Неточные совпадения
Дорогой, в вагоне, он разговаривал с соседями о политике, о новых железных дорогах, и, так же как в Москве, его одолевала путаница понятий, недовольство собой, стыд пред чем-то; но когда он вышел
на своей станции, узнал кривого кучера Игната с поднятым воротником кафтана, когда увидал в неярком свете, падающем из окон станции, свои ковровые сани, своих лошадей с подвязанными
хвостами, в сбруе с кольцами и мохрами, когда кучер Игнат, еще в то время как укладывались, рассказал ему деревенские новости, о приходе рядчика и о том, что отелилась
Пава, — он почувствовал, что понемногу путаница разъясняется, и стыд и недовольство собой проходят.
Утыкавши себе павлиным перьем
хвост,
Ворона с
Павами пошла гулять спесиво —
И думает, что
на неё
Родня и прежние приятели её
Все заглядятся, как
на диво...
И все-таки он был поражен, даже растерялся, когда, шагая в поредевшем
хвосте толпы, вышел
на Дворцовую площадь и увидал, что люди впереди его становятся карликами. Не сразу можно было понять, что они
падают на колени,
падали они так быстро, как будто невидимая сила подламывала им ноги. Чем дальше по направлению к шоколадной массе дворца, тем более мелкими казались обнаженные головы людей; площадь была вымощена ими, и в хмурое, зимнее небо возносился тысячеголосый рев...
На мызе Клейнберг говорили, что в окрестностях водится большая, желтая, толстая змея, которая,
нападая на кого-нибудь, становится будто
на хвост и перекидывается назад.
— Вот так-то, хороша-хороша, да до поры до времени, а
попади ей вожжа под
хвост, она то сделает, что и вздумать нельзя… Верно я говорю. Вы меня, барин, извините. Я выпил, ну, что же теперь делать… — сказал фабричный и стал укладываться
спать, положив голову
на колени улыбающейся жены.
В это время Аринин стал поправлять огонь и задел белку. Она
упала. Стрелок поставил ее
на прежнее место, но не так, как раньше, а головой вниз. Солон засуетился и быстро повернул ее головой кверху. При этом он сказал, что жарить белку можно только таким образом, иначе она обидится и охотнику не будет удачи, а рыбу, наоборот, надо ставить к огню всегда головой вниз, а
хвостом кверху.
Ночью, перед рассветом, меня разбудил караульный и доложил, что
на небе видна «звезда с
хвостом».
Спать мне не хотелось, и потому я охотно оделся и вышел из палатки. Чуть светало. Ночной туман исчез, и только
на вершине горы Железняк держалось белое облачко. Прилив был в полном разгаре. Вода в море поднялась и затопила значительную часть берега. До восхода солнца было еще далеко, но звезды стали уже меркнуть.
На востоке, низко над горизонтом, была видна комета. Она имела длинный
хвост.
Лошадь задрала морду, подняла
хвост и бросилась боком в кусты; он за ней
на одной ноге вприпрыжку, однако наконец-таки
попал в седло; как исступленный, завертел нагайкой, затрубил в рог и поскакал.
— А кому же как не ему и быть у нас господином, — прервала Егоровна. — Напрасно Кирила Петрович и горячится. Не
на робкого
напал: мой соколик и сам за себя постоит, да и, бог даст, благодетели его не оставят. Больно спесив Кирила Петрович! а небось поджал
хвост, когда Гришка мой закричал ему: вон, старый пес! — долой со двора!
Но в эту ночь, как нарочно, загорелись пустые сараи, принадлежавшие откупщикам и находившиеся за самым Машковцевым домом. Полицмейстер и полицейские действовали отлично; чтоб спасти дом Машковцева, они даже разобрали стену конюшни и вывели, не
опаливши ни гривы, ни
хвоста, спорную лошадь. Через два часа полицмейстер, парадируя
на белом жеребце, ехал получать благодарность особы за примерное потушение пожара. После этого никто не сомневался в том, что полицмейстер все может сделать.
В другой комнате послышались голоса, и кузнец не знал, куда деть свои глаза от множества вошедших дам в атласных платьях с длинными
хвостами и придворных в шитых золотом кафтанах и с пучками назади. Он только видел один блеск и больше ничего. Запорожцы вдруг все
пали на землю и закричали в один голос...
На деда, несмотря
на весь страх, смех
напал, когда увидел, как черти с собачьими мордами,
на немецких ножках, вертя
хвостами, увивались около ведьм, будто парни около красных девушек; а музыканты тузили себя в щеки кулаками, словно в бубны, и свистали носами, как в валторны.
— Дураки вы все, вот что… Небось, прижали
хвосты, а я вот нисколько не боюсь родителя…
На волос не боюсь и все приму
на себя. И Федосьино дело тоже надо рассудить: один жених не жених, другой жених не жених, — ну и не стерпела девка. По человечеству надо рассудить… Вон Марья из-за родителя в перестарки
попала, а Феня это и обмозговала: живой человек о живом и думает. Так прямо и объясню родителю… Мне что, я его вот
на эстолько не боюсь!..
Вот она припала носом к одному месту и слабо вильнула
хвостом — значит,
напала на след дупеля; вот сделала несколько шагов вперед, приподняла переднюю ногу, вытянулась и точно застыла в живописной позе.
— Как же-с: в двух переменах танцевать надо и кувыркаться, а кувыркнуться страсть неспособно, потому что весь обшит лохматой шкурой седого козла вверх шерстью; и
хвост долгий
на проволоке, но он постоянно промеж ног путается, а рога
на голове за что
попало цепляются, а годы уже стали не прежние, не молодые, и легкости нет; а потом еще во все продолжение представления расписано меня бить.
Подхалюзин. Это уж
на что же-с? Только, Сысой Псоич, уж
хвостом не вертеть туда и сюда, а ходи в акурате:
попал на эту точку — и вертись
на этой линии. Понимаете-с?
Эти трое — первейшие забавники
на базаре: они ловили собак, навязывали им
на хвосты разбитые железные вёдра и смотрели, смеясь, как испуганное животное с громом и треском мечется по площади, лая и визжа. В сырые дни натирали доски тротуара мылом, любуясь, как прохожий, ступив в натёртое место, скользил и
падал; связывали узелки и тюрички, наполняя их всякою дрянью, бросали
на дорогу, — их веселило, когда кто-нибудь поднимал потерянную покупку и пачкал ею руки и одежду.
Они осмотрели нового коня, проджигитовали по двору. Копь действительно был необыкновенно хорош: гнедой, широкий и длинный мерин с глянцевитою шерстью, пушистым
хвостом и нежною, тонкою, породистою гривой и холкой. Он был сыт так, что
на спине его только
спать ложись, как выразился Лукашка. Копыты, глаз, оскал, — всё это было изящно и резко выражено, как бывает только у лошадей самой чистой крови. Оленин не мог не любоваться конем. Он еще не встречал
на Кавказе такого красавца.
Если вы
нападете на станичку, можете переудить большую их часть: насаживать можно червяков с
хвостами и без
хвостов, но первое всегда лучше.
Крупные караси — я разумею карасей около двух фунтов, —
попав на удочку, довольно бойко бросаются в сторону, вертя и головой и всем телом и виляя
хвостом; я предполагаю, что у самых больших карасей этот маневр может быть опасен, и потому надобно стараться сейчас повернуть карася в сторону, не давая натянуть лесы; карась скоро утомляется и всплывает наверх боком, как лещ.
— И рад бы, да не выходит!
Попадет вожжа под
хвост — и закручу
на неделю! Вчера отпил. Вина видеть не могу!
Тихо Вадим приближался к церкви; сквозь длинные окна сияли многочисленные свечи и
на тусклых стеклах мелькали колеблющиеся тени богомольцев; но во дворе монастырском всё было тихо; в тени, окруженные высокою полынью и рябиновыми кустами, белели памятники усопших с надписями и крестами; свежая роса
упадала на них, и вечерние мошки жужжали кругом; у колодца стоял павлин, распуша радужный
хвост, неподвижен, как новый памятник; не знаю, с какою целью, но эта птица находится почти во всех монастырях!
Вадим опомнился, схватил поводья и так сильно осадил коня, что тот сразу присел
на хвост, замотал головою, сделал еще два скачка вбок и остановился: теплый пар поднялся от хребта его, и пена, стекая по стальным удилам, клоками
падала на землю.
Убаюканный сладкими надеждами, он час спустя крепко
спал… Ему снилась печка.
На печи сидит дед, свесив босые ноги, и читает письмо кухаркам… Около печи ходит Вьюн и вертит
хвостом…
Такой удар лишает возможности крупную рыбу сильно биться и возиться
на остроге, что непременно случится, если острога
попадет близко к
хвосту или к концу рыла; в обоих этих случаях большая рыба легко может сорваться и, несмотря
на жестокие раны, от которых впоследствии уснет, может уйти и лишить охотника богатой добычи.
Полупрозрачные легкие тени
хвостами падали на землю, отбрасываемые домами и ногами пешеходцев.
Кошка мягко
упала на пол, медленно поворачивая пушистым
хвостом, вскочила
на лежанку; но тут девка, спавшая
на полу в комнате, принесла стлать свой войлок, тушить свечку и зажигать лампадку.
Он обыкновенно ходил задами села, когда же ему случалось идти улицей, одни собаки обходились с ним по-человечески; они, издали завидя его, виляли
хвостом и бежали к нему навстречу, прыгали
на шею, лизали в лицо и ласкались до того, что Левка, тронутый до слез, садился середь дороги и целые часы занимал из благодарности своих приятелей, занимал их до тех пор, пока какой-нибудь крестьянский мальчик пускал камень наудачу, в собак ли
попадет или в бедного мальчика; тогда он вставал и убегал в лес.
Фельдшер вышел
на двор поглядеть: как бы не уехал Калашников
на его лошади. Метель всё еще продолжалась. Белые облака, цепляясь своими длинными
хвостами за бурьян и кусты, носились по двору, а по ту сторону забора, в поле, великаны в белых саванах с широкими рукавами кружились и
падали, и опять поднимались, чтобы махать руками и драться. А ветер-то, ветер! Голые березки и вишни, не вынося его грубых ласок, низко гнулись к земле и плакали: «Боже, за какой грех ты прикрепил нас к земле и не пускаешь
на волю?»
Обезьяна сидела
на дереве и смотрела. Когда человек лег
спать, обезьяна села верхом
на дереве и хотела то же делать; но когда она вынула клин, дерево сжалось и прищемило ей
хвост. Она стала рваться и кричать. Человек проснулся, прибил обезьяну и привязал
на веревку.
Отколь ни возьмись, комариная сила, и
напал на скотину овод; по лугам и перелескам во все стороны заметалась скотина, забегала, задрав
хвосты, словно бешеная.
— Да вот как: жила я у хозяина двенадцать лет, принесла ему двенадцать жеребят, и все то время пахала да возила, а прошлым годом ослепла и все работала
на рушалке; а вот намедни стало мне не в силу кружиться, я и
упала на колесо. Меня били, били, стащили за
хвост под кручь и бросили. Очнулась я, насилу выбралась, и куда иду — сама не знаю. — Волк говорит...
Сначала они ездили шагом, потом рысью. Потом привели маленькую лошадку. Она была рыжая, и
хвост у нее был обрезан. Ее звали Червончик. Берейтор засмеялся и сказал мне: «Ну, кавалер, садитесь». Я и радовался, и боялся, и старался так сделать, чтоб никто этого не заметил. Я долго старался
попасть ногою в стремя, но никак не мог, потому что я был слишком мал. Тогда берейтор поднял меня
на руки и посадил. Он сказал: «Не тяжел барин, — фунта два, больше не будет».
Ждали — вот она
упадет, и с земли к небесам поднимется дым студеничный, от него померкнет солнце, и изыдут
на землю пруги, подобные коням,
на брань уготованным, с человеческими лицами, с золотыми венцами
на головах, со львиными зубами, с
хвостами скорпионовыми…
Она вела себя неспокойно, все время вертелась, задирая
хвост кверху, прыгала с одной ветки
на другую и вдруг совершенно неожиданно камнем
упала в траву, но вскоре опять появилась
на одной из нижних ветвей дерева.
Да еще снилося многим сквозь крепкий сон, будто вдоль по селу прозвенела колокольцем тройка, а молодым бабам, что
спали теперь, исполняя завет Сухого Мартына,
на горячих печах, с непривычки всю ночь до утра мерещился огненный змей: обвивал он их своими жаркими кольцами; жег и путал цепким
хвостом ноги резвые; туманил глаза, вея
на них крыльями, не давал убегать, прилащивал крепкою чарой, медом, расписным пряником и, ударяясь о сыру землю, скидывался от разу стройным молодцом, в картузе с козырьком
на лихих кудрях, и ласкался опять и тряс в карманах серебром и орехами, и где силой, где ухваткой улещал и обманывал.
Герасим
на телеге принимает, я глубоко всаживаю деревянную двурогую вилку в сноп под самым свяслом, натужившись, поднимаю сноп
на воздух, — тяжелые у нас вяжут снопы! — и он, метнув в воздухе
хвостом,
падает в руки Герасиму, обдав его зерном.
Ваня и Нина долго решают, кому быть отцом котят, и в конце концов выбор их
падает на большую темно-красную лошадь с оторванным
хвостом, которая валяется в кладовой под лестницей и вместе с другим игрушечным хламом доживает свой век. Ее тащат из кладовой и ставят около ящика.
Тут бросились все вон из избы,
на ногах,
на четвереньках,
падая друг
на друга, перелезая друг через друга, бросались
на двор за лошадьми, толкались с теми, которые
спали на дворе, и, встревоженные со сна, выбегали куда
попало, хватались за первую лошадь, какая
попала, брались за узду, за
хвост.
Она
попала на свой конек и пустилась в длинный рассказ о своих хлопотах по делу освобождения частных театров и о своем «чудодейственном бабьем
хвосте».
Хвостов и Белоглазова
упали на колени.
Вскочила княжна
на резвые ноги, туда-сюда глянула. Кот под лавкой урчит — ходит, о подол трется, над головой князь Удал в расстройстве чувств шагает, а боле никого и не слыхать. Выскочила она
на крыльцо, — Терек под горой поигрывает, собачка
на цепу
хвостом машет, княжне голос подает: «Не
сплю, мол, не тревожься»… Кто ж в фортку, однако, пел?
А короткий день уже опять клонился к вечеру, и остальные собачонки, видимо, совсем устали, из сил выбились и начали как-то дико похаркивать и садиться. И вдруг еще одна
пала, а прочие все, как по уговору, все сразу сели
на хвосты и завыли, точно тризну по ней правили.
Когда интролигатор, после долгой суеты и бегства по Белой Церкви и потом по Киеву,
напал на заметенный лисьим
хвостом волчий след своего беглеца, тот уже спокойно сидел за лаврской стеною и готовился к принятию святого крещения.