Неточные совпадения
Затем, при помощи прочитанной еще в отрочестве по настоянию отца «Истории крестьянских войн в Германии» и «Политических движений русского народа», воображение создало мрачную картину: лунной ночью, по извилистым дорогам, среди
полей, катятся от деревни к деревне густые, темные толпы, окружают усадьбы помещиков, трутся
о них; вспыхивают огромные костры огня, а люди кричат, свистят, воют, черной массой катятся дальше, все возрастая, как бы поднимаясь из
земли; впереди их мчатся табуны испуганных лошадей, сзади умножаются холмы огня, над ними — тучи дыма, неба — не видно, а
земля — пустеет, верхний слой ее как бы скатывается ковром, образуя все новые, живые, черные валы.
Золотистым отливом сияет нива; покрыто цветами
поле, развертываются сотни, тысячи цветов на кустарнике, опоясывающем
поле, зеленеет и шепчет подымающийся за кустарником лес, и он весь пестреет цветами; аромат несется с нивы, с луга, из кустарника, от наполняющих лес цветов; порхают по веткам птицы, и тысячи голосов несутся от ветвей вместе с ароматом; и за нивою, за лугом, за кустарником, лесом опять виднеются такие же сияющие золотом нивы, покрытые цветами луга, покрытые цветами кустарники до дальних гор, покрытых лесом, озаренным солнцем, и над их вершинами там и здесь, там и здесь, светлые, серебристые, золотистые, пурпуровые, прозрачные облака своими переливами слегка оттеняют по горизонту яркую лазурь; взошло солнце, радуется и радует природа, льет свет и теплоту, аромат и песню, любовь и негу в грудь, льется песня радости и неги, любви и добра из груди — «
о земля!
о нега!
о любовь!
о любовь, золотая, прекрасная, как утренние облака над вершинами тех гор»
18… года октября 27 дня ** уездный суд рассматривал дело
о неправильном владении гвардии поручиком Андреем Гавриловым сыном Дубровским имением, принадлежащим генерал-аншефу Кирилу Петрову сыну Троекурову, состоящим ** губернии в сельце Кистеневке, мужеска
пола ** душами, да
земли с лугами и угодьями ** десятин.
Чем дальше подвигался Полуянов, тем больше находил недостатков и прорух в крестьянском хозяйстве. И
земля вспахана кое-как, и посевы плохи, и
земля пустует, и скотина затощала. Особенно печальную картину представляли истощенные
поля, требовавшие удобрения и не получавшие его, — в этом благодатном краю и знать ничего не хотели
о каком-нибудь удобрении. До сих пор спасал аршинный сибирский чернозем. Но ведь всему бывает конец.
Через час мать была в
поле за тюрьмой. Резкий ветер летал вокруг нее, раздувал платье, бился
о мерзлую
землю, раскачивал ветхий забор огорода, мимо которого шла она, и с размаху ударялся
о невысокую стену тюрьмы. Опрокинувшись за стену, взметал со двора чьи-то крики, разбрасывал их по воздуху, уносил в небо. Там быстро бежали облака, открывая маленькие просветы в синюю высоту.
И всякая тоска земная и всякая слеза земная — радость нам есть; а как напоишь слезами своими под собой
землю на пол-аршина в глубину, то тотчас же
о всем и возрадуешься.
Пытались догадаться
о том, что будет с ними после смерти, а у порога мастерской, где стоял ушат для помоев, прогнила половица, из-под
пола в эту сырую, гнилую, мокрую дыру несло холодом, запахом прокисшей
земли, от этого мерзли ноги; мы с Павлом затыкали эту дыру сеном и тряпками.
«Собираться стадами в 400 тысяч человек, ходить без отдыха день и ночь, ни
о чем не думая, ничего не изучая, ничему не учась, ничего не читая, никому не принося пользы, валяясь в нечистотах, ночуя в грязи, живя как скот, в постоянном одурении, грабя города, сжигая деревни, разоряя народы, потом, встречаясь с такими же скоплениями человеческого мяса, наброситься на него, пролить реки крови, устлать
поля размозженными, смешанными с грязью и кровяной
землей телами, лишиться рук, ног, с размозженной головой и без всякой пользы для кого бы то ни было издохнуть где-нибудь на меже, в то время как ваши старики родители, ваша жена и ваши дети умирают с голоду — это называется не впадать в самый грубый материализм.
Набежало множество тёмных людей без лиц. «Пожар!» — кричали они в один голос, опрокинувшись на
землю, помяв все кусты, цепляясь друг за друга, хватая Кожемякина горячими руками за лицо, за грудь, и помчались куда-то тесной толпою, так быстро, что остановилось сердце. Кожемякин закричал, вырываясь из крепких объятий горбатого Сени, вырвался, упал, ударясь головой, и — очнулся сидя, опираясь
о пол руками, весь облепленный мухами, мокрый и задыхающийся.
Потопал ногою
о землю и пошёл прочь дальше в
поле, снова посвистывая.
То они наклоняются одновременно все к
земле — ставят деньги в круг или получают выигрыши, то смотрят в небо, задрав головы, следя за
полетом брошенного метчиком пятака, и стремительно бросаются в сторону, где хлопнулся
о землю пятак.
О, Джигангир, огонь моих очей, может быть, тебе суждено было согреть
землю, засеять ее счастьем — я хорошо
полил ее кровью, и она стала тучной!
Он долго сидел и думал, поглядывая то в овраг, то в небо. Свет луны, заглянув во тьму оврага, обнажил на склоне его глубокие трещины и кусты. От кустов на
землю легли уродливые тени. В небе ничего не было, кроме звёзд и луны. Стало холодно; он встал и, вздрагивая от ночной свежести, медленно пошёл
полем на огни города. Думать ему уже не хотелось ни
о чём: грудь его была полна в этот час холодной беспечностью и тоскливой пустотой, которую он видел в небе, там, где раньше чувствовал бога.
Дожди наконец перестали,
земля высохла. Встанешь утром, часа в четыре, выйдешь в сад — роса блестит на цветах, шумят птицы и насекомые, на небе ни одного облачка; и сад, и луг, и река так прекрасны, но воспоминания
о мужиках,
о подводах, об инженере! Я и Маша вместе уезжали на беговых дрожках в
поле взглянуть на овес. Она правила, я сидел сзади; плечи у нее были приподняты, и ветер играл ее волосами.
Природу я любил нежно, любил и
поле, и луга, и огороды, но мужик, поднимающий сохой
землю, понукающий свою жалкую лошадь, оборванный, мокрый, с вытянутою шеей, был для меня выражением грубой, дикой, некрасивой силы, и, глядя на его неуклюжие движения, я всякий раз невольно начинал думать
о давно прошедшей, легендарной жизни, когда люди не знали еще употребления огня.
Он рвал на себе волосы, выл, ревел, осыпал проклятиями Рославлева; как полоумный пустился скакать по
полю за зайцем, наскакал на пенек, перекувырнулся вместе с своею лошадью и, лежа на
земле, продолжал кричать: «О-ту его — о-ту! береги, береги!..»
Потом у себя дома Анисим всё ходил по комнатам и посвистывал или же, вдруг вспомнив
о чем-то, задумывался и глядел в
пол неподвижно, пронзительно, точно взглядом хотел проникнуть глубоко в
землю.
На
земле жилось нелегко, и поэтому я очень любил небо. Бывало, летом, ночами, я уходил в
поле, ложился на
землю вверх лицом, и казалось мне, что от каждой звезды до меня — до сердца моего — спускается золотой луч, связанный множеством их со вселенной, я плаваю вместе с
землей между звезд, как между струн огромной арфы, а тихий шум ночной жизни
земли пел для меня песню
о великом счастье жить. Эти благотворные часы слияния души с миром чудесно очищали сердце от злых впечатлений будничного бытия.
Он обратился к людям, с самыми отчаянными знаками спрашивал
о ней, показывая на пол-аршина от
земли, рисовал ее руками…
Гитара покатилась и, ударившись
о пол, прозвенела где-то за тридевятью
землями…
Представьте себе широкую низкую избу, вросшую в
землю, крытую дерном, без окон,
о очагом из камней вместо печи, с земляным
полом и в редких случаях с нарами.
О, Египет, Египет, Египет! Горе, горе тебе! От одной горной цепи до другой горной цепи разносишь ты плач и стоны детей и жен твоих! Как смрадный змей, пресмыкаешься ты между двух пустынь! Горе тебе, народ грешный, народ, отягченный беззаконием, племя злодеев, дитя погибели! Вот, пески пустыни засыпят вас! Куда вас еще бить, когда вся голова ваша в язвах и сердце исчахло! От подошвы до темени нет в вас здорового места!
Земля ваша пуста,
поля ваши на глазах ваших поедают чужие!
Макар Семенов не вставал с
полу и бился головой
о землю и говорил...
Холод утра и угрюмость почтальона сообщились мало-помалу и озябшему студенту. Он апатично глядел на природу, ждал солнечного тепла и думал только
о том, как, должно быть, жутко и противно бедным деревьям и траве переживать холодные ночи. Солнце взошло мутное, заспанное и холодное. Верхушки деревьев не золотились от восходящего солнца, как пишут обыкновенно, лучи не ползли по
земле, и в
полете сонных птиц не заметно было радости. Каков был холод ночью, таким он остался и при солнце…
«Всякая тоска земная и всякая слеза земная — радость нам есть, а как напоишь слезами своими под собою
землю на пол-аршина в глубину, то тотчас же
о всем и возрадуешься».
«Косность!
О, природа! Люди на
земле одни, — вот беда! «Есть ли в
поле жив человек?» — кричит русский богатырь. Кричу и я, не богатырь, и никто не откликается. Говорят, солнце живит вселенную. Взойдет солнце и — посмотрите на него, разве оно не мертвец? Все мертво и всюду мертвецы. Одни только люди, а кругом них молчание, — вот
земля!» («Кроткая»).
Высоко над
полями стояло небо и тоже смотрело в себя; где-то за спиной Юрасова заходило солнце и по всему простору
земли расстилало длинные, прямые лучи, — и никто не смотрел на него в этой пустыне, никто не думал
о нем и не знал.
То было в тех сечах, в тех битвах,
Но битвы такой и не слыхано!
От утра до вечера,
От вечера до́ света
Летают стрелы каленые,
Гремят мечи
о шеломы,
Трещат харалужные копья
В
поле незнаемом
Среди
земли Половецкия.
Черна
земля под копытами
Костьми была посеяна,
Полита была кровию,
И по Русской
земле взошло бедой!..
Будет то время, а может быть, и ныне есть, когда по поводу сего не единым человеком вспомнится старая история
о реалистах-хозяевах, истребивших на
землях своих всех пернатых, дабы они вишни напрасно не съели, а впоследствии лишившихся за то всех
полей от ничтожной тли и мошки.
И все мне представляется почему-то
поле и рожь. Закрою глаза и вижу ясно, как в кинематографе: колышутся колосья, колышутся, колышутся… и жаворонок где-то звенит. Люблю я эту птичку за то, что не на
земле поет она, не на деревьях, а только в небе: летит и поет; другая непременно должна усесться с комфортом на веточке, оправиться и потом уже запеть в тон с другими, а эта одна и в небе: летит и поет! Но я уж поэтом становлюсь: вдруг ни с того ни с сего заговорил
о жаворонке… а, все равно, только бы говорить!