами обрисовывается густой туман, павший на
море, звездочка, слабо мерцающая сквозь туман, и девушка, горюющая о своей злой судьбе.
И во сколько раз счастливее их те старые и молодые туристы, которые, не имея денег, чтобы жить в отелях, живут где придется, любуются видом
моря с высоты гор, лежа на зеленой траве, ходят пешком, видят близко леса, деревни, наблюдают обычаи страны, слышат ее
песни, влюбляются в ее женщин…
Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя; где же кружка?
Сердцу будет веселей.
Спой мне
песню, как синица
Тихо за
морем жила;
Спой мне
песню, как девица
За водой поутру шла.
Ожесточенные крики рвут веселую
песню волн, такую постоянную, так гармонично слитую с торжественной тишиной сияющего неба, что она кажется звуком радостной игры солнечных лучей на равнине
моря.
Лебеди белые, соколы ясные, вольная птица журинька, кусты ракитовые, мурава зеленая, цветы лазоревые, духи малиновые, мосты калиновые — одни за другими вспоминаются в тех величавых, сановитых
песнях, что могли вылиться только из души русского человека на его безграничных, раздольных, óт
моря дó
моря раскинувшихся равнинах.
Любы Земле Ярилины речи, возлюбила она бога светлого и от жарких его поцелуев разукрасилась злаками, цветами, темными лесами, синими
морями, голубыми реками, серебристыми озера́ми. Пила она жаркие поцелуи Ярилины, и из недр ее вылетали поднебесные птицы, из вертепов выбегали лесные и полевые звери, в реках и
морях заплавали рыбы, в воздухе затолклись мелкие мушки да мошки… И все жило, все любило, и все пело хвалебные
песни: отцу — Яриле, матери — Сырой Земле.
И струн переливы в лесу потекли,
И
песня в глуши зазвучала…
Все мира явленья вблизи и вдали:
И синее
море, и роскошь земли,
И цветных камений начала...
Вот она,
песня восточного неба,
песня глубокой, как
море, бездны,
песня восточной звезды!
У
моря негритянки целые дни стирали белье и немилосердно били его о камни под напев своих заунывных
песен.
Кругом царила тишина, нарушаемая лишь тихим гулом океана из-за полоски барьерного рифа да порой гортанными звуками канацкой
песни, раздававшимися с невидимых шлюпок, сновавших по рейду в виде огоньков, около которых сыпались с весел алмазные брызги насыщенной фосфором [Свечение
моря похоже на свечение фосфора и потому иногда даже называлось фосфоресценцией
моря, но с фосфором совершенно не связано.
И с покорным видом, с умильным взором на Спасителя с апостолами во время бури на Галилейском
море, знаменитой кисти известного художника Боровиковского, запел Николай Александрыч вполголоса заунывную
песню. Другие вполголоса припевали ему, а у него щеки так и орошались слезами.
Пели: «Выхожу один я на дорогу», и «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан», и «Нелюдимо наше
море», и «Хаз-Булат удалой», и «Собрались у церкви кареты» — словом, все излюбленные
песни старшеотделенок.
Один раз у нее были гости и в числе их один русский генерал, очень известный в то время; генерал этот и предложил покататься в шлюпке по взморью; поехали с музыкой, с
песнями; а как вышли в
море — там стоял наготове русский корабль.
Что-то мне сулит свиданье, —
Счастье? Горе?
Вновь ли светлые мечтанья?
Слез ли
море?
Как мне знать? Но отчего же
С чудной силой
Шепчет мне одно и то же
Голос милый:
Странен был мой страх напрасный,
Глупы слезы.
Вновь рассвет настанет ясный,
Песни… Грезы…
— Ты очень красивая, но совершенно безрассудная женщина: или ночи наши, на твой взгляд, не довольно темны, а сикоморы мои не молчаливы? Зачем ты не отходишь ни с одним, кто тебя кличет, в отдаленье к берегу
моря? Там с глазу на глаз с ним ты могла бы спеть ему что-нибудь сладостней
песни о горе, и в поясе у тебя зазвенело бы крупное золото, а не ничтожная мелочь. Ты и себя, и меня лишаешь хорошего дохода.