Неточные совпадения
На лес, на путь-дороженьку
Глядел,
молчал Пахом,
Глядел — умом раскидывал
И молвил наконец...
Человек
молча посторонился и дважды громко свистнул в пальцы. Над баррикадой воздух был красноват и струился, как марево, — ноздри щекотал
запах дыма. По ту сторону баррикады, перед небольшим костром, сидел на ящике товарищ Яков и отчетливо говорил...
— Ах, Лионель, чудак! — смеялась она почти до слез и вдруг сказала серьезно, не скрывая удовольствия: — Так ему и надо! Пускай попробует, чем
пахнет русская жизнь. Он ведь, знаешь, приехал разнюхивать, где что продается. Сам он, конечно,
молчит об этом. Но я-то уж чувствую!
Она потупилась и
молчала. А ему в душу
пахнуло ужасом от этих простых слов и еще более от ее молчания.
— Ведь я знаю, всё это — вино; вот я завтра скажу смотрителю, он вас проберет. Я слышу —
пахнет, — говорила надзирательница. — Смотрите, уберите всё, а то плохо будет, — разбирать вас некогда. По местам и
молчать.
Но проходит пять — десять минут, а Настасьи нет.
Пахом тоже задержался у ворот. Всем скучно с дедушкой, всем кажется, что он что-то старое-старое говорит. Наконец Настасья выплывает в столовую и
молча заваривает чай.
Она совсем онемела, редко скажет слово кипящим голосом, а то целый день
молча лежит в углу и умирает. Что она умирала — это я, конечно, чувствовал, знал, да и дед слишком часто, назойливо говорил о смерти, особенно по вечерам, когда на дворе темнело и в окна влезал теплый, как овчина, жирный
запах гнили.
Потом она снова села ко мне на диван, и мы сидели
молча, близко прижавшись друг ко другу, до поры, пока не пришли старики, пропитанные
запахом воска, ладана, торжественно тихие и ласковые.
Бывало, сидит он в уголку с своими «Эмблемами» — сидит… сидит; в низкой комнате
пахнет гераниумом, тускло горит одна сальная свечка, сверчок трещит однообразно, словно скучает, маленькие стенные часы торопливо чикают на стене, мышь украдкой скребется и грызет за обоями, а три старые девы, словно Парки,
молча и быстро шевелят спицами, тени от рук их то бегают, то странно дрожат в полутьме, и странные, также полутемные мысли роятся в голове ребенка.
Молчит Фейер, только усами, как таракан, шевелит, словно обнюхивает, чем
пахнет. Вот и приходит как-то купчик в гостиный двор в лавку, а в зубах у него цигарка. Вошел он в лавку, а городничий в другую рядом: следил уж он за ним шибко, ну, и свидетели на всякий случай тут же. Перебирает молодец товары, и всё швыряет, всё не по нем, скверно да непотребно, да и все тут; и рисунок не тот, и доброта скверная, да уж и что это за город такой, что, чай, и ситцу порядочного найтить нельзя.
Юнкер стоит, облокотившись на раму, и смотрит сквозь окно на училищный плац. Подходит Берди-Паша и упирается взглядом ему в спину. Оба
молчат очень долго, минут десять, пятнадцать… Вдруг
Паша нарушает тишину...
Берди-Паша понимает, изводится, вращает глазами, прикусывает губу, но сделать ничего не может — боится попасть в смешное или неприятное положение. Но татарская кровь горяча и злопамятна. Берди-Паша
молча готовит месть.
Мы шли
молча, как бы подавленные бакалейными
запахами, которыми, казалось, даже складки наших пальто внезапно пропахли. Не обратив внимания ни на памятники Барклаю де-Толли и Кутузову, ни на ресторан Доминика, в дверях которого толпились какие-то полинялые личности, ни на обе Морские, с веселыми приютами Бореля и Таити, мы достигли Адмиралтейской площади, и тут я вновь почувствовал необходимость сказать несколько прочувствованных слов.
Сквозь сон я что-то рассказывал ей, а она сидела
молча и покачивалась. Мне казалось, что горячее тело ее
пахнет воском и ладаном и что она скоро умрет. Может быть, даже сейчас вот ткнется лицом в пол и умрет. Со страха я начинал говорить громко, но она останавливала меня...
Патрон не препятствовал. Тот самый Квашнин, который прогонял со службы без объяснения причин директоров и управляющих заводами, — этот самый Квашнин
молча терпел в своем присутствии какого-то Свежевского… Тут
пахло важной услугой, и будущий миллионер напряженно ждал своего момента.
Ничто уже, по-видимому, не радовало теперь старика — не радовал даже
запах горячих щей, которые дымились на столе; он отказался от обеда и
молча улегся на печку.
Дымов лежал на животе,
молчал и жевал соломинку; выражение лица у него было брезгливое, точно от соломинки дурно
пахло, злое и утомленное… Вася жаловался, что у него ломит челюсть, и пророчил непогоду; Емельян не махал руками, а сидел неподвижно и угрюмо глядел на огонь. Томился и Егорушка. Езда шагом утомила его, а от дневного зноя у него болела голова.
Когда вышли к заставе, на небе чуть брезжило. Продолжая
молчать, Ярцев и Кочевой шли по мостовой мимо дешевых дач, трактиров, лесных складов; под мостом соединительной ветви их прохватила сырость, приятная, с
запахом липы, и потом открылась широкая длинная улица, и на ней ни души, ни огня… Когда дошли до Красного пруда, уже светало.
Лаптев спустился к себе в нижний этаж, в комнаты с низкими потолками, где постоянно
пахло геранью и было душно. В гостиной у него сидел Панауров, муж Нины Федоровны, и читал газету. Лаптев кивнул ему головой и сел против. Оба сидели и
молчали. Случалось, что так
молча они проводили целые вечера, и это молчание не стесняло их.
Она видела там, в темных домах, где боялись зажечь огонь, дабы не привлечь внимания врагов, на улицах, полных тьмы,
запаха трупов, подавленного шёпота людей, ожидающих смерти, — она видела всё и всех; знакомое и родное стояло близко пред нею,
молча ожидая ее решения, и она чувствовала себя матерью всем людям своего города.
Слесарь
молчал, колыхая вино в стакане. Мягко шумит море, там, внизу, за виноградниками,
запах цветов плывет в жарком воздухе.
Не зная, что сказать на это, Илья
молчал, хотя всегда чувствовал в себе сильное желание возражать товарищу. И все
молчали некоторое время, иногда несколько минут. В тёмной яме становилось как будто ещё темнее. Коптила лампа,
пахло углями из самовара, долетал глухой, странный шум: гудел и выл трактир, там, наверху. И снова рвался тихий голос Якова...
Илья
молчал, улыбался. В комнате было тепло, чисто,
пахло вкусным чаем и ещё чем-то, тоже вкусным. В клетках, свернувшись в пушистые комки, спали птички, на стенах висели яркие картинки. Маленькая этажерка, в простенке между окон, была уставлена красивыми коробочками из-под лекарств, курочками из фарфора, разноцветными пасхальными яйцами из сахара и стекла. Всё это нравилось Илье, навевая тихую, приятную грусть.
Наташа. Значит, завтра я уже одна тут. (Вздыхает.) Велю прежде всего срубить эту еловую аллею, потом вот этот клен… По вечерам он такой некрасивый… (Ирине.) Милая, совсем не к лицу тебе этот пояс… Это безвкусица… Надо что-нибудь светленькое. И тут везде я велю понасажать цветочков, цветочков, и будет
запах… (Строго.) Зачем здесь на скамье валяется вилка? (Проходя в дом, горничной.) Зачем здесь на скамье валяется вилка, я спрашиваю? (Кричит.)
Молчать!
Иногда они, обнявшись, садились у окна, дыша вкусными
запахами сада, и
молчали.
Я подошел и подал. Он посмотрел на меня с диким недоумением, однако
молча взял гульден. От него
пахло вином.
Алексей Иванович несколько мгновений
молчал, как будто от удару дубиной по лбу. Но вдруг он наклонился к бывшему ему по плечо Павлу Павловичу и поцеловал его в губы, от которых очень
пахло вином. Он не совсем, впрочем, был уверен, что поцеловал его.
Они подошли к флигелю, в сенях которого вонючие караульщики ждали с фонарем. Дутлов шел за ними. Караульщики имели виноватый вид, который мог относиться разве только к произведенному ими
запаху, потому что они ничего дурного не сделали. Все
молчали.
Мы забрались в «дыру» и легли, высунув из нее головы на воздух.
Молчали. Коновалов как лег, так и остался неподвижен, точно окаменел. Хохол неустанно возился и всё стучал зубами. Я долго смотрел, как тлели угли костра: сначала яркий и большой, уголь понемногу становился меньше, покрывался пеплом и исчезал под ним. И скоро от костра не осталось ничего, кроме теплого
запаха. Я смотрел и думал...
В комнате стоял тяжелый
запах водки, соленых грибов, копченой рыбы, а мимо окон, точно огромные ножницы,
молча стригущие что-то, мелькали ноги прохожих.
В мастерской становится тихо, как в погребе, что-то душное, ночное наполняет ее. Острые, раздражающие
запахи текут вслед этой троице тихо обезумевших людей; они возбуждают страх и зависть, и когда они скроются за дверью в сени, — вся мастерская две-три минуты подавленно
молчит.
Она любила его за ум, за благородство, за мужественную красоту, за то, что от него всегда
пахнет какими-то особенными аристократическими духами, за то, что он всегда
молчит и, по-видимому, очень одинок и несчастен.
Она
молчала, вдыхая
запах водки, исходивший от него, душу её разъедало горькое чувство.
Орловы шли по траве
молча, с удовольствием вдыхая чистый воздух вместо барачных
запахов.
Он указал на нисенький деревяяный флигелечек, выходивший окнами в небольшой садик, пестревший цветами. Видимо, что его устраивала любящая и опытная рука. Брат Павлин скоро вернулся в сопровождении нисенького, коренастого монаха, который
молча поклонился и
молча повел в странноприимницу. Это был очень уютный домик, где
пахло еще деревом и свежей краской. О. келарь
молча отворил одну дверь и
молча пригласил Половецкого войти.
Они вошли в шалаш, где было душно, а от рогож
пахло соленой рыбой, и сели там: Яков — на толстый обрубок дерева, Мальва — на кучу кулей. Между ними стояла перерезанная поперек бочка, дно ее служило столом. Усевшись, они
молча, пристально посмотрели друг на друга.
До полуночи просидели мы с ним, и неохотно проводил я его за ворота, да и он ушёл тоже нехотя. Стоя у ворот, смотрю я, как твёрдо и споро шагает он вниз посреди улицы между тёмных изб, сонно и
молча прижавшихся к земле. Уже отогретая солнцем весны, спит она и сладко дышит во сне
запахами свежих трав. Хорошо было у меня на душе в тот час — люблю я чувствовать себя на месте и у дела.
Дверцы отворились, одна за другой с шумом попадали ступеньки, зашумело женское платье, в затхлую карету ворвался
запах жасминных духов, быстрые ножки взбежали по ступенькам, и Анна Федоровна, задев полой распахнувшегося салопа по ноге графа,
молча, но тяжело дыша, опустилась на сиденье подле него.
Елена. Цветы? они
молчат… только хорошо
пахнут… свежие!
Оба
молчали, оба курили и внимательно следили за дымом махорки; и дым этот, синий, пахучий, медленно волновался и таял и резче оттенял свежесть и
запах весеннего воздуха.
Вздрогнул и побагровел весь Патап Максимыч. Отправляясь к молодым, надел он новые сапоги. На них-то теперь с язвительной усмешкой поглядывал Алексей, от них
пахло. Не будь послезавтра срок векселю, сумел бы ответить Чапурин, но теперь делать нечего — скрепя сердце
молчал.
Молчал игумен,
молчал и
Пахом.
Но Топпи
молчал. И тем же путем, как пришла, медленно исчезла усмешка: сперва потух и потемнел свисший нос, потом сразу погасли живые огоньки в глазах — и снова то же обезьянье уныние, кислота и
запах церковного притвора погребли на мгновение воскресшего. Было бесполезно тревожить этот прах дальнейшими вопросами.
На улицах было пустынно и тихо. Стояла томительная духота,
пахло известковою пылью и масляною краской. Сергей все время
молчал. Вдруг он сказал...
Они вышли из дому и через калитку вошли в сад. И на просторе было темно, а здесь, под липами аллеи, не видно было ничего за шаг. Они шли, словно в подземелье Не видели друг друга, не видели земли под ногами, ступали, как в бездну.
Пахло сухими листьями, полуголые вершины деревьев глухо шумели. Иногда сквозь ветви слабо вспыхивала зарница, и все кругом словно вздрагивало ей в ответ. Сергей
молчал.
А понюхать, признаться, было что. Когда смотритель, бормоча, сопя и почесывая за воротником, отворил дверь в станционные «покои» и
молча указал мне локтем на место моего успокоения, меня обдало густым
запахом кислятины, сургуча и раздавленного клопа — и я едва не задохнулся. Жестяная лампочка, стоявшая на столе и освещавшая деревянные некрашеные стены, коптила, как лучина.
В ее глазах мелькнула тайная радость, но она постаралась, чтобы Марк этого не заметил. Встала, подошла к окну. Майское небо зеленовато светилось, слабо блестели редкие звезды,
пахло душистым тополем. Несколько времени
молчали. Марк подошел, ласково положил руку на ее плечо, привел назад к дивану.
Он
молча отшатывается — и на мгновение видит и понимает все. Слышит трупный
запах; понимает, что народ бежал в страхе, и в церкви только он да мертвец; видит, что за окнами темно, но не догадывается — почему, и отворачивается. Мелькает воспоминание о чем-то ужасно далеком, о каком-то весеннем смехе, прозвучавшем когда-то и смолкшем. Вспоминается вьюга. Колокол и вьюга. И неподвижная маска идиота. Их двое, их двое, их двое…
И опять по-вчерашнему
пахло мехом в передней, и был холоден железный засов, долго не поддававшийся усилиям моих дрожащих слегка рук; и снова, как вчера, уже стоял на площадке он и
молча ждал.