Неточные совпадения
Когда он
передал Кити совет Степана Аркадьича
ехать за границу, он очень удивился, что она не соглашалась на это, а имела насчет их будущей жизни какие-то свои определенные требования.
— А, и вы тут, — сказала она, увидав его. — Ну, что ваша бедная сестра? Вы не смотрите на меня так, — прибавила она. — С тех пор как все набросились на нее, все те, которые хуже ее во сто тысяч раз, я нахожу, что она сделала прекрасно. Я не могу простить Вронскому, что он не дал мне знать, когда она была в Петербурге. Я бы
поехала к ней и с ней повсюду. Пожалуйста,
передайте ей от меня мою любовь. Ну, расскажите же мне про нее.
День скачек был очень занятой день для Алексея Александровича; но, с утра еще сделав себе расписанье дня, он решил, что тотчас после раннего обеда он
поедет на дачу к жене и оттуда на скачки, на которых будет весь Двор и на которых ему надо быть. К жене же он заедет потому, что он решил себе бывать у нее в неделю раз для приличия. Кроме того, в этот день ему нужно было
передать жене к пятнадцатому числу, по заведенному порядку, на расход деньги.
Левин смотрел
перед собой и видел стадо, потом увидал свою тележку, запряженную Вороным, и кучера, который, подъехав к стаду, поговорил что-то с пастухом; потом он уже вблизи от себя услыхал звук колес и фырканье сытой лошади; но он так был поглощен своими мыслями, что он и не подумал о том, зачем
едет к нему кучер.
— Вы знаете, граф Вронский, известный…
едет с этим поездом, — сказала княгиня с торжествующею и многозначительною улыбкой, когда он опять нашел ее и
передал ей записку.
Окончив речь, губернатор пошел из залы, и дворяне шумно и оживленно, некоторые даже восторженно, последовали за ним и окружили его в то время, как он надевал шубу и дружески разговаривал с губернским предводителем. Левин, желая во всё вникнуть и ничего не пропустить, стоял тут же в толпе и слышал, как губернатор сказал: «Пожалуйста,
передайте Марье Ивановне, что жена очень сожалеет, что она
едет в приют». И вслед затем дворяне весело разобрали шубы, и все
поехали в Собор.
Простившись с дамами и обещав пробыть завтра еще целый день, с тем чтобы вместе
ехать верхом осматривать интересный провал в казенном лесу, Левин
перед сном зашел в кабинет хозяина, чтобы взять книги о рабочем вопросе, которые Свияжский предложил ему.
Ей попробовали рассказывать, что говорил доктор, но оказалось, что, хотя доктор и говорил очень складно и долго, никак нельзя было
передать того, что он сказал. Интересно было только то, что решено
ехать за границу.
30 сентября показалось с утра солнце, и, надеясь на погоду, Левин стал решительно готовиться к отъезду. Он велел насыпать пшеницу, послал к купцу приказчика, чтобы взять деньги, и сам
поехал по хозяйству, чтобы сделать последние распоряжения
перед отъездом.
— Последнюю, что ль? — крикнул он на малого, который, стоя на
переду тележного ящика и помахивая концами пеньковых вожжей,
ехал мимо.
Я виноват
перед тобой и должен наказать себя; прощай, я
еду — куда? почему я знаю!
Перед ним стояла не одна губернаторша: она держала под руку молоденькую шестнадцатилетнюю девушку, свеженькую блондинку с тоненькими и стройными чертами лица, с остреньким подбородком, с очаровательно круглившимся овалом лица, какое художник взял бы в образец для Мадонны и какое только редким случаем попадается на Руси, где любит все оказаться в широком размере, всё что ни есть: и горы и леса и степи, и лица и губы и ноги; ту самую блондинку, которую он встретил на дороге,
ехавши от Ноздрева, когда, по глупости кучеров или лошадей, их экипажи так странно столкнулись, перепутавшись упряжью, и дядя Митяй с дядею Миняем взялись распутывать дело.
Тут только, оглянувшись вокруг себя, он заметил, что они
ехали прекрасною рощей; миловидная березовая ограда тянулась у них справа и слева. Между дерев мелькала белая каменная церковь. В конце улицы показался господин, шедший к ним навстречу, в картузе, с суковатой палкой в руке. Облизанный аглицкий пес на высоких ножках бежал
перед ним.
Прямым Онегин Чильд Гарольдом
Вдался в задумчивую лень:
Со сна садится в ванну со льдом,
И после, дома целый день,
Один, в расчеты погруженный,
Тупым кием вооруженный,
Он на бильярде в два шара
Играет с самого утра.
Настанет вечер деревенский:
Бильярд оставлен, кий забыт,
Перед камином стол накрыт,
Евгений ждет: вот
едет Ленский
На тройке чалых лошадей;
Давай обедать поскорей!
Все три всадника
ехали молчаливо. Старый Тарас думал о давнем:
перед ним проходила его молодость, его лета, его протекшие лета, о которых всегда плачет козак, желавший бы, чтобы вся жизнь его была молодость. Он думал о том, кого он встретит на Сечи из своих прежних сотоварищей. Он вычислял, какие уже перемерли, какие живут еще. Слеза тихо круглилась на его зенице, и поседевшая голова его уныло понурилась.
—
Передай Летике, — сказал Грэй, — что он
поедет со мной. Пусть возьмет удочки.
Я велел
ехать к коменданту, и через минуту кибитка остановилась
перед деревянным домиком, выстроенным на высоком месте, близ деревянной же церкви.
«Нет, уж сегодня не
поеду; надо решить дело скорей, да потом… Что это, ответа поверенный не шлет из деревни?.. Я бы давно уехал,
перед отъездом обручился бы с Ольгой… Ах, а она все смотрит на меня! Беда, право!»
Дела шли своим чередом, как вдруг однажды
перед началом нашей вечерней партии, когда Надежда Васильевна и Анна Васильевна наряжались к выходу, а Софья Николаевна
поехала гулять, взявши с собой Николая Васильевича, чтоб завезти его там где-то на дачу, — доложили о приезде княгини Олимпиады Измайловны. Обе тетки поворчали на это неожиданное расстройство партии, но, однако, отпустили меня погулять, наказавши через час вернуться, а княгиню приняли.
— Нет, нет, ничего не хочу, — заторопился Викентьев, — я съел целый пирог
перед тем, как
ехать сюда…
У обрыва Марк исчез в кустах, а Райский
поехал к губернатору и воротился от него часу во втором ночи. Хотя он поздно лег, но встал рано, чтобы
передать Вере о случившемся. Окна ее были плотно закрыты занавесками.
— Кто, кто
передал тебе эти слухи, говори! Этот разбойник Марк? Сейчас
еду к губернатору. Татьяна Марковна, или мы не знакомы с вами, или чтоб нога этого молодца (он указал на Райского) у вас в доме никогда не была! Не то я упеку и его, и весь дом, и вас в двадцать четыре часа куда ворон костей не занашивал…
Вы
едете вблизи деревьев, третесь о них ногами, ветви хлещут в лицо, лошадь ваша то прыгает в яму и выскакивает стремительно на кочку, то останавливается в недоумении
перед лежащим по дороге бревном, наконец перескочит и через него и очутится опять в топкой яме.
Темнота адская; мы не видели, куда
ехали:
перед глазами стояла как будто стена.
Взглянув на этот базар, мы
поехали опять по городу, по всем кварталам — по малайскому, индийскому и китайскому, зажимая частенько нос, и велели остановиться
перед буддийской кумирней.
Я
ехал мимо старинной, полуразрушенной стены и несколька башен: это остатки крепости, уцелевшей от времен покорения области. Якутск основан пришедшими от Енисея казаками, лет за двести
перед этим, в 1630-х годах. Якуты пробовали нападать на крепость, но напрасно. Возникшие впоследствии между казаками раздоры заставили наше правительство взять этот край в свои руки, и скоро в Якутск прибыл воевода.
Он сказал ей то же, что сказал доктору, — что
едет в Петербург, и
передал ей конверт с фотографией, которую он привез из Панова.
—
Ехать в Сибирь с той партией арестантов, в которой находится женщина,
перед которой я считаю себя виноватым, — выговорил Нехлюдов.
Из канцелярии Сената Нехлюдов
поехал в комиссию прошений к имевшему в ней влияние чиновнику барону Воробьеву, занимавшему великолепное помещение в казенном доме. Швейцар и лакей объявили строго Нехлюдову, что видеть барона нельзя помимо приемных дней, что он нынче у государя императора, а завтра опять доклад. Нехлюдов
передал письмо и
поехал к сенатору Вольфу.
Нехлюдов уехал бы в тот же день вечером, но он обещал Mariette быть у нее в театре, и хотя он знал, что этого не надо было делать, он всё-таки, кривя
перед самим собой душой,
поехал, считая себя обязанным данным словом.
— Я близко стою к одной из них, к Масловой, — сказал Нехлюдов, — и вот желал бы видеть ее: я
еду в Петербург для подачи кассационной жалобы по ее делу. И хотел
передать вот это. Это только фотографическая карточка, — сказал Нехлюдов, вынимая из кармана конверт.
Вот идет Ермил к лошади, а лошадь от него таращится, храпит, головой трясет; однако он ее отпрукал, сел на нее с барашком и
поехал опять, барашка
перед собой держит.
На охоту
поехал я один и
перед вечером завернул к Хорю.
Не весело также переправляться через животрепещущие мостики, спускаться в овраги, перебираться вброд через болотистые ручьи; не весело
ехать, целые сутки
ехать по зеленоватому морю больших дорог или, чего Боже сохрани, загрязнуть на несколько часов
перед пестрым верстовым столбом с цифрами: 22 на одной стороне и 23 на другой; не весело по неделям питаться яйцами, молоком и хваленым ржаным хлебом…
На колеснице с ним
едет, показывая его народу, прося народ принять его, говоря народу, что она покровительствует ему, женщина чудной красоты даже среди этих красавиц, — и преклоняясь
перед ее красотою, народ отдает власть над собою Пизистрату, ее любимцу.
Через два часа после того как возвратился Серж, частный пристав извинился
перед Прибытковой,
поехал извиняться
перед ее женихом.
— Вы догадываетесь, — сказал Сильвио, — кто эта известная особа.
Еду в Москву. Посмотрим, так ли равнодушно примет он смерть
перед своей свадьбой, как некогда ждал ее за черешнями!
Я
ехал на другой день в Париж; день был холодный, снежный, два-три полена, нехотя, дымясь и треща, горели в камине, все были заняты укладкой, я сидел один-одинехонек: женевская жизнь носилась
перед глазами, впереди все казалось темно, я чего-то боялся, и мне было так невыносимо, что, если б я мог, я бросился бы на колени и плакал бы, и молился бы, но я не мог и, вместо молитвы, написал проклятие — мой «Эпилог к 1849».
Ехали мы,
ехали часа полтора, наконец проехали Симонов монастырь и остановились у тяжелых каменных ворот,
перед которыми ходили два жандарма с карабинами. Это был Крутицкий монастырь, превращенный в жандармские казармы.
— Недостатка в месте у меня нет, — ответил он, — но для вас, я думаю, лучше
ехать, вы приедете часов в десять к вашему батюшке. Вы ведь знаете, что он еще сердит на вас; ну — вечером,
перед сном у старых людей обыкновенно нервы ослаблены и вялы, он вас примет, вероятно, гораздо лучше нынче, чем завтра; утром вы его найдете совсем готовым для сражения.
Когда туалет кончен, происходит получасовое оглядыванье себя
перед зеркалом, принятие различных поз, приседание и проч. Если вечер, на который
едут, принадлежит к числу «паре», то из парикмахерской является подмастерье и убирает сестрицыну голову.
Проходит еще три дня; сестрица продолжает «блажить», но так как матушка решилась молчать, то в доме царствует относительная тишина. На четвертый день утром она
едет проститься с дедушкой и с дядей и объясняет им причину своего внезапного отъезда. Родные одобряют ее. Возвратившись, она
перед обедом заходит к отцу и объявляет, что завтра с утра уезжает в Малиновец с дочерью, а за ним и за прочими вышлет лошадей через неделю.
Даже на folle journйe к Струнниковым не
поехали, под предлогом, что барышни пожелали провести последние дни
перед постом с женихами.
Кроме того, — железных дорог тогда еще не было, — по зимам шли обозы с его сухарями, калачами и сайками, на соломе испеченными, даже в Сибирь. Их как-то особым способом, горячими, прямо из печи, замораживали, везли за тысячу верст, а уже
перед самой
едой оттаивали — тоже особым способом, в сырых полотенцах, — и ароматные, горячие калачи где-нибудь в Барнауле или Иркутске подавались на стол с пылу, с жару.
От думы они
поехали на Соборную площадь, а потом на главную Московскую улицу. Летом здесь стояла непролазная грязь, как и на главных улицах, не говоря уже о предместьях, как Теребиловка, Дрекольная, Ерзовка и Сибирка. Миновали зеленый кафедральный собор, старый гостиный двор и остановились у какого-то двухэтажного каменного дома. Хозяином оказался Голяшкин. Он каждого гостя встречал внизу, подхватывал под руку, поднимал наверх и
передавал с рук на руки жене, испитой болезненной женщине с испуганным лицом.
Лопахин. Ну, прощай, голубчик. Пора
ехать. Мы друг
перед другом нос дерем, а жизнь знай себе проходит. Когда я работаю подолгу, без устали, тогда мысли полегче, и кажется, будто мне тоже известно, для чего я существую. А сколько, брат, в России людей, которые существуют неизвестно для чего. Ну, все равно, циркуляция дела не в этом. Леонид Андреич, говорят, принял место, будет в банке, шесть тысяч в год… Только ведь не усидит, ленив очень…
Платов взял стальную блоху и, как
поехал через Тулу на Дон, показал ее тульским оружейникам и слова государевы им
передал, а потом спрашивает...
На следующее утро Федор Иваныч с женою отправился в Лаврики. Она
ехала вперед в карете, с Адой и с Жюстиной; он сзади — в тарантасе. Хорошенькая девочка все время дороги не отходила от окна кареты; она удивлялась всему: мужикам, бабам, избам, колодцам, дугам, колокольчикам и множеству грачей; Жюстина разделяла ее удивление; Варвара Павловна смеялась их замечаниям и восклицаниям. Она была в духе;
перед отъездом из города О… она имела объяснение с своим мужем.
— Теодор! — продолжала она, изредка вскидывая глазами и осторожно ломая свои удивительно красивые пальцы с розовыми лощеными ногтями, — Теодор, я
перед вами виновата, глубоко виновата, — скажу более, я преступница; но вы выслушайте меня; раскаяние меня мучит, я стала самой себе в тягость, я не могла более переносить мое положение; сколько раз я думала обратиться к вам, но я боялась вашего гнева; я решилась разорвать всякую связь с прошедшим… puis, j’ai été si malade, я была так больна, — прибавила она и провела рукой по лбу и по щеке, — я воспользовалась распространившимся слухом о моей смерти, я покинула все; не останавливаясь, день и ночь спешила я сюда; я долго колебалась предстать пред вас, моего судью — paraî tre devant vous, mon juge; но я решилась наконец, вспомнив вашу всегдашнюю доброту,
ехать к вам; я узнала ваш адрес в Москве.
Лаврецкий подвез старика к его домику: тот вылез, достал свой чемодан и, не протягивая своему приятелю руки (он держал чемодан обеими руками
перед грудью), не глядя даже на него, сказал ему по-русски: «Прощайте-с!» — «Прощайте», — повторил Лаврецкий и велел кучеру
ехать к себе на квартиру.