Неточные совпадения
Никто, однако ж, на клич не спешил; одни не выходили вперед, потому что были изнежены и знали, что порубление
пальца сопряжено с болью; другие не выходили по недоразумению: не разобрав вопроса, думали, что начальник опрашивает, всем ли довольны, и, опасаясь, чтоб их не сочли за бунтовщиков, по обычаю, во весь рот зевали:"Рады стараться, ваше-е-е-ество-о!"
Он послал Селифана отыскивать ворота, что, без сомнения, продолжалось бы долго, если бы на Руси не было вместо швейцаров лихих собак, которые доложили
о нем так звонко, что он поднес
пальцы к ушам своим.
Маленькая горенка с маленькими окнами, не отворявшимися ни в зиму, ни в лето, отец, больной человек, в длинном сюртуке на мерлушках и в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по комнате, и плевавший в стоявшую в углу песочницу, вечное сиденье на лавке, с пером в руках, чернилами на
пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй старшим и носи добродетель в сердце»; вечный шарк и шлепанье по комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся в то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за сими словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади
пальцев: вот бедная картина первоначального его детства,
о котором едва сохранил он бледную память.
В ответ на это привидение приставило
палец к губам и, казалось, молило
о молчании.
Она взяла хлеб и поднесла его ко рту. С неизъяснимым наслаждением глядел Андрий, как она ломала его блистающими
пальцами своими и ела; и вдруг вспомнил
о бесновавшемся от голода, который испустил дух в глазах его, проглотивши кусок хлеба. Он побледнел и, схватив ее за руку, закричал...
Ее разбудила муха, бродившая по голой ступне. Беспокойно повертев ножкой, Ассоль проснулась; сидя, закалывала она растрепанные волосы, поэтому кольцо Грэя напомнило
о себе, но считая его не более как стебельком, застрявшим меж
пальцев, она распрямила их; так как помеха не исчезла, она нетерпеливо поднесла руку к глазам и выпрямилась, мгновенно вскочив с силой брызнувшего фонтана.
(Василий Иванович уже не упомянул
о том, что каждое утро, чуть свет, стоя
о босу ногу в туфлях, он совещался с Тимофеичем и, доставая дрожащими
пальцами одну изорванную ассигнацию за другою, поручал ему разные закупки, особенно налегая на съестные припасы и на красное вино, которое, сколько можно было заметить, очень понравилось молодым людям.)
Он неясно помнил, как очутился в доме Лютова, где пили кофе, сумасшедше плясали, пели, а потом он ушел спать, но не успел еще раздеться, явилась Дуняша с коньяком и зельтерской, потом он раздевал ее, обжигая
пальцы о раскаленное, тающее тело.
Еще две-три встречи с дьяконом, и Клим поставил его в ряд с проповедником
о трех
пальцах, с человеком, которому нравится, когда «режут правду», с хромым ловцом сома, с дворником, который нарочно сметал пыль и сор улицы под ноги арестантов, и озорниковатым старичком-каменщиком.
Весело хлопотали птицы, обильно цвели цветы, бархатное небо наполняло сад голубым сиянием, и в блеске весенней радости было бы неприлично говорить
о печальном. Вера Петровна стала расспрашивать Спивака
о музыке, он тотчас оживился и, выдергивая из галстука синие нитки, делая
пальцами в воздухе маленькие запятые, сообщил, что на Западе — нет музыки.
«Куда, к черту, они засунули тушилку?» — негодовал Самгин и, боясь, что вся вода выкипит, самовар распаяется, хотел снять с него крышку, взглянуть — много ли воды? Но одна из шишек на крышке отсутствовала, другая качалась, он ожег
пальцы, пришлось подумать
о том, как варварски небрежно относится прислуга к вещам хозяев. Наконец он догадался налить в трубу воды, чтоб погасить угли. Эта возня мешала думать, вкусный запах горячего хлеба и липового меда возбуждал аппетит, и думалось только об одном...
— Пригласил вас, чтоб лично вручить бумаги ваши, — он постучал тупым
пальцем по стопке бумаг, но не подвинул ее Самгину, продолжая все так же: — Кое-что прочитал и без комплиментов скажу — оч-чень интересно! Зрелые мысли, например:
о необходимости консерватизма в литературе. Действительно, батенька, черт знает как начали писать; смеялся я, читая отмеченные вами примерчики: «В небеса запустил ананасом, поет басом» — каково?
—
О, да! — согласилась Дудорова, хрустя
пальцами. — После этого Россия или вознесется к свободе или окончательно падет в бездну…
— Скажу, что ученики были бы весьма лучше, если б не имели они живых родителей. Говорю так затем, что сироты — покорны, — изрекал он, подняв указательный
палец на уровень синеватого носа.
О Климе он сказал, положив сухую руку на голову его и обращаясь к Вере Петровне...
В темно-синем пиджаке, в черных брюках и тупоносых ботинках фигура Дронова приобрела комическую солидность. Но лицо его осунулось, глаза стали неподвижней, зрачки помутнели, а в белках явились красненькие жилки, точно у человека, который страдает бессонницей. Спрашивал он не так жадно и много, как прежде, говорил меньше, слушал рассеянно и, прижав локти к бокам, сцепив
пальцы, крутил большие, как старик. Смотрел на все как-то сбоку, часто и устало отдувался, и казалось, что говорит он не
о том, что думает.
Опираясь брюшком
о край стола, покрытого зеленым сукном, играя тоненькой золотой цепочкой часов, а
пальцами другой руки как бы соля воздух, желтолицый человечек звонко чеканил искусно округленные фразы; в синеватых белках его вспыхивали угольки черных зрачков, и издали казалось, что круглое лицо его обижено, озлоблено.
В августе, хмурым вечером, возвратясь с дачи, Клим застал у себя Макарова; он сидел среди комнаты на стуле, согнувшись, опираясь локтями
о колени, запустив
пальцы в растрепанные волосы; у ног его лежала измятая, выгоревшая на солнце фуражка. Клим отворил дверь тихо, Макаров не пошевелился.
Ругался он тоже мягко и, видимо, сожалел
о том, что надо ругаться. Самгин хмурился и молчал, ожидая: что будет дальше? А Самойлов вынул из кармана пиджака коробочку карельской березы, книжку папиросной бумаги, черешневый мундштук, какую-то спичечницу, разложил все это по краю стола и, фабрикуя папиросу
пальцами, которые дрожали, точно у алкоголика, продолжал...
— Да —
о погоде! У меня голуби ожирели, — тоскливо хрипел он, показывая в потолок
пальцем цвета моркови. — Лучшая охота в городе, два раза премирована, москвичам носы утер. Тут есть такой подлец, Блинов, трактирщик, враг мой, подстрелил у меня Херувима, лучшего турмана во всей России, — дробь эту он, убийца, получит в морду себе…
В один из тех теплых, но грустных дней, когда осеннее солнце, прощаясь с обедневшей землей, как бы хочет напомнить
о летней, животворящей силе своей, дети играли в саду. Клим был более оживлен, чем всегда, а Борис настроен добродушней. Весело бесились Лидия и Люба, старшая Сомова собирала букет из ярких листьев клена и рябины. Поймав какого-то запоздалого жука и подавая его двумя
пальцами Борису, Клим сказал...
Говоря это, он мял
пальцами подбородок и смотрел в лицо Самгина с тем напряжением, за которым чувствуется, что человек думает не
о том, на что смотрит. Зрачки его потемнели.
— По мужу. Истомина — по отцу. Да, — сказал Долганов, отбрасывая
пальцем вправо-влево мокрые жгутики усов. — Темная фигура. Хотя — кто знает? Савелий Любимов, приятель мой, — не верил, пожалел ее, обвенчался. Вероятно, она хотела переменить фамилию. Чтоб забыли
о ней. Нох эйн маль [Еще одну (нем.).], — скомандовал он кельнеру, проходившему мимо.
— И
о рабах — неверно, ложь! — говорил Дьякон, застегивая дрожащими
пальцами крючки кафтана. — До Христа — рабов не было, были просто пленники, телесное было рабство. А со Христа — духовное началось, да!
С необычной для себя словоохотливостью, подчиняясь неясному желанию узнать что-то важное, Самгин быстро рассказал
о проповеднике с тремя
пальцами,
о Лютове, Дьяконе, Прейсе.
Он сказал что-то
о напуганном воображении обывателей,
о торопливости провинциальных корреспондентов и корыстном многословии прессы, но Самгин не слушал его, едва сдерживая желание выдернуть свою руку из холодных
пальцев.
Варвара ставила термометр Любаше, Кумов встал и ушел, ступая на
пальцы ног, покачиваясь, балансируя руками. Сидя с чашкой чая в руке на ручке кресла, а другой рукой опираясь
о плечо Любаши, Татьяна начала рассказывать невозмутимо и подробно, без обычных попыток острить.
— Люди могут быть укрощены только религией, — говорил Муромский, стуча одним указательным
пальцем о другой,
пальцы были тонкие, неровные и желтые, точно корни петрушки. — Под укрощением я понимаю организацию людей для борьбы с их же эгоизмом. На войне человек перестает быть эгоистом…
—
О, нет, — сказала она, приглаживая
пальцами или пытаясь спрятать седые волосы на висках.
Самгин подошел к двери в зал; там шипели, двигали стульями, водворяя тишину; пианист, точно обжигая
пальцы о клавиши, выдергивал аккорды, а дама в сарафане, воинственно выгнув могучую грудь, высочайшим голосом и в тоне обиженного человека начала петь...
В светлом,
о двух окнах, кабинете было по-домашнему уютно, стоял запах хорошего табака; на подоконниках — горшки неестественно окрашенных бегоний, между окнами висел в золоченой раме желто-зеленый пейзаж, из тех, которые прозваны «яичницей с луком»: сосны на песчаном обрыве над мутно-зеленой рекою. Ротмистр Попов сидел в углу за столом, поставленным наискось от окна, курил папиросу, вставленную в пенковый мундштук, на мундштуке —
палец лайковой перчатки.
— В общем она — выдуманная фигура, — вдруг сказал Попов, поглаживая, лаская трубку длинными
пальцами. — Как большинство интеллигентов. Не умеем думать по исторически данной прямой и все налево скользим. А если направо повернем, так уж до сочинения книг
о религиозном значении социализма и даже вплоть до соединения с церковью… Я считаю, что прав Плеханов: социал-демократы могут — до определенного пункта — ехать в одном вагоне с либералами. Ленин прокламирует пугачевщину.
Стремительные глаза Лютова бегали вокруг Самгина, не в силах остановиться на нем, вокруг дьякона, который разгибался медленно, как будто боясь, что длинное тело его не уставится в комнате. Лютов обожженно вертелся у стола, теряя туфли с босых ног; садясь на стул, он склонялся головою до колен, качаясь, надевал туфлю, и нельзя было понять, почему он не падает вперед, головою
о пол. Взбивая
пальцами сивые волосы дьякона, он взвизгивал...
Тонкие руки с кистями темных
пальцев двигались округло, легко, расписанное лицо ласково морщилось, шевелились белые усы, и за стеклами очков серенькие зрачки напоминали
о жемчуге риз на иконах.
Держа в одной руке щетку, приглаживая
пальцами другой седоватые виски, он минуты две строго рассматривал лицо свое, ни
о чем не думая, прислушиваясь к себе. Лицо казалось ему значительным и умным. Несколько суховатое, но тонкое лицо человека, который не боится мыслить свободно и органически враждебен всякому насилию над независимой мыслью, всем попыткам ограничить ее.
— Изорвал, знаете; у меня все расползлось, людей не видно стало, только слова
о людях, — глухо говорил Иноков, прислонясь к белой колонке крыльца, разминая
пальцами папиросу. — Это очень трудно — писать бунт; надобно чувствовать себя каким-то… полководцем, что ли? Стратегом…
Большой, бородатый человек, удивительно пыльный, припадая на одну ногу, свалился в двух шагах от Самгина, крякнул, достал
пальцами из волос затылка кровь, стряхнул ее с
пальцев на землю и, вытирая руку
о передник, сказал ровным голосом, точно вывеску прочитал...
А Кутузов, как бы подтверждая его догадку
о разочаровании, говорил, почесывая
пальцем кадык...
Среди русских нередко встречались сухощавые бородачи, неприятно напоминавшие Дьякона, и тогда Самгин ненадолго, на минуты, но тревожно вспоминал, что такую могучую страну хотят перестроить на свой лад люди
о трех
пальцах, расстриженные дьякона, истерические пьяницы, веселые студенты, каков Маракуев и прочие; Поярков, которого Клим считал бесцветным, изящный, солидненький Прейс, который, наверно, будет профессором, — эти двое не беспокоили Клима.
— Французы всегда говорят
о войне, — уверенно ответила она и, усмехаясь, вплетая
пальцы свои в сухие
пальцы Самгина, объяснила: — Очень много адвокатов, а ваше ремесло нападать, защищать. А у француза, кроме обычной клиентуры, еще бель Франс, патри… [Прекрасная Франция, отечество… (франц.)]
Клим не мог представить его иначе, как у рояля, прикованным к нему, точно каторжник к тачке, которую он не может сдвинуть с места. Ковыряя
пальцами двуцветные кости клавиатуры, он извлекал из черного сооружения негромкие ноты, необыкновенные аккорды и, склонив набок голову, глубоко спрятанную в плечи, скосив глаза, присматривался к звукам. Говорил он мало и только на две темы: с таинственным видом и тихим восторгом
о китайской гамме и жалобно, с огорчением
о несовершенстве европейского уха.
Не отвечая, Макаров отодвинул стакан с лучом солнца в его рыжей влаге, прикрытой кружком лимона, облокотился
о стол, запустив
пальцы в густые, двухцветные вихры свои.
Самгин, прислушиваясь, вспомнил проповедника Якова, человека
о трех
пальцах, — «камень — дурак, дерево — дурак».
Облокотясь
о стол, запустив
пальцы одной руки в лохматую гриву свою, другой рукой он подкладывал в рот винные ягоды, медленно жевал их, запивая глотками мадеры, и смотрел на Турчанинова с масляной улыбкой на красном лице, а тот, наклонясь к нему, держа стакан в руке, говорил...
Медленные
пальцы маленького музыканта своеобразно рассказывали
о трагических волнениях гениальной души Бетховена,
о молитвах Баха, изумительной красоте печали Моцарта. Елизавета Спивак сосредоточенно шила игрушечные распашонки и тугие свивальники для будущего человека. Опьяняемый музыкой, Клим смотрел на нее, но не мог заглушить в себе бесплодных мудрствований
о том, что было бы, если б все окружающее было не таким, каково оно есть?
— Брось сковороду, пошла к барину! — сказал он Анисье, указав ей большим
пальцем на дверь. Анисья передала сковороду Акулине, выдернула из-за пояса подол, ударила ладонями по бедрам и, утерев указательным
пальцем нос, пошла к барину. Она в пять минут успокоила Илью Ильича, сказав ему, что никто
о свадьбе ничего не говорил: вот побожиться не грех и даже образ со стены снять, и что она в первый раз об этом слышит; говорили, напротив, совсем другое, что барон, слышь, сватался за барышню…
— Ну, а если не станет уменья, не сумеешь сам отыскать вдруг свою дорогу, понадобится посоветоваться, спросить — зайди к Рейнгольду: он научит.
О! — прибавил он, подняв
пальцы вверх и тряся головой. — Это… это (он хотел похвалить и не нашел слова)… Мы вместе из Саксонии пришли. У него четырехэтажный дом. Я тебе адрес скажу…
Он положил мел, отер
пальцы о волосы и подошел к портрету Софьи.
У него лениво стали тесниться бледные воспоминания
о ее ласках, шепоте,
о том, как она клала детские его
пальцы на клавиши и старалась наигрывать песенку, как потом подолгу играла сама, забыв
о нем, а он слушал, присмирев у ней на коленях, потом вела его в угловую комнату, смотреть на Волгу и Заволжье.
— Дайте мне силу не ходить туда! — почти крикнула она… — Вот вы то же самое теперь испытываете, что я: да? Ну, попробуйте завтра усидеть в комнате, когда я буду гулять в саду одна… Да нет, вы усидите! Вы сочинили себе страсть, вы только умеете красноречиво говорить
о ней, завлекать, играть с женщиной! Лиса, лиса! вот я вас за это, постойте, еще не то будет! — с принужденным смехом и будто шутя, но горячо говорила она, впуская опять ему в плечо свои тонкие
пальцы.
Несмотря на все, я нежно обнял маму и тотчас спросил
о нем. Во взгляде мамы мигом сверкнуло тревожное любопытство. Я наскоро упомянул, что мы с ним вчера провели весь вечер до глубокой ночи, но что сегодня его нет дома, еще с рассвета, тогда как он меня сам пригласил еще вчера, расставаясь, прийти сегодня как можно раньше. Мама ничего не ответила, а Татьяна Павловна, улучив минуту, погрозила мне
пальцем.