Неточные совпадения
Я, впрочем, не помню, чтобы встречались хорошие голоса, но хуже всего было то, что и
певцы и певицы пели до крайности вычурно; глотали и коверкали слова, картавили, закатывали глаза и вообще старались дать
понять, что, в случае чего, недостатка по части страстности опасаться нет основания.
Когда
певец кончил, княгиня первая захлопала ему потихоньку, а за ней и все прочие. Толстяк, сверх того, бросил ему десять рублей серебром, князь тоже десять, предводитель — три и так далее. Малый и не
понимал, что это такое делается.
— Перестаньте, пожалуйста, бог знает что говорить, это высочайший бас!
понимаете вы: это Петров, бас! Осип Афанасьевич — наш Петров! — разъяснил ему более снисходительно Фридрих Фридрихович. —
Певец Петров,
понимаете:
певец,
певец!
Все это, бесспорно, придавало огромный интерес пьесе, но и помимо этого, помимо даже высоких талантов этих артистов и истекавшей оттуда типичности исполнения каждым из них своей роли, в их игре, как в отличном хоре
певцов, поражал необыкновенный ансамбль всего персонала лиц, до малейших ролей, а главное, они тонко
понимали и превосходно читали эти необыкновенные стихи, именно с тем «толком, чувством и расстановкой», какая для них необходима.
Общество русское не было похоже на европейское, и если в то время в самой Европе не оценили еще значения
певца Чайльд-Гарольда и называли его главою сатанинской школы, то, разумеется, Пушкин совсем не в состоянии был
понять его…
«Пушкин не мог
понимать, — говорит г. Милюков, — той ужасной болезни, какою томилось общество европейское, не мог питать к нему той неумолимой ненависти и презрения, какие кипели в душе британского
певца, рожденного посреди самого просвещенного народа, не мог проливать тех горьких, кровавых слез, какими плакал Байрон.
Чистяков не
понимал слов, но он слышал звуки, и дикие, грубые, стихийные, как стон самой земли, похожие скорее на вой заброшенного одинокого пса, чем на человеческую песню, — они дышали такой безысходной тоскою и жгучей ненавистью, что не нужно было слов, чтобы видеть окровавленное сердце
певца.
Певец представлял самое жалкое, испуганное лицо и, видимо, не
понимая, из чего я горячусь и чего я хочу, просил меня уйти поскорее отсюда.
И всем им, казалось, так было спокойно, удобно, чисто и легко жить на свете, такое в их движениях и лицах выражалось равнодушие ко всякой чужой жизни и такая уверенность в том, что швейцар им посторонится и поклонится, и что, воротясь, они найдут чистую, покойную постель и комнаты, и что все это должно быть, и что на все это имеют полное право, — что я вдруг невольно противопоставил им странствующего
певца, который, усталый, может быть, голодный, с стыдом убегал теперь от смеющейся толпы, —
понял, что таким тяжелым камнем давило мне сердце, и почувствовал невыразимую злобу на этих людей.