Неточные совпадения
― Ах, как же! Я теперь чувствую, как я мало образован. Мне для воспитания детей даже нужно много освежить в
памяти и просто выучиться. Потому что мало того, чтобы были
учителя, нужно, чтобы был наблюдатель, как в вашем хозяйстве нужны работники и надсмотрщик. Вот я читаю ― он показал грамматику Буслаева, лежавшую на пюпитре ― требуют от Миши, и это так трудно… Ну вот объясните мне. Здесь он говорит…
Затем он долго и смешно рассказывал о глупости и злобе
учителей, и в
память Клима особенно крепко вклеилось его сравнение гимназии с фабрикой спичек.
Клим слушал эти речи внимательно и очень старался закрепить их в
памяти своей. Он чувствовал благодарность к
учителю: человек, ни на кого не похожий, никем не любимый, говорил с ним, как со взрослым и равным себе. Это было очень полезно: запоминая не совсем обычные фразы
учителя, Клим пускал их в оборот, как свои, и этим укреплял за собой репутацию умника.
Ученье шло плохо, без соревнования, без поощрений и одобрений; без системы и без надзору, я занимался спустя рукава и думал
памятью и живым соображением заменить труд. Разумеется, что и за
учителями не было никакого присмотра; однажды условившись в цене, — лишь бы они приходили в свое время и сидели свой час, — они могли продолжать годы, не отдавая никакого отчета в том, что делали.
Случилось это следующим образом. Один из наших молодых
учителей, поляк пан Высоцкий, поступил в университет или уехал за границу. На его место был приглашен новый, по фамилии, если
память мне не изменяет, Буткевич. Это был молодой человек небольшого роста, с очень живыми движениями и ласково — веселыми, черными глазами. Вся его фигура отличалась многими непривычными для нас особенностями.
Инцидент был исчерпан. В первый еще раз такое столкновение разрешилось таким образом. «Новый
учитель» выдержал испытание. Мы были довольны и им, и — почти бессознательно — собою, потому что также в первый раз не воспользовались слабостью этого юноши, как воспользовались бы слабостью кого-нибудь из «старых». Самый эпизод скоро изгладился из
памяти, но какая-то ниточка своеобразной симпатии, завязавшейся между новым
учителем и классом, осталась.
— Да, одной моей хорошей знакомой, в
память уважения, дружбы и… Но следующий мой рассказ непременно будет посвящен вам, дорогой Диодор Иванович, вам, мой добрый и высокоталантливый
учитель!
Но уже, как маньяк, он не может отвязаться от своей безумной затеи.
Учитель танцев, милейший Петр Алексеевич Ермолов? Но тотчас же в
памяти встает величавая важная фигура, обширный белый вырез черного фрака, круглые плавные движения, розовое, полное, бритое лицо в седых, гладко причесанных волосах. Нет, с тремя рублями к нему и обратиться страшно. Говорят, что раньше юнкера пробовали, и всегда безуспешно.
— Об
учителе Тулузове! — повторил сам с собой письмоводитель, как бы стараясь припомнить. — Это дело, если я не ошибаюсь, тридцать шестого года! — заключил он и, подойдя к одному из шкапов, прямо вынул из него дело Тулузова. Видимо, что сей скромный чиновник был наделен от природы весьма хорошею
памятью.
— Да, пожил я, почудил, а — мало! Песня эта — не моя, ее составил один
учитель семинарии, как бишь его звали, покойника? Забыл. Жили мы с ним приятелями. Холостой. Спился и — помер, обморозился. Сколько народу спилось на моей
памяти — сосчитать трудно! Ты не пьешь? Не пей, погоди. Дедушку часто видишь? Невеселый старичок. С ума будто сходит.
Но для того, чтобы убедиться в этом, мне пришлось пережить много тяжелых лет, многое сломать в душе своей, выбросить из
памяти. А в то время, когда я впервые встретил
учителей жизни среди скучной и бессовестной действительности, — они показались мне людьми великой духовной силы, лучшими людьми земли. Почти каждый из них судился, сидел в тюрьме, был высылаем из разных городов, странствовал по этапам с арестантами; все они жили осторожно, все прятались.
Из
учителей останется в
памяти у всех моих товарищей, которые еще есть в живых,
учитель естественной истории Порфирий Леонидович, прозванный Камбалой.
Учителя всегда отвечали кратко, их ответы ложились в
память плотно, точно камни мостовой.
Теперь, написав его, я счел обязанностью посвятить мой первый беллетристический опыт
памяти знаменитого драматурга и моего дорогого
учителя».
Пробившись без всякого успеха часа три, Вейсбор решился ехать за советом к
учителю истории в уездном училище, который, по общей молве, отличался необыкновенною
памятью и который действительно дал ему несколько спасительных советов: он предложил заучивать вечером, но не поутру, потому что по утрам разум скоро воспринимает, но скоро и утрачивает; в местах, которые не запоминаются, советовал замечать некоторые, соседственные им, видимые признаки, так, например: пятнышко чернильное, черточку, а если ничего этакого не было, так можно и нарочно делать, то есть мазнуть по бумаге пальцем, капнуть салом и тому подобное, доказывая достоинство этого способа тем, что посредством его он выучил со всею хронологиею историю Карамзина.
— А разве не у всех учеников плохая
память? И разве не всех
учителей обманывали их ученики? Вот поднял
учитель розгу — ученики кричат: мы знаем,
учитель! А ушел
учитель спать, и говорят ученики: не этому ли учил нас
учитель? И тут. Сегодня утром ты назвал меня: вор. Сегодня вечером ты зовешь меня: брат. А как ты назовешь меня завтра?
На этих «беседах» происходили настоящие прения, и оппонентами являлись ученики. В моей
памяти удержалась в особенности одна такая беседа, где сочинение ученика седьмого класса читал сам
учитель, а автор стоял около кафедры.
Учитель, стоя на кафедре, говорил громко и раздельно фразы и заставлял класс схватывать их на
память. После каждой фразы он спрашивал...
Раза два-три выходили"осечки". Вскочит мальчуган, начнет и напутает; класс тихо засмеется.
Учитель сейчас остановит. Одна девочка и два мальчика отличались
памятью: повторяли отрывки из басен Крылова в три-четыре стиха. Тасю это очень заняло. Она тихо спросила у Рубцова, когда он пододвинулся к их окну...