Неточные совпадения
Карл Иваныч одевался в другой комнате, и через классную пронесли к нему синий фрак и еще какие-то белые принадлежности. У двери, которая вела вниз, послышался голос одной из горничных бабушки; я вышел, чтобы узнать, что ей нужно. Она держала на руке туго накрахмаленную манишку и сказала мне, что она принесла ее для
Карла Иваныча и что ночь не спала для того, чтобы успеть вымыть ее ко времени. Я взялся
передать манишку и спросил, встала ли бабушка.
Как только
Карл Иваныч вошел в комнату, она взглянула на него, тотчас же отвернулась, и лицо ее приняло выражение, которое можно
передать так: я вас не замечаю,
Карл Иваныч.
— Я двенадцать лет живу в этом доме и могу сказать
перед богом, Николай, — продолжал
Карл Иваныч, поднимая глаза и табакерку к потолку, — что я их любил и занимался ими больше, чем ежели бы это были мои собственные дети.
Карл Иваныч снял халат, надел синий фрак с возвышениями и сборками на плечах, оправил
перед зеркалом свой галстук и повел нас вниз — здороваться с матушкой.
Его доброе немецкое лицо, участие, с которым он старался угадать причину моих слез, заставляли их течь еще обильнее: мне было совестно, и я не понимал, как за минуту
перед тем я мог не любить
Карла Иваныча и находить противными его халат, шапочку и кисточку; теперь, напротив, все это казалось мне чрезвычайно милым, и даже кисточка казалась явным доказательством его доброты.
Когда я принес манишку
Карлу Иванычу, она уже была не нужна ему: он надел другую и, перегнувшись
перед маленьким зеркальцем, которое стояло на столе, держался обеими руками за пышный бант своего галстука и пробовал, свободно ли входит в него и обратно его гладко выбритый подбородок. Обдернув со всех сторон наши платья и попросив Николая сделать для него то же самое, он повел нас к бабушке. Мне смешно вспомнить, как сильно пахло от нас троих помадой в то время, как мы стали спускаться по лестнице.
Только два больших тома «Histoire des voyages», [«История путешествий» (фр.).] в красных переплетах, чинно упирались в стену; а потом и пошли, длинные, толстые, большие и маленькие книги, — корочки без книг и книги без корочек; все туда же, бывало, нажмешь и всунешь, когда прикажут
перед рекреацией привести в порядок библиотеку, как громко называл
Карл Иваныч эту полочку.
И
перед синими рядами
Своих воинственных дружин,
Несомый верными слугами,
В качалке, бледен, недвижим,
Страдая раной,
Карл явился.
Вожди героя шли за ним.
Он в думу тихо погрузился.
Смущенный взор изобразил
Необычайное волненье.
Казалось,
Карла приводил
Желанный бой в недоуменье…
Вдруг слабым манием руки
На русских двинул он полки.
Мне нравилось ужасно представлять себе существо, именно бесталанное и серединное, стоящее
перед миром и говорящее ему с улыбкой: вы Галилеи и Коперники,
Карлы Великие и Наполеоны, вы Пушкины и Шекспиры, вы фельдмаршалы и гофмаршалы, а вот я — бездарность и незаконность, и все-таки выше вас, потому что вы сами этому подчинились.
Затем были разные habitués; тут являлся ех officio [по обязанности (лат.).]
Карл Иванович Зонненберг, который, хвативши дома
перед самым обедом рюмку водки и закусивши ревельской килькой, отказывался от крошечной рюмочки какой-то особенно настоянной водки; иногда приезжал последний французский учитель мой, старик-скряга, с дерзкой рожей и сплетник. Monsieur Thirie так часто ошибался, наливая вино в стакан, вместо пива, и выпивая его в извинение, что отец мой впоследствии говорил ему...
Так как
Карл Иваныч не один раз, в одинаковом порядке, одних и тех же выражениях и с постоянно неизменяемыми интонациями, рассказывал мне впоследствии свою историю, я надеюсь
передать ее почти слово в слово: разумеется, исключая неправильности языка, о которой читатель может судить по первой фразе.
В первом акте я выходил Роллером без слов, одетый в черный плащ и шляпу. Одевался я в уборной Н. С. Песоцкого, который свою любимую роль
Карла уступил молодому актеру Далматову. Песоцкий зашел ко мне, когда я, надев чулки и черные трусики, туго перехватив их широким поясом, обулся в легкие башмаки вместо тяжелых высоких сапог и почувствовал себя вновь джигитом и легким горцем и встал
перед зеркалом.
Перед самым выходом на сцену я прошел в дальнюю, глухую аллею сада, пробежался, сделал пяток сальто-мортале и, вернувшись, встал между кулисами, запыхавшись, с разгоревшимися глазами. Оглянул сцену, изображавшую разбойничий стан в лесу. Против меня, поправее суфлерской будки, атаман
Карл с главарями, остальные разбойники — группами. Пятеро посредине сцены, между мной и Карлом, сидят около костра.
Долго стояли они, пораженные величием Изорина в шляпе
Карла Моора с огромными полями и осанкой высокого юноши Белова, важничавшего
перед встречными своей красно-желтой кофтой из блестящей парчи, в которой еще на днях Бессонова играла сваху в «Русской свадьбе».
Сам
Карл Федорович с нами в поход не шел, иначе, подъехав к левому его стремени, я считал бы себя безопасным от всякого рода выходок собравшейся в кучку с левой стороны походной колонны зубоскалов. Чтобы избежать заведомо враждебной среды, я безотлучно шел в голове полка,
перед трубаческим хором, начинавшим по знаку штаб-трубача играть при вступлении во всякое жилое место. Мои поездки к Петковичам не могли быть неизвестны в полку; но едва ли многие знали, где именно Федоровка.
Прачке было жаль Пети;
Карл Богданович очень уж что-то сильно нажимал и тискал; но, с другой стороны, она боялась вступиться, так как сама привела мальчика и акробат обещал взять его на воспитанье в случае, когда он окажется пригодным. Стоя
перед мальчиком, она торопливо утирала ему слезы, уговаривая не бояться, убеждая, что
Карл Богданович ничего худого не сделает, — только посмотрит!..
В 1812 году повезли меня в Москву и отдали в пансион
Карла Ивановича Мейера — где пробыл я не более трех месяцев, ибо нас распустили
перед вступлением неприятеля — я возвратился в деревню.
Карл Миллер, брат хозяина зверинца, стоял в крошечной дощатой уборной,
перед зеркалом, уже одетый в розовое трико с малиновым бархатным перехватом ниже живота. Старший брат, Иоганн, сидел рядом и зоркими глазами следил за туалетом
Карла, подавая ему нужные предметы. Сам Иоганн был сильно хром (ему ручной лев исковеркал правую ногу) и никогда не выходил в качестве укротителя, а только подавал брату в клетку обручи, бенгальский огонь и пистолеты.
— Хлыст! — приказал отрывисто
Карл, поправляясь
перед зеркалом.
— Цезарь беспокоится? Рычит? — переспросил
Карл умышленно громко, играя
перед публикой бесстрашием. — О! Это пустяки. Он сейчас будет у нас, как Овечка.
Иоганн выхватил из жаровни, принесенной сторожем, раскаленный железный прут и
передал его брату вместе с зажженной палочкой искристого бенгальского огня. Ослепленные огнем зрители не заметили быстрого движения
Карла, но увидали, как Цезарь с громким стоном боли отскочил от двери, и в ту же секунду укротитель очутился в клетке.
Старший брат поспешно подал ему длинный бич, а сам отошел к дверям, чтобы их широко отворить
перед выходом
Карла, и заботливо ощупал в кармане револьвер…
— Не ты ли это,
Карл? — звучит уже много тише голос австрийца. — Я так и знал, что ты вернешься, рано или поздно, товарищ… Так-то лучше, поверь… Долг
перед родиной должен был заставить тебя раскаяться в таком поступке. Вот, получай, однако… Бросаю тебе канат… Ловишь? Поймал? Прекрасно?.. Спеши же… Да тише. Не то проснутся наши и развязка наступит раньше, нежели ты этого ожидаешь, друг. [За дезертирство, т. е. бегство из рядов армии во время войны, полагается смертная казнь.]
Из съездов, бывших в последние годы Второй империи, самым содержательным и вещим для меня был конгресс недавно
перед тем созданного по инициативе
Карла Маркса Международного общества рабочих. Сам Маркс на него не явился — уже не знаю почему. Может быть, место действия — Брюссель — он тогда не считал вполне для себя безопасным.
— Победителя? — вскричал с сердцем Вульф. — А кой черт шепнул вам, что слава непобедимого войска нашего
Карла скинет шапку
перед вашими московитами? Разве сердце ваше? разве ваш пономарь московитский написал вам о том?
Барон записал адрес Дорброволина, а ему дал свою карточку, и они расстались. В этот же вечер
Карл Федорович
передал план Доброволина Александре Павловне.