Неточные совпадения
— Чудовищную силу обнаруживали некоторые, — вспоминал он, сосредоточенно глядя в пустой стакан. — Ведь невозможно, Макаров, сорвать рукою,
пальцами,
кожу с черепа, не волосы, а —
кожу?
Пальцы ее все глубже зарывались в его волосы, крепче гладили
кожу шеи, щеки.
— Чем сопротивляться?
Пальцами?
Кожа сопротивлялась, когда ее драли…
Вот она смотрит на него, расширив глаза, сквозь смуглую
кожу ее щек проступил яркий румянец, и
пальцы руки ее, лежащей на колене, дрожат.
Все, кроме Елены. Буйно причесанные рыжие волосы, бойкие, острые глаза, яркий наряд выделял Елену, как чужую птицу, случайно залетевшую на обыкновенный птичий двор. Неслышно пощелкивая
пальцами, улыбаясь и подмигивая, она шепотом рассказывала что-то бородатому толстому человеку, а он, слушая, вздувался от усилий сдержать смех, лицо его туго налилось кровью, и рот свой, спрятанный в бороде, он прикрывал салфеткой. Почти голый череп его блестел так, как будто смех пробивался сквозь кость и
кожу.
Клим чувствовал на
коже лба своего острый толчок
пальца девушки, и ему казалось, что впервые за всю свою жизнь он испытывает такое оскорбление.
Многократно обожженная
кожа на двух
пальцах его потемнела и затвердела, точно у слесаря.
Кутузов зашипел, грозя ему
пальцем, потому что Спивак начал играть Моцарта. Осторожно подошел Туробоев и присел на ручку дивана, улыбнувшись Климу. Вблизи он казался старше своего возраста, странно белая
кожа его лица как бы припудрена, под глазами синеватые тени, углы рта устало опущены. Когда Спивак кончил играть, Туробоев сказал...
— Очень имеют. Особенно — мелкие и которые часто в руки берешь. Например — инструменты: одни любят вашу руку, другие — нет. Хоть брось. Я вот не люблю одну актрису, а она дала мне починить старинную шкатулку, пустяки починка. Не поверите: я долго бился — не мог справиться. Не поддается шкатулка. То
палец порежу, то
кожу прищемлю, клеем ожегся. Так и не починил. Потому что шкатулка знала: не люблю я хозяйку ее.
Сам Савелий отвез ее и по возвращении, на вопросы обступившей его дворни, хотел что-то сказать, но только поглядел на всех, поднял выше обыкновенного
кожу на лбу, сделав складку в
палец толщиной, потом плюнул, повернулся спиной и шагнул за порог своей клетушки.
Да и все в ней отзывалось какой-то желтизной:
кожа на лице и руках походила на пергамент; темненькое платье ее от ветхости тоже совсем пожелтело, а один ноготь, на указательном
пальце правой руки, не знаю почему, был залеплен желтым воском тщательно и аккуратно.
Они величиной с голову шести-семилетнего ребенка;
кожа в полтора
пальца толщины.
Известна забава деревенских девок: на тридцатиградусном морозе предлагают новичку лизнуть топор; язык мгновенно примерзает, и олух в кровь сдирает с него
кожу; так ведь это только на тридцати градусах, а на ста-то пятидесяти, да тут только
палец, я думаю, приложить к топору, и его как не бывало, если бы… только там мог случиться топор…
Рога злополучного четвероногого торчали сквозь
кожу «этого монстра», обтянутые, как
пальцы в перчатках.
И стала сама гибкими
пальцами кружевницы рыться в густой, черной гриве своей. Собравшись с духом, я помог ей вытащить из-под
кожи еще две толстые, изогнутые шпильки.
Я зачерпнул из ведра чашкой, она, с трудом приподняв голову, отхлебнула немножко и отвела руку мою холодной рукою, сильно вздохнув. Потом взглянула в угол на иконы, перевела глаза на меня, пошевелила губами, словно усмехнувшись, и медленно опустила на глаза длинные ресницы. Локти ее плотно прижались к бокам, а руки, слабо шевеля
пальцами, ползли на грудь, подвигаясь к горлу. По лицу ее плыла тень, уходя в глубь лица, натягивая желтую
кожу, заострив нос. Удивленно открывался рот, но дыхания не было слышно.
Я разобрал ее тяжелые волосы, — оказалось, что глубоко под
кожу ей вошла шпилька, я вытащил ее, нашел другую, у меня онемели
пальцы.
Журавль весь светло-пепельного сизого цвета; передняя часть его головы покрыта черными перышками, а задняя, совершенно голая, поросла темно-красными бородавочками и кажется пятном малинового цвета; от глаз идут беловатые полоски, исчезающие в темно-серых перьях позади затылка, глаза небольшие, серо-каштановые и светлые, хвост короткий: из него, начиная с половины спины, торчат вверх пушистые, мягкие, довольно длинные, красиво загибающиеся перья; ноги и три передние
пальца покрыты жесткою, как будто истрескавшеюся, черною
кожею.
Хвостовые перья сверху пестрые, а снизу почти белые; над хвостом, под коричневыми длинными перьями, уже с половины спины лежат ярко-белые перья с небольшими копьеобразными крапинками; на шее, под горлышком, перышки светлы, даже белесоваты; глаза небольшие, темные, шея длиною в три вершка; нос темно-рогового цвета, довольно толстый, загнутый книзу, в два вершка с половиною; крылья очень большие, каждое длиною в две четверти с вершком, если мерить от плечевого сустава до конца последнего пера; хвост коротенький; ноги в четверть длиною,
пальцы соразмерные; цвет
кожи на ногах темный,
пальцы еще темнее, ногти совсем черные, небольшие и крепкие.
Каково было мое удивление, когда я увидел, что под ней находилось гнездо и девять яиц; кровь на спине выступила оттого, что я задел по ней каблуком своего сапога, подбитого гвоздями, и содрал лоскут
кожи шириною в
палец.
Было ли все это на самом деле? Не знаю. Узнаю послезавтра. Реальный след только один: на правой руке — на концах
пальцев — содрана
кожа. Но сегодня на «Интеграле» Второй Строитель уверял меня, будто он сам видел, как я случайно тронул этими
пальцами шлифовальное кольцо — в этом и все дело. Что ж, может быть, и так. Очень может быть. Не знаю — ничего не знаю.
Но было уже поздно. Конец шашки только лишь слегка черкнул по глине. Ожидавший большего сопротивления, Ромашов потерял равновесие и пошатнулся. Лезвие шашки, ударившись об его вытянутую вперед руку, сорвало лоскуток
кожи у основания указательного
пальца. Брызнула кровь.
Теперь он подошел к Елене, которая стояла, прислонившись к борту, и, возвращая ей билет, нарочно — это она сразу поняла — прикоснулся горячей щекочущей
кожей своих
пальцев к ее ладони и задержал руку, может быть, только на четверть секунды долее, чем это было нужно. И, переведя глаза с ее обручального кольца на ее лицо и искательно улыбаясь, он спросил с вежливостью, которая должна была быть светской...
Больному собирают сзади на шее
кожу рукой, сколько можно захватить, протыкают все захваченное тело ножом, отчего происходит широкая и длинная рана по всему затылку, и продевают в эту рану холстинную тесемку, довольно широкую, почти в
палец; потом каждый день, в определенный час, эту тесемку передергивают в ране, так что как будто вновь ее разрезают, чтоб рана вечно гноилась и не заживала.
Что же касается до бубна, то он просто делал чудеса: то завертится на
пальце, то большим
пальцем проведут по его
коже, то слышатся частые, звонкие и однообразные удары, то вдруг этот сильный, отчетливый звук как бы рассыпается горохом на бесчисленное число маленьких, дребезжащих и шушуркающих звуков.
Песнопение не удается; все уже размякли, опьянев от еды и водки. В руках Капендюхина — двухрядная гармония, молодой Виктор Салаутин, черный и серьезный, точно вороненок, взял бубен, водит по тугой
коже пальцем,
кожа глухо гудит, задорно брякают бубенчики.
Мордвин-барабанщик учил меня колотить палками по
коже барабана; сначала он брал кисти моих рук и, вымотав их до боли, совал мне палки в намятые
пальцы.
Небольшого роста, прямой, как воин, и поджарый, точно грач, он благословлял собравшихся, безмолвно простирая к ним длинные кисти белых рук с тонкими пальчиками, а пышноволосый, голубоглазый келейник ставил в это время сзади него низенькое, обитое
кожей кресло: старец, не оглядываясь, опускался в него и, осторожно потрогав
пальцами реденькую, точно из серебра кованую бородку, в которой ещё сохранилось несколько чёрных волос, — поднимал голову и тёмные густые брови.
Приходит, например, ко мне старая баба. Вытерев со смущенным видом нос указательным
пальцем правой руки, она достает из-за пазухи пару яиц, причем на секунду я вижу ее коричневую
кожу, и кладет их на стол. Затем она начинает ловить мои руки, чтобы запечатлеть на них поцелуй. Я прячу руки и убеждаю старуху: «Да полно, бабка… оставь… я не поп… мне это не полагается… Что у тебя болит?»
Она крепко обхватила рукой мою руку повыше раны и, низко склонившись к ней лицом, стала быстро шептать что-то, обдавая мою
кожу горячим прерывистым дыханием. Когда же Олеся выпрямилась и разжала свои
пальцы, то на пораненном месте осталась только красная царапина.
Ерш имеет необыкновенно большие навыкате, темно-синие глаза; от самой головы, как я уже сказал, идет у него жесткий гребень, почти в вершок вышиною; он оканчивается, не доходя
пальца на два до хвоста, но и это место занято у него другим небольшим гребешком, уже мягким, похожим на обыкновенное плавательное рыбье перо; ерш колется, как окунь, если взять его неосторожно; он весь пестрый, кроме брюшка, но пестрины какого-то темноватого, неопределенного цвета; он весь блестит зеленовато-золотистым лоском, особенно щеки;
кожа его покрыта густою слизью в таком изобилии, что ерш превосходит в этом отношении линя и налима; хвост и верхние перья пестроваты, нижние перья беловато-серые.
— Да, да! Чем дальше на север, тем настойчивее люди! — утверждает Джиованни, большеголовый, широкоплечий парень, в черных кудрях; лицо у него медно-красное, нос обожжен солнцем и покрыт белой чешуей омертвевшей
кожи; глаза — большие, добрые, как у вола, и на левой руке нет большого
пальца. Его речь так же медленна, как движения рук, пропитанных маслом и железной пылью. Сжимая стакан вина в темных
пальцах, с обломанными ногтями, он продолжает басом...
Старый рыбак похож на птицу — маленькое стиснутое лицо, горбатый нос и невидимые в темных складках
кожи, круглые, должно быть, очень зоркие глаза.
Пальцы рук крючковаты, малоподвижны и сухи.
По узкой деревянной лестнице они влезли на душный чердак, где было темно и пахло пылью. Дудка дал Евсею спички и велел посветить ему, потом, согнувшись почти вдвое, долго отпирал дверь, обитую рваной клеёнкой и растрёпанным войлоком. Евсей светил, спички жгли ему
кожу пальцев.
С утра Даше было и так и сяк, только землистый цвет, проступавший по тонкой
коже около уст и носа, придавал лицу Даши какое-то особенное неприятное и даже страшное выражение. Это была та непостижимая печать, которою смерть заживо отмечает обреченные ей жертвы. Даша была очень серьезна, смотрела в одну точку, и бледными
пальцами все обирала что-то Со своего перстью земною покрывавшегося лица. К ночи ей стало хуже, только она, однако, уснула.
Уже к вечеру этого дня Янсон похудел. Его растянувшаяся, на время разгладившаяся
кожа вдруг собралась в множество маленьких морщинок, кое-где даже обвисла как будто. Глаза сделались совсем сонными, и все движения стали так медленны и вялы, словно каждый поворот головы, движение
пальцев, шаг ногою был таким сложным и громоздким предприятием, которое раньше нужно очень долго обдумать. Ночью он лег на койку, но глаз не закрыл, и так, сонные, до утра они оставались открыты.
Тонкую белую шею шерстила и натирала жесткая материя, и изредка движением обеих рук Муся высвобождала горло и осторожно нащупывала
пальцем то место, где краснела и саднила раздраженная
кожа.
В самом деле, Морозов приобрёл сходство с большой собакой, которая выучилась ходить на задних лапах; сожжённая
кожа на голове его, должно быть, полопалась, он иногда обёртывал голову, как чалмой, купальным, мохнатым полотенцем Татьяны, которое дал ему Митя; огромная голова, придавив Захара, сделала его ниже ростом; шагал он важно, как толстый помощник исправника Экке, большие
пальцы держал за поясом отрёпанных солдатских штанов и, пошевеливая остальными
пальцами, как рыба плавниками, покрикивал...
Артамоновы, поужинав, задыхаясь в зное, пили чай в саду, в полукольце клёнов; деревья хорошо принялись, но пышные шапки их узорной листвы в эту мглистую ночь не могли дать тени. Трещали сверчки, гудели однорогие, железные жуки, пищал самовар. Наталья, расстегнув верхние пуговицы кофты, молча разливала чай,
кожа на груди её была тёплого цвета, как сливочное масло; горбун сидел, склонив голову, строгая прутья для птичьих клеток, Пётр дёргал
пальцами мочку уха, тихонько говоря...
Было ясно, что Наталья обижена, возмущена, это чувствовалось по трепету её
кожи, по судорожным движениям
пальцев, которыми она дёргала и щипала рубаху, но мужчине казалось, что возмущение чрезмерно, и, не веря в него, он нанёс жене последний удар...
Кривой парень неожиданно и гулко ударил в бубен, крепко провёл
пальцем по
коже его, бубен заныл, загудел, кто-то, свистнув, растянул на колене двухрядную гармонику, и тотчас посреди комнаты завертелся, затопал кругленький, кудрявый дружка невесты, Степаша Барский, вскрикивая в такт музыке...
Я взял безжизненную руку, привычным уже жестом наложил
пальцы и вздрогнул. Под
пальцами задрожало мелко, часто, потом стало срываться, тянуться в нитку. У меня похолодело привычно под ложечкой, как всегда, когда я в упор видел смерть. Я ее ненавижу. Я успел обломать конец ампулы и насосать в свой шприц желтое масло. Но вколол его уже машинально, протолкнул под
кожу девичьей руки напрасно.
На обходе я шел стремительной поступью, за мною мело фельдшера, фельдшерицу и двух сиделок. Останавливаясь у постели, на которой, тая в жару и жалобно дыша, болел человек, я выжимал из своего мозга все, что в нем было.
Пальцы мои шарили по сухой, пылающей
коже, я смотрел в зрачки, постукивал по ребрам, слушал, как таинственно бьет в глубине сердце, и нес в себе одну мысль: как его спасти? И этого — спасти. И этого! Всех!
Некоторые из них стегали себя многохвостыми плетками из
кожи носорога, другие наносили себе короткими ножами в грудь и в плечи длинные кровавые раны, третьи
пальцами разрывали себе рты, надрывали себе уши и царапали лица ногтями.
Ее брови поползли вверх вместе с желтой
кожей лба, она порезала ножом
палец себе и, высасывая кровь, опустилась на стул, но, тотчас же вскочив, сказала...
У этой бабы он нанимал угол под лестницей, но платить за «квартиру» ему было нечем, и он платил веселыми шутками, игрою на гармонике, трогательными песнями; когда он, тенорком, напевал их, в глазах его сияла усмешка. Баба Галкина в молодости была хористкой оперы, она понимала толк в песнях, и нередко из ее нахальных глаз на пухлые, сизые щеки пьяницы и обжоры обильно катились мелкие слезинки, она сгоняла их с
кожи щек жирными
пальцами и потом тщательно вытирала
пальцы грязным платочком.
Буланин быстро и крепко трет их один о другой, потом обмакивает мякоть ладони в порошок и так торопливо чистит пуговицы, что обжигает на руке
кожу. Большой
палец делается черным от меди и кирпича, но мыться некогда, можно и после успеть…
Атлет вздохнул и, сонно покосившись на свою левую руку, согнул ее, отчего выше сгиба под тонкой
кожей, надувая и растягивая ее, вырос и прокатился к плечу большой и упругий шар, величиной с детскую голову. В то же время все обнаженное тело Арбузова от прикосновения холодных
пальцев доктора вдруг покрылось мелкими и жесткими пупырышками.
Приносят поднос с булками. Девочка угощает слона. Он ловко захватывает булку своим
пальцем, согнув хобот кольцом, прячет ее куда-то вниз под голову, где у него движется смешная, треугольная, мохнатая нижняя губа. Слышно, как булка шуршит о сухую
кожу. То же самое Томми проделывает с другой булкой, и с третьей, и с четвертой, и с пятой и в знак благодарности кивает головой, и его маленькие глазки еще больше суживаются от удовольствия. А девочка радостно хохочет.
Слава богу, опасность миновала! Наученный горьким опытом, я схватил горсть снега и, повернувшись спиной к ветру, стал натирать им лицо. Это было нестерпимо больно, но я тер долго и крепко, с сознанием, что это нужно и даже очень нужно. Онемевшая на щеках
кожа стала понемногу отходить,
пальцы на руках тоже сделались подвижными и чувствительными. Теперь можно было войти в теплое помещение.