Неточные совпадения
Правдин. Подобное бесчеловечие вижу и в здешнем доме. Ласкаюсь, однако, положить скоро
границы злобе жены и глупости мужа. Я уведомил уже
о всех здешних варварствах нашего начальника и не сумневаюсь, что унять их возьмутся меры.
Ибо, встретившись где-либо на
границе, обыватель одного города будет вопрошать об удобрении полей, а обыватель другого города, не вняв вопрошающего, будет отвечать ему
о естественном строении миров.
Между тем новый градоначальник оказался молчалив и угрюм. Он прискакал в Глупов, как говорится, во все лопатки (время было такое, что нельзя было терять ни одной минуты) и едва вломился в пределы городского выгона, как тут же, на самой
границе, пересек уйму ямщиков. Но даже и это обстоятельство не охладило восторгов обывателей, потому что умы еще были полны воспоминаниями
о недавних победах над турками, и все надеялись, что новый градоначальник во второй раз возьмет приступом крепость Хотин.
Мысли
о том, куда она поедет теперь, — к тетке ли, у которой она воспитывалась, к Долли или просто одна за
границу, и
о том, что он делает теперь один в кабинете, окончательная ли это ссора, или возможно еще примирение, и
о том, что теперь будут говорить про нее все ее петербургские бывшие знакомые, как посмотрит на это Алексей Александрович, и много других мыслей
о том, что будет теперь, после разрыва, приходили ей в голову, но она не всею душой отдавалась этим мыслям.
Речь шла
о модном вопросе: есть ли
граница между психическими и физиологическими явлениями в деятельности человека и где она?
Воспоминание обо всем, что случилось с нею после болезни: примирение с мужем, разрыв, известие
о ране Вронского, его появление, приготовление к разводу, отъезд из дома мужа, прощанье с сыном — всё это казалось ей горячечным сном, от которого она проснулась одна с Вронским за
границей.
Он думал
о том, что Анна обещала ему дать свиданье нынче после скачек. Но он не видал ее три дня и, вследствие возвращения мужа из-за
границы, не знал, возможно ли это нынче или нет, и не знал, как узнать это. Он виделся с ней в последний раз на даче у кузины Бетси. На дачу же Карениных он ездил как можно реже. Теперь он хотел ехать туда и обдумывал вопрос, как это сделать.
Еще в феврале он получил письмо от Марьи Николаевны
о том, что здоровье брата Николая становится хуже, но что он не хочет лечиться, и вследствие этого письма Левин ездил в Москву к брату и успел уговорить его посоветоваться с доктором и ехать на воды за
границу.
Говоря
о предстоящем наказании иностранцу, судившемуся в России, и
о том, как было бы неправильно наказать его высылкой за
границу, Левин повторил то, что он слышал вчера в разговоре от одного знакомого.
Вронский в эти три месяца, которые он провел с Анной за
границей, сходясь с новыми людьми, всегда задавал себе вопрос
о том, как это новое лицо посмотрит на его отношения к Анне, и большею частью встречал в мужчинах какое должно понимание. Но если б его спросили и спросили тех, которые понимали «как должно», в чем состояло это понимание, и он и они были бы в большом затруднении.
Еще бывши женихом, он был поражен тою определенностью, с которою она отказалась от поездки за
границу и решила ехать в деревню, как будто она знала что-то такое, что нужно, и кроме своей любви могла еще думать
о постороннем.
Мать и невестка встретили его как обыкновенно; они расспрашивали его
о поездке за
границу, говорили об общих знакомых, но ни словом не упомянули
о его связи с Анной.
И доктор пред княгиней, как пред исключительно умною женщиной, научно определил положение княжны и заключил наставлением
о том, как пить те воды, которые были не нужны. На вопрос, ехать ли за
границу, доктор углубился в размышления, как бы разрешая трудный вопрос. Решение наконец было изложено: ехать и не верить шарлатанам, а во всем обращаться к нему.
В этот же вечер сговорилась она с Разумихиным, что именно отвечать матери на ее расспросы
о брате, и даже выдумала вместе с ним, для матери, целую историю об отъезде Раскольникова куда-то далеко, на
границу России, по одному частному поручению, которое доставит ему, наконец, и деньги и известность.
Он имел
о себе самое высокое мнение; тщеславие его не знало
границ, но он держался просто, глядел одобрительно, слушал снисходительно и так добродушно смеялся, что на первых порах мог даже прослыть за «чудного малого».
— Вы понимаете, какой скандал? Ностиц. Он, кажется, помощник посла. Вообще — персона важная. Нет — вы подумайте
о нашем престиже за
границей. Послы — женятся на дамах с рыбьими хвостами…
Каждый раз, когда он думал
о большевиках, — большевизм олицетворялся пред ним в лице коренастого, спокойного Степана Кутузова. За
границей существовал основоположник этого учения, но Самгин все еще продолжал называть учение это фантастической системой фраз, а Владимира Ленина мог представить себе только как интеллигента, книжника, озлобленного лишением права жить на родине, и скорее голосом, чем реальным человеком.
Проверяя свое знание немецкого языка, Самгин отвечал кратко, но охотно и думал, что хорошо бы, переехав
границу, закрыть за собою какую-то дверь так плотно, чтоб можно было хоть на краткое время не слышать утомительный шум отечества и даже забыть
о нем.
«Сомову он расписал очень субъективно, — думал Самгин, но, вспомнив рассказ Тагильского, перестал думать
о Любаше. — Он стал гораздо мягче, Кутузов. Даже интереснее. Жизнь умеет шлифовать людей. Странный день прожил я, — подумал он и не мог сдержать улыбку. — Могу продать дом и снова уеду за
границу, буду писать мемуары или — роман».
На другой день он проснулся рано и долго лежал в постели, куря папиросы, мечтая
о поездке за
границу. Боль уже не так сильна, может быть, потому, что привычна, а тишина в кухне и на улице непривычна, беспокоит. Но скоро ее начали раскачивать толчки с улицы в розовые стекла окон, и за каждым толчком следовал глухой, мощный гул, не похожий на гром. Можно было подумать, что на небо, вместо облаков, туго натянули кожу и по коже бьют, как в барабан, огромнейшим кулаком.
Сестры Сомовы жили у Варавки, под надзором Тани Куликовой: сам Варавка уехал в Петербург хлопотать
о железной дороге, а оттуда должен был поехать за
границу хоронить жену. Почти каждый вечер Клим подымался наверх и всегда заставал там брата, играющего с девочками. Устав играть, девочки усаживались на диван и требовали, чтоб Дмитрий рассказал им что-нибудь.
— Поссорились немножко. Взяли с меня подписку
о невыезде, а я хотел Алину за
границу сплавить.
— Государственное хозяйство — машина. Старовата, изработалась? Да, но… Бедная мы страна! И вот тут вмешивается эмоция, которая… которая, может быть, — расчет. За
границей наши поднимают вопрос
о создании квалифицированных революционеров. Умная штука…
Поработав больше часа, он ушел, унося раздражающий образ женщины, неуловимой в ее мыслях и опасной, как все выспрашивающие люди. Выспрашивают, потому что хотят создать представление
о человеке, и для того, чтобы скорее создать, ограничивают его личность, искажают ее. Клим был уверен, что это именно так; сам стремясь упрощать людей, он подозревал их в желании упростить его, человека, который не чувствует
границ своей личности.
— Это — для гимназиста, милый мой. Он берет время как мерило оплаты труда — так? Но вот я третий год собираю материалы
о музыкантах XVIII века, а столяр, при помощи машины, сделал за эти годы шестнадцать тысяч стульев. Столяр — богат, даже если ему пришлось по гривеннику со стула, а — я? А я — нищеброд, рецензийки для газет пишу. Надо за
границу ехать — денег нет. Даже книг купить — не могу… Так-то, милый мой…
«В неделю, скажет, набросать подробную инструкцию поверенному и отправить его в деревню, Обломовку заложить, прикупить земли, послать план построек, квартиру сдать, взять паспорт и ехать на полгода за
границу, сбыть лишний жир, сбросить тяжесть, освежить душу тем воздухом,
о котором мечтал некогда с другом, пожить без халата, без Захара и Тарантьева, надевать самому чулки и снимать с себя сапоги, спать только ночью, ехать, куда все едут, по железным дорогам, на пароходах, потом…
— Завтра начнем хлопотать
о паспорте за
границу, потом станем собираться… Я не отстану — слышишь, Илья?
Она устремила глаза на озеро, на даль и задумалась так тихо, так глубоко, как будто заснула. Она хотела уловить,
о чем она думает, что чувствует, и не могла. Мысли неслись так ровно, как волны, кровь струилась так плавно в жилах. Она испытывала счастье и не могла определить, где
границы, что оно такое. Она думала, отчего ей так тихо, мирно, ненарушимо-хорошо, отчего ей покойно, между тем…
«…на его место, — шепотом читал он дальше, — прочат в министры князя И. В., а товарищем И. Б — а… Женщины подняли гвалт… П. П. проиграл семьдесят тысяч… X — ие уехали за
границу… Тебе скучно, вижу, что морщишься — спрашиваешь — что Софья Николаевна (начал живее читать Райский): сейчас, сейчас, я берег вести
о ней pour la bonne bouch [на закуску (фр.).]…»
Мать его и бабушка уже ускакали в это время за сто верст вперед. Они слегка и прежде всего порешили вопрос
о приданом, потом перешли к участи детей, где и как им жить; служить ли молодому человеку и зимой жить в городе, а летом в деревне — так настаивала Татьяна Марковна и ни за что не соглашалась на предложение Марьи Егоровны — отпустить детей в Москву, в Петербург и даже за
границу.
Тит Никоныч любил беседовать с нею
о том, что делается в свете, кто с кем воюет, за что; знал, отчего у нас хлеб дешев и что бы было, если б его можно было возить отвсюду за
границу. Знал он еще наизусть все старинные дворянские домы, всех полководцев, министров, их биографии; рассказывал, как одно море лежит выше другого; первый уведомит, что выдумали англичане или французы, и решит, полезно ли это или нет.
И этот другой командует властью Веры, не выходя из
границ приличий, выпроваживает его осторожно, как выпроваживают буйного гостя или вора, запирая двери, окна и спуская собаку. Он намекнул ему
о хозяйке дома,
о людях… чуть не
о полиции.
— Очень просто. Он тогда только что воротился из-за
границы и бывал у нас, рассказывал, что делается в Париже, говорил
о королеве,
о принцессах, иногда обедал у нас и через княгиню сделал предложение.
В то время в выздоравливавшем князе действительно, говорят, обнаружилась склонность тратить и чуть не бросать свои деньги на ветер: за
границей он стал покупать совершенно ненужные, но ценные вещи, картины, вазы; дарить и жертвовать на Бог знает что большими кушами, даже на разные тамошние учреждения; у одного русского светского мота чуть не купил за огромную сумму, заглазно, разоренное и обремененное тяжбами имение; наконец, действительно будто бы начал мечтать
о браке.
За
границей, в «тоске и счастии», и, прибавлю, в самом строгом монашеском одиночестве (это особое сведение я уже получил потом через Татьяну Павловну), он вдруг вспомнил
о маме — и именно вспомнил ее «впалые щеки», и тотчас послал за нею.
Потом, уже спустя много лет, я узнал, что она тогда, оставшись без Версилова, уехавшего вдруг за
границу, прибыла в Москву на свои жалкие средства самовольно, почти украдкой от тех, которым поручено было тогда
о ней попечение, и это единственно чтоб со мной повидаться.
Здесь замечу в скобках
о том,
о чем узнал очень долго спустя: будто бы Бьоринг прямо предлагал Катерине Николаевне отвезти старика за
границу, склонив его к тому как-нибудь обманом, объявив между тем негласно в свете, что он совершенно лишился рассудка, а за
границей уже достать свидетельство об этом врачей. Но этого-то и не захотела Катерина Николаевна ни за что; так по крайней мере потом утверждали. Она будто бы с негодованием отвергнула этот проект. Все это — только самый отдаленный слух, но я ему верю.
Говоря
о голландцах, остается упомянуть об отдельной, независимой колонии голландских так называемых буров (boer — крестьянин), то есть тех же фермеров, которую они основали в 1835 году, выселившись огромной толпой за черту
границы.
До 1846 г. колония была покойна, то есть войны не было; но это опять не значило, чтоб не было грабежей. По мере того как кафры забывали
о войне, они делались все смелее; опять поднялись жалобы с
границ. Губернатор созвал главных мирных вождей на совещание
о средствах к прекращению зла. Вожди, обнаружив неудовольствие на эти грабежи, объявили, однако же, что они не в состоянии отвратить беспорядков. Тогда в марте 1846 г. открылась опять война.
Дело, начатое с Японией
о заключении торгового трактата и об определении наших с нею
границ на острове Сахалине, должно было, по необходимости, прекратиться.
Он много рассказывал любопытного
о них. Он обласкал одного чукчу, посадил его с собой обедать, и тот потом не отходил от него ни на шаг, служил ему проводником, просиживал над ним ночью, не смыкая глаз и охраняя его сон, и расстался с ним только на
границе чукотской земли. Поступите с ним грубо, постращайте его — и во сколько лет потом не изгладите впечатления!
Мы до сих пор ничего не говорили
о маленьком существе, жизнь которого пока еще так мало переходила
границы чисто растительных процессов: это была маленькая годовалая девочка Маня,
о которой рассказывал Привалову на Ирбитской ярмарке Данилушка.
Главное затруднение встречалось в том, что даже приблизительно невозможно было определить те межи и
границы,
о которых шел спор.
Поэтому с наибольшей остротой ставится вопрос
о границах власти общества над человеком.
В продолжение своей карьеры он перебывал в связях со многими либеральнейшими людьми своей эпохи, и в России и за
границей, знавал лично и Прудона и Бакунина и особенно любил вспоминать и рассказывать, уже под концом своих странствий,
о трех днях февральской парижской революции сорок восьмого года, намекая, что чуть ли и сам он не был в ней участником на баррикадах.
Но здравый смысл —
о, самое несчастное свойство моей природы — удержал меня и тут в должных
границах, и я пропустил мгновение!
Тема случилась странная: Григорий поутру, забирая в лавке у купца Лукьянова товар, услышал от него об одном русском солдате, что тот, где-то далеко на
границе, у азиятов, попав к ним в плен и будучи принуждаем ими под страхом мучительной и немедленной смерти отказаться от христианства и перейти в ислам, не согласился изменить своей веры и принял муки, дал содрать с себя кожу и умер, славя и хваля Христа, —
о каковом подвиге и было напечатано как раз в полученной в тот день газете.
О, конечно, я за тварь, за эту тварь тогда озлилась, и именно за то, что и она тоже, вместе с Дмитрием, бежит за
границу! — воскликнула вдруг Катерина Ивановна с задрожавшими от гнева губами.
Так как все еще продолжались его давние споры с монастырем и все еще тянулась тяжба
о поземельной
границе их владений,
о каких-то правах рубки в лесу и рыбной ловли в речке и проч., то он и поспешил этим воспользоваться под предлогом того, что сам желал бы сговориться с отцом игуменом: нельзя ли как-нибудь покончить их споры полюбовно?
За
границей я больше молчал, а тут вдруг заговорил неожиданно бойко и в то же самое время возмечтал
о себе бог ведает что.