Интеграция мигрантов: концепции и практики

Владимир Малахов, 2015

Монография представляет собой первый в отечественной литературе опыт систематического анализа проблематики интеграции мигрантов. Автор затрагивает данную проблему во всем многообразии ее измерений – концептуальном, общественно-политическом, нормативно-культурном и административном. Отсюда широкий круг вопросов, обсуждаемых в работе. Каковы основные тенденции в осмыслении проблемы интеграции новоприбывшего населения в современной социальной науке? Каким образом эта тема препарируется публичными политиками и капитанами медиабизнеса в индустриально развитых странах? Какова стратегия и тактика управленцев западноевропейских государств в отношении социального включения мигрантов и их потомков? Как выглядят ценностные и культурные коллизии, возникающие в ходе взаимодействия местных жителей и приезжих? В чем заключается российская специфика в данном контексте? И наконец, каким образом европейский опыт интеграционной политики может быть применен в России?

Часть I

Интеграция мигрантов: концептуальное измерение

Глава I. Проблематичность исходных понятий

Иммигранты, мигранты и феномен международных миграций

В обыденном языке слова «иммигрант» и «мигрант» употребляются как синонимы. Это противоречит толковым словарям. Последние велят называть иммигрантами граждан одного государства, прибывших на постоянное (или долговременное) жительство на территорию другого государства, а мигрантами — людей, сменивших место жительства в пределах территории государства, гражданами которого они являются. В нижеследующем изложении тем не менее оба термина будут использоваться как взаимозаменяемые.

Основная причина, побудившая меня пойти на такую вольность, носит методологический характер. Дело в том, что само различие между «внутренними» и «внешними» мигрантами возникает тогда, когда мы смотрим на феномен миграции сквозь государствоцентричную призму. Однако если посмотреть на него из перспективы мировой экономики, то миграции населения — как внутри, так и поверх государственных границ — элемент глобальной трудовой мобильности. Это в первую очередь перемещения работников из мирового Села в мировой Город, обусловленные урбанизацией. Кроме того, это социально-географическая мобильность высококвалифицированных специалистов. А они ищут (и часто находят) работу независимо от территории своего актуального жительства. Таким образом, мигранты — это любые работники, которые трудятся не в том месте, в котором родились и выросли, будь то их родное село, родной город или родная страна^[12].

Таким образом, противодействие обыденного языка различению между мигрантами и иммигрантами таит в себе глубокий смысл. Ведь те, кто с точки зрения страны въезда являются иммигрантами, выступают как эмигранты с точки зрения страны выезда. Но они в любом случае являются мигрантами. Язык стихийно отбрасывает лишнее. Более того, язык улавливает тенденцию, которую социологи миграции называют транснационализмом. Транснационализм представляет собой как раз такую перспективу анализа, которая преодолевает центрированность исследовательского взгляда на нациях-государствах. В самом деле, в сегодняшнем мире физическое перемещение из одной страны в другую не несет с собой последствий, с какими оно было сопряжено еще полвека назад. Если в прежние времена эмиграция означала практически полный разрыв с родиной, то сегодня это не так. Во-первых, после окончания холодной войны, когда почти все государства заявили о своей приверженности демократии, эмиграция превратилась из экзистенциального решения (иногда, впрочем, навязанного) в рутину^[13]. Во-вторых, современные средства коммуникации, от телефона до интернета, позволяют поддерживать связь со страной исхода после отъезда, а современные средства транспорта делают возможными достаточно регулярные посещения родственников и друзей. Но дело даже не в том, что мигранты, однажды покинув страну, могут туда вернуться (на время или навсегда). Дело прежде всего в том, что в наши дни мигранты выстраивают сети взаимодействия поверх национально-государственных границ. В этом смысле они живут в особом — транснациональном — пространстве^[14].

Помимо собственно методологических соображений, есть еще одна причина, побуждающая использовать термины «мигрант» и «иммигрант» как синонимы. Она лежит в области социальной психологии и связана с особенностями восприятия новоприбывшего населения. Для коренных жителей того или иного региона все приезжие (как иностранцы, так и сограждане) будут мигрантами. Особенно если они отличаются от них внешне. Так, в глазах петербургских школьников любой новенький в классе, если он откуда-то приехал, воспринимается как мигрант — независимо от того, прибыл он из Карелии или из Киргизии^[15]. Да и напряженные отношения между жителями областей Центральной России и выходцами с Кавказа не зависят от того, являются кавказцы гражданами Российской Федерации или гражданами государств Закавказья.

Миграция и методологический национализм

Перспектива анализа, которую мы обозначили выше как государствоцентризм, в специальной литературе получила другое имя: методологический национализм^[16]. Молчаливое допущение методологического национализма заключается в том, что нация (нация-государство, национальное государство) рассматривается как единственно возможная и естественная форма деления мира, а также как единственно возможная и само собой разумеющаяся единица анализа.

Однако такой способ «нарезки» политических границ (когда они проходят по национальному, а не, скажем, династическому или конфессиональному признаку) отнюдь не является «естественным». Ему не более двухсот лет. До того, как мир был поделен на нации-государства, он был поделен между империями. А перемещение в пределах империй не воспринималось как нечто анормальное. Не говоря уже о том, что границы между династическими государствами были пористыми и, стало быть, более проходимыми, чем между современными национальными государствами^[17].

Равным образом не является само собой разумеющейся нациоцентричная оптика в социальных исследованиях. Правда, формирование социологической науки пришлось как раз на тот период, когда национальное государство утвердилось в качестве господствующей формы политической организации. Соответственно, национальная рамка рассуждения казалась естественной и Конту, и Дюркгейму, и Веберу. Хотя были и исключения. Так, британский географ Эрнст Георг Равенстайн выпустил в конце 1880-х годов трактат, посвященный изучению «законов миграции»^[18]. Феномен миграции он рассматривал как перемещения из перенаселенных сельских регионов в недостаточно населенные урбанизированные регионы — не проводя различий в том, происходят ли эти перемещения внутри одного государства или между государствами. Но подобный подход не был востребован, а потому не получил развития в социологическом мейнстриме. В его рамках оседлость, пребывание в пределах государственных границ были приняты за норму, а пересечение этих границ — за отклонение от нормы.

Почти столетие спустя ход мысли Э.Г. Равенстайна был продолжен в неомарксистской социологии. В частности, в теории Иммануила Валлерстайна миграция — это перемещения рабочей силы с периферии мировой экономической системы в ее ядро. Глобальные миграции представляют собой столь же необходимый элемент функционирования мировой экономики, сколь и перемещения капиталов, товаров и услуг. Стало быть, миграция нормальна и естественна, и увидеть ее в таком качестве нам мешают нациоцентричные очки^[19].

Если же снять эти очки, мы увидим, что массовые миграции, которые мы склонны связывать с глобализацией последних трех-четырех десятилетий, в сравнимых масштабах происходили и раньше^[20]. В частности, в период между серединой XIX века и началом Первой мировой войны перемещения работников охватывали мировые пространства и вовлекали колоссальные людские массы^[21]. Поскольку тогдашние центры капиталистического накопления (Бразилия и Аргентина, США и Канада, Франция и Англия) испытывали острую нехватку рабочих рук, предприниматели в этих центрах на регулярной основе нанимали сотни тысяч мигрантов. Это было поистине всемирное — глобальное, как сейчас выражаются, — передвижение человеческих масс. Из Италии, Португалии, Испании, а также в ту пору бедных Германии, Бельгии и Швеции — во Францию и Северную Америку; из Ирландии и многих стран континентальной Европы — в Англию; из Японии — в Бразилию и Аргентину; из Китая, а также стран Центральной и Восточной и Южной Европы (от Германии и Польши до Греции, Италии и Турции) — в США. Характерно, что в этот период многие государства пошли на такую меру, как отмена паспортно-визового режима^[22].

Есть, впрочем, авторы, которые преодолевают нациоцентричный взгляд на феномен миграции, не будучи ни марксистами, ни профессиональными социологами. Умберто Эко, например, предложил отличать феномен миграции от феномена иммиграции так же, как мы отличаем природные явления от политико-правовых. В понимании Эко, иммиграция — категория юридическая. Она описывает пересечение государственной границы определенным числом индивидов, а потому поддается замерам и регуляции. Миграция же — это имя процесса, сравнимого со стихийным бедствием. Ее, как землетрясение или наводнение, невозможно ни просчитать, ни отрегулировать^[23]. Люди вовлекаются в миграцию потому, что там, где они жили, бушует гражданская война, голод, хронически нет работы и т. д. Они снимаются с места, пополняя миллионные потоки беженцев, соискателей политического убежища и, разумеется, трудовых мигрантов.

Итак, критический взгляд на методологический национализм показан не только по теоретико-методологическим, но и по нормативно-этическим причинам. Он позволяет преодолеть позицию, выраженную в бытовой максиме «где родился, там и пригодился». Многие десятки миллионов людей в сегодняшнем мире, как выяснилось, совсем не пригодились в той стране, в которой родились. Их подтолкнула к эмиграции либо безысходная безработица, либо политическая нестабильность, либо то и другое вместе. Вместе с тем внушительные массы бывших советских людей, мигрировавшие в поисках заработка и/или лучшего будущего для своих детей в пределах собственной страны — внутренние мигранты в СССР — оказались в положении внешних мигрантов после его распада. Таджики, узбеки и киргизы, на которых сегодня в России зачастую смотрят как на нежелательных иммигрантов, не виноваты в том, что страна, гражданами которой они являлись до 1991 г., перестала существовать^[24].

Иммигранты и репатрианты

Симптоматичны и трудности, которые возникают в ситуации с репатриантами (соотечественниками). Следует ли приравнять их к прочим мигрантам или применительно к соотечественникам подобное словоупотребление неуместно? В иммиграционных законодательствах целого ряда стран, в частности Германии, Испании, Португалии, Греции, Италии, существуют специальные положения в отношении к co-ethnics, то есть лиц одной этнической принадлежности с большинством населения принимающего государства. Если переселяющийся, скажем, из Аргентины в Италию индивид имеет итальянское происхождение, то он (она) не рассматривается как иммигрант. Он считается репатриантом, то есть человеком, вернувшимся на родину. В отношении такого человека действует особый режим приема в гражданство. Достаточно представить документ, подтверждающий, что один из родственников в третьем поколении (дед или бабка) были родом из Италии.

Это влечет за собой очевидный парадокс. Люди, которые фактически являются иммигрантами, юридически таковыми не являются. И наоборот, те, кто не относится к иммигрантам де-юре, являются таковыми де-факто. Например, так называемые аусзидлеры (Aussiedler — переселенец) в Германии. Это выходцы из СССР, а также Румынии, Польши и других стран Восточной Европы, переехавшие в ФРГ в рамках программы по возвращению соотечественников, действовавшей вплоть до начала 1990-х. Многие из них, будучи немцами согласно документам, были далеки от немцев Западной Германии по культуре и навыкам поведения. С точки зрения местного населения они такие же иммигранты, как и все остальные иностранцы. Они в большинстве своем так же плохо знают немецкий язык и испытывают такие же трудности с адаптацией к социокультурному окружению, как и приезжие без немецких корней. Так кто же эти люди на самом деле: члены нации, временно находившиеся за пределами национальной территории (именно таковыми они предстают в законодательстве, а также в риторике националистов) или иммигранты?

Россия после 1992 г. столкнулась с похожей проблемой. Кем являются выходцы из РСФСР, которые в 1960–70-е отправились жить в одну из советских республик, а после распада СССР потянулись обратно? Казалось бы, ответ ясен: соотечественниками, в отношении которых должен действовать режим максимального благоприятствования при переселении. Но тогда почему закон о поддержке соотечественников так долго не принимался (а после его принятия так плохо работает^[25])? И почему местное население в тех областях, куда прибывали русские переселенцы из Закавказья и Средней Азии, подчас встречало их с не меньшей враждебностью^[26], чем мигрантов из «этнически чуждых» регионов?

Где пролегает граница между местным и приезжим населением?

Граница между «коренным населением» и «мигрантами» представляется очевидной лишь на первый взгляд. Во-первых, многие из тех, кого относят к коренным жителям той или иной страны, строго говоря, таковыми не являются. Либо они сами, либо их ближайшие предки сюда когда-то приехали (иммигрировали)^[27]. Во-вторых, есть немало людей, которых никому в голову не придет считать иммигрантами, хотя по формальному признаку их следует отнести именно к этой категории. Согласно дефиниции, принятой Международной организацией по миграции (МОМ), иммигрант — это гражданин одного государства, который более года проживает на территории другого государства. Под это определение подпадает, к примеру, Арнольд Шварценеггер. Мегазвезда шоу-бизнеса и бывший губернатор, который сегодня всеми воспринимается как стопроцентный американец, юридически стал таковым в достаточно позднем возрасте^[28]. С формальной точки зрения и гордость британского рока Фредди Меркури, и сооснователь компании Google Сергей Брин, и английский историк сэр Исайя Берлин, и победитель «Евровидения» от Норвегии Александр Рыбак, и великий французский философ Жак Деррида, и успешный писатель Эдуард Багиров являются иммигрантами первого поколения^[29].

Еще более проблематично выражение «иммигранты второго поколения» (когда имеют в виду детей иммигрантов). Под эту категорию подпадают, к примеру, Николя Саркози и Барак Обама^[30].

Наконец, существует еще одно обстоятельство, усложняющее проведение границы между «нами» и «понаехавшими». Как, к примеру, определить национальную принадлежность таких известных в своих странах личностей, как Омид Нурипур, Ньямко Сабуни или Айян Хирси Али?^[31] По убеждению большинства их сограждан, Омид Нурипур — немец (иранского происхождения), Ньямко Сабуни — шведка (африканского происхождения), а Айан Хирси Али — голландка (того же происхождения). Однако найдется немало живущих рядом с ними людей, для которых ни сегодняшнее гражданство названных персон, ни их самоидентификация недостаточны для того, чтобы включить их в круг соотечественников.

Все это, разумеется, лишь самые очевидные, бросающиеся в глаза случаи. Но они позволяют высветить одну принципиальную проблему. С какого момента человек, с формальной точки зрения являющийся иммигрантом, перестает быть таковым в глазах людей, окружающих его на новой родине? Что он должен предпринять, чтобы перестать восприниматься как чужой? Существует ли набор свойств, обладание которыми достаточно для того, чтобы считаться интегрированным?

Глава 2. Что означает «интеграция мигрантов»?

Под выражением «интеграция мигрантов» понимают, по крайней мере, три разных вещи.

Во-первых, ассимиляцию. В этом случае от мигрантов ожидают полного растворения в населении принимающей страны. Они должны отказаться от всего, что каким-либо образом отличает их от принимающего сообщества. Слово «интеграция» в данном случае выступает фиговым листком — или, как выразился Зигмунт Бауман, «политкорректным обозначением» — ассимиляции.

Во-вторых, под интеграцией может пониматься культурная адаптация мигрантов к новому для них окружению. В этом случае от них не ожидают отказа от любых проявлений культурной принадлежности, связанных со страной происхождения. Для описания процесса культурной адаптации социологи и политики используют два термина — аккультурация и аккомодация. Первый термин, как правило, более или менее тождествен ассимиляции^[32]. Те, кто предпочитает второй из этих терминов, стремятся подчеркнуть, что приспособление мигрантов к новой культурной среде хотя и предполагает изменения в их ценностях и нормах, не требует от них смены идентичности.

В-третьих, интеграция мигрантов может означать их структурную адаптацию к новой среде, а именно такую степень включенности в жизнь принимающей страны, когда они практически не отличаются от большинства местного населения по объективным (социально-экономическим) показателям. Культурные показатели при этом отодвинуты на второй план. Единственный из значимых параметров культурного свойства в этой связи — владение языком. Однако в рамках данного подхода уровень владения языком также непринципиален. Предполагается, что, коль скоро индивид сумел успешно вписаться в рынок труда, он обладает необходимой языковой компетенцией.

Примечательно, что в публичном и академическом обиходе Соединенных Штатов вместо слова «интеграция» обычно используют слово «ассимиляция». Вплоть до недавнего времени американские политики и ученые вообще обходились без термина «интеграция». Он вошел у них в оборот лишь под воздействием европейских дискуссий.

Легкость, с какой в Америке говорят об ассимиляции мигрантов, объясняется просто. В американском контексте ассимиляция не подразумевает отказа от этнической или религиозной идентичности тех, кто ассимилируется. Она означает функциональное вовлечение мигрантов и их потомков в четыре основные сферы общества — занятость, систему социальной защиты (welfare), жилищную сферу и образование^[33].

Иными словами, ассимиляция в ее американском понимании — это абсорбция нового населения вместе с приносимым этим населением культурным разнообразием. (Мы оставим пока за скобками вопрос о том, сколько разнообразия допускалось после прохождения мигрантов через плавильный котел Америки)^[34].

Такая традиция словоупотребления разительно отличается от Европы, где за термином «ассимиляция» тянется шлейф негативных коннотаций.

Перед нами, как не раз подмечали наблюдатели, своеобразный парадокс. В Европе, где слова «ассимиляция» старательно избегают, именно к ней стремятся, а в Америке, где это слово до сих пор в ходу, мигрантам оставляют довольно широкий простор для выбора.

Чем объясняется предпочтение, которое в Европе отдается термину «интеграция»? На первый взгляд — соображениями чисто репутационного свойства, а именно стремлением выглядеть более восприимчивыми к разнообразию. Но чем объясняется само это стремление? Эндрю Фэвелл полагает, что оно обусловлено европейским историческим наследием. В отличие от Соединенных Штатов, где нация строилась на территориальной основе, нации в Европе формировались на этнокультурной основе. Интегрирование того или иного политического образования в культурную целостность происходило посредством «национализации» меньшинств. Нациостроительство в Европе представляло собой более или менее насильственное поглощение населения периферийных регионов определенным властным центром (каталонцев, валенсийцев и галисийцев — кастильским центром в Мадриде; саксонцев, швабов и баварцев — прусским центром в Берлине, валлийцев и шотландцев — английским центром в Лондоне и т. п.). Поэтому европейцы мыслят национальную интеграцию сквозь призму институтов и структур, которые в состоянии объединить разнородное население, превратить его в культурное (если не этническое) единство. Соответственно, интеграция мигрантов воображается как продолжение того же процесса. Ее цель — еще раз проделать то же, что было проделано в эпоху нациостроительства, а именно присоединить новое население к этнокультурному ядру. Отсюда и беспокойство европейских политиков по поводу того, что настоящей интеграции мигрантов (читай: их этнокультурной ассимиляции) никогда не произойдет^[35].

Поэтому нельзя не отдать должное проницательности Зигмунта Баумана: то, чего на самом деле хотят европейцы, — это именно ассимиляция. Но слово «ассимиляция» не произносится — из суеверного страха, что желанной цели не удастся достичь.

Проблематика интеграции мигрантов в западной академической литературе

Западная академическая литература по интеграции мигрантов весьма неоднородна. Бросается в глаза прежде всего контраст между европейскими и североамериканскими авторами. В США и Канаде проблематика инкорпорирования приезжих в принимающее общество рассматривается в перспективе снизу вверх. Исследуется то, как это включение происходит на уровне социального взаимодействия. В частности, социологи наблюдают за тем, существует ли сегрегация по месту жительства, каковы показатели местного и новоприбывшего населения с точки зрения структуры занятости, заключаются ли и как часто смешанные браки и т. д. В европейской литературе господствует иная перспектива: сверху вниз. Интеграция мигрантов рассматривается здесь как вопрос по преимуществу политико-административный. Соответственно, предметом исследования выступают программы интеграции, разрабатываемые тем или иным государственным ведомством. Более того, эти исследования, как правило, привязаны к процессу принятия административных решений и ведутся по заказу госструктур. Есть, правда, исследования, которые инициируются неправительственными организациями. Однако и в том, и в другом случае оказывается, что европейские авторы, пишущие об интеграции, зачастую являются людьми ангажированными. Они вовлечены или в некую государственную, или в некую «активистскую» структуру. Перед нами, таким образом, не столько исследователи, сколько исполнители заказа, будь то заказ административный или «партийный»^[36].

Как бы то ни было, многие из ученых, обращающихся к интересующей нас теме, указывают на проблематичность самого выражения «интеграция мигрантов». В самом деле, употребляя это выражение, мы исходим из целого ряда молчаливых допущений. Мы воображаем принимающее сообщество как некую целостность. При этом мы молчаливо подразумеваем, что эта целостность оказывается под угрозой в результате иммиграции. Далее, мы полагаем, что в основе упомянутой целостности лежит некий нормативный консенсус (общие ценности). Такое представление восходит к Эмилю Дюркгейму, а систематическое воплощение оно получило благодаря Толкотту Парсонсу.

Однако со временем теоретическая социология отошла от подобного способа мыслить общество. Одним из первых, кто подверг критике образ общества как целого, «интегрированного» на основе общих ценностей, был Майкл Манн. Размышляя о причинах «социальной сплоченности» (social cohesion), Манн приходит к выводу, что они лежат отнюдь не в консенсусе по поводу ценностей. Такой консенсус невозможен, во-первых, в силу глубоких различий в ценностных ориентирах отдельных индивидов, а во-вторых, потому, что разные социальные классы придерживаются разных ценностей. То, что удерживает общество как целое, — это скорее общее пространство конфликта. Что же касается готовности низших классов принять нормы, исходящие от высших классов, то она обусловлена не нормативными, а прагматическими мотивами. Подчиненные соглашаются не бунтовать против status quo не потому, что считают его легитимным, а потому, что не видят для себя альтернативы^[37].

Объектом полемики для Манна выступала, конечно, парсоновская концепция общества. Тем примечательнее, что другой важный в нашем контексте автор был учеником Парсонса. Это Никлас Луман, который предложил мыслить социальную реальность не в качестве единой системы, а в качестве совокупности систем. Отдельные системы — хозяйственная, политическая, культурная (всего их в лумановской теории двенадцать) — обладают и собственной структурой, и собственной логикой. Ни одна из систем не может претендовать на центральное место. У современных обществ, по Луману, «нет ни центра, ни высшей точки». Применительно к нашей теме это значит, что каждая из систем включает в себя индивидов (акторов, агентов действия) лишь в том или ином отношении, но никогда не «целиком».

Сходным образом рассуждает и такой корифей современной социологии, как Пьер Бурдье. У него речь идет не об обществе как неком целом, а о совокупности полей — экономического, политического, бюрократического и т. д. Правила игры, действующие внутри одного из полей, не могут быть механически перенесены в другие. Каждое поле организовано по-своему. Соответствующим образом выглядит и интеграция новоприбывших индивидов: они интегрируются в то или иное поле, а не в общество как таковое.

Исходя из такой позиции, нельзя не переосмыслить и понятие интеграции. Оно обретает теперь множество смыслов. Да, интеграция означает включение (в общество), а ее отсутствие — исключение (из общества). Но включение и исключение мигрантов не есть нечто абсолютное. Мигранты в одно и то же время и включены, и исключены. Будучи исключены в одном качестве, они включены в другом. Все зависит от того, о какой системе (или о каком из полей) идет речь. В качестве целостных индивидов мигранты исключены, но как агенты той или иной системы (или игроки того или иного поля) они включены^[38].

Мысля в такой перспективе, мы перестаем представлять мигрантов как некую сущность. Мы начинаем вести речь не о мигрантах вообще, а об индивидах и группах с определенными позициями и индикаторами (образование, доход, занятость, политическое участие и т. д.)^[39]. Иными словами, мы начинаем сопоставлять не две субстанции — общество, с одной стороны, и мигрантов — с другой, а более конкретные и более измеримые величины.

Отсюда следует достаточно неожиданный вывод. А именно: абсолютно неинтегрированных мигрантов не существует. Такое явление, как «неинтегрированный мигрант», невозможно со структурной точки зрения. С момента, когда индивид попадает на территорию той или иной страны, он уже в некотором отношении интегрирован — в экономическую цепочку, в круг родственников и знакомых, в «этническую сеть» или в землячество, в систему социальной поддержки со стороны государства или НПО (если речь идет о беженцах) и т. д.

Между прочим, с точки зрения реальной включенности в общественные отношения мигрант (если он является, например, высококвалифицированным специалистом) может оказаться даже более интегрированным, чем иные представители местного населения. В самом деле, у кого показатели интегрированности в общество выше — у имеющего частную практику врача из Ливана или у бомжа из числа коренного населения?

Еще один шаг, сделать который приглашает современная социальная наука, состоит в следующем: интеграция есть практическая категория. Интеграция принадлежит к числу понятий, которые часто применяются с целью анализа, но при этом являются категориями практики^[40]. Они используются различными агентами социального действия — чиновниками, политиками, общественными активистами — с вполне конкретными целями. Особенно охотно к понятию «интеграция» прибегают правые популисты, пытающиеся сделать тему мигрантов и их «нежелания интегрироваться» главной в повестке дня.

Функционируя в сфере политики, термин «интеграция» является частью политики. А политика есть сфера, в которой идет борьба за власть, в том числе за власть над «именами». За монополию на называние. Считать ли того или иного индивида/группу людей достойными равного обращения или, напротив, отказать им в полноправном доступе к социальным ресурсам на основании их «недостаточной интегрированности»? Ответ на этот вопрос зависит не столько от объективных показателей интеграции, сколько от субъективной оценки — разной у разных участников политического процесса.

И наконец, важный сдвиг в теоретической социологии и политической науке, который мы должны учитывать при обсуждении нашей темы, связан с переосмыслением понятия «культура».

Если со времен Гердера культуру было принято представлять в качестве устойчивого органического целого^[41], то в течение последней трети XX века это представление постепенно вытеснялось другим. Культуру стали представлять в виде дискурсивного поля, на котором сосуществуют (то сотрудничая, то конкурируя друг с другом) различные нарративы^[42]

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

12

Мы здесь отвлекаемся от другой составляющей глобальных миграционных потоков — политической. Определенная часть людей, решающихся эмигрировать, делает это под давлением форс-мажорных обстоятельств: гражданской войны, революции и т. д. Это беженцы и соискатели политического убежища. Главное отличие между миграциями этого типа и трудовой миграцией в их вынужденном характере.

13

Читателям, не заставшим советские времена, возможно, стоит напомнить о том, что выезд граждан СССР за пределы страны на постоянное жительство был крайне затруднительным; в то же время государство оставляло за собой право высылать отдельных своих подданных, лишив их гражданства. Наиболее громкие истории такого рода связаны с именами Александра Солженицына и Василия Аксенова. Невозвращенцем на излете советского режима оказался также Андрей Тарковский.

14

Парадигму транснационализма в исследованиях миграции разрабатывают Алехандро Портес, Стивен Вертовек, Томас Файст и др. См.: ‘Transnational Communities’ // Ethnic and Racial Studies /Special issue ed. by A. Portes, L.E. Guarnizo, P. Landolt. 1999. Vol. 22, N 2; Rethinking Migration: New Theoretical and Empirical Perspectives /ed. by A. Portes, J. DeWind. N.Y.: Berghahn Books, 2007; Faist T. The Volume and Dynamics of International Migration and Transnational Social Spaces. Oxford: Oxford University Press, 2000; Vertovec S. Migrant Transnationalism and Modes of Transformation // International Migration Review. 2004. Vol. 38, N 3. P. 970–1001. О попытках преодоления методологического национализма в теоретической социологии см.: Delanty G. The Cosmopolitan Imagination: The Renewal of Critical Social Theory. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2009; Бек У. Власть и ее оппоненты в эпоху глобализма: новая всемирно-политическая экономия. М.: Территория будущего: Прогресс-традиция, 2007. С. 17–63.

15

См.: Александров Д.А. СМИ количество детей мигрантов в российских школах сильно преувеличивают! URL: http://spb.hse.ru/news/67803675. html

16

См.: Wimmer A., Glick Schiller N. Methodological Nationalism and Beyond: Nation-State Building, Migration and the Social Sciences // Global Networks. 2002. Vol. 2, N 4. P. 301–334.

17

По удачному выражению Энтони Гидденса, государства, существовавшие до наступления эпохи модерна, не имели границ (borders) — они имели лишь фронтиры (frontiers). См.: Giddens A. The Nation-State and Violence. Oxford: Polity Press, 1985. О фронтирах в истории империй см.: Рибер А. Меняющиесяконцепциии конструкциифронтира: сравнительно-исторический подход // Новая имперская история постсоветского пространства /под ред. И. Герасимова, С. Глебова, А. Каплуновского, М. Могильнер, А. Семенова. Казань: Центр исследований национализма и империи, 2004. С. 199–222.

18

См.: Ravenstein E.G. The laws of migration: second paper // Journal of Royal Statistical Society. 1889. Vol. 52. Между прочим, назвав ученого британцем, мы невольно подтвердили глубокую укорененность методологического национализма в современном мышлении. Равенстайн (он же Равенштайн) был родом из Германии, там же вступил на научное поприще и лишь затем переселился в Великобританию.

19

См.: Валлерстайн И. Социальные изменения? Изменения вечны. Ничего не меняется // Валлерстайн И. Конец знакомого мира: Социология XXI века / пер. с англ. под ред. В.Л. Иноземцева. М.: Логос, 2003. С. 162–186.

20

См.: Goldin I., Cameron G. Exceptional People: How Migration Shaped Our World and Will Define Our Future. Princeton: Princeton University Press, 2012. (Особенно часть II).

21

См.: Wimmer A., Glick Schiller N. Methodological Nationalism and Beyond…

22

См.: Torpy J. The Invention of the Passport: Surveillance, Citizenship and the State. (Cambridge Studies in Law and Society). Cambridge: Cambridge University Press, 2000.

23

См.: Эко У. Когда на сцену приходит другой // Эко У. Пять эссе на темы этики. СПб.: Симпозиум, 2000. С. 9–24.

24

Нелишне, кстати, напомнить, что республики Средней Азии до самого конца не хотели объявлять о своем выходе из СССР. Это случилось лишь осенью 1991 г. (Туркмения заявила о своем суверенитете в октябре, Казахстан — в декабре и т. д.), то есть через полтора года после того, как о своем суверенитете объявила Россия.

25

Бюрократические препоны, с которыми столкнулись люди, попытавшиеся воспользоваться преимуществами программы по поддержке соотечественников, показали, что в глазах чиновников русские мигранты ничем не отличаются от обычных иммигрантов. См.: Кириллова Е.К. Проблемы вынужденных переселенцев в России: глазами мигрантов // Социологические исследования. 2004. № 11. С. 46–51.

26

См.: Нетерпимость в России: старые и новые фобии» /под ред. Г. Витковской и А. Малашенко. М.: Московский Центр Карнеги, 1999.

27

Жерар Нуариель преподнес сюрприз и публике, и ученому миру, опубликовав в 1988 г. труд «Французский плавильный котел». Из него следовало, что у каждого пятого жителя Франции, считающего себя коренным французом, есть как минимум один родственник в третьем поколении, который родился за пределами Франции. См.: Noiriel G. Le creuset francais: Histoire de l’immigration XIX–XX siècle. Paris; Seuil, 1988. (Английский перевод этой книги вышел в 1996 г.).

28

В тот момент ему было 35 лет. Некоторое время Шварценеггер был даже нелегальным иммигрантом, поскольку жил в США по просроченной визе.

29

До своего превращения во Фредди Меркури музыкант носил имя Фарух Булсар, он родился на острове Занзибар, детство и юность провел в Индии, а имя сменил уже в Англии, когда ему было 24 года. Сергея Брина родители привезли в США в шестилетнем возрасте. Исайя Берлин прибыл на Британские острова из России, когда ему было 11 лет отроду. Александр Рыбак родился в Минске, живет в Норвегии с четырех лет. Жак Деррида приехал во Францию из Алжира на двадцатом году жизни, в том же 19-летнем возрасте прибыл в Россию из Туркмении Эдуард Багиров.

30

Отец Николя Саркози Пал Надь-Боча Шаркёзи иммигрировал во Францию из Венгрии в 1944-м, французским гражданином стал лишь в начале 1970-х, то есть когда будущий министр французского правительства и президент Франции был уже подростком. Отец Барака Хусейна Обамы родом из Кении, в момент рождения будущего президента жил в Гонолулу (Гавайские острова).

31

Омид Нурипур (род. в 1975 г. в Тегеране) — немецкий политик, депутат бундестага от Партии зеленых. Ньямко Сабуни (род. в 1969 г. в Бурунди) — депутат Шведского парламента в 2002–2006 гг., а с 2006 по 2013 г. — член кабинета министров Швеции (возглавляла Министерство по делам интеграции). Айян Хирси Али (род. в 1969 г. в Сомали) — голландская писательница и общественный деятель; в 2005 г. вошла в список 100 самых влиятельных женщин мира; известность ей принес, среди прочего, сценарий для документального фильма «Подчинение» (Submission), снятого режиссером Тео Ван Гогом в 2004 г. (вскоре после этого он был убит).

32

Во времена Бронислава Малиновски среди социальных антропологов, изучавших культурные контакты, было принято считать, что результатом аккультурации будет растворение более «слабой» культуры в более «сильной» (то есть ассимиляция). Одна из культур выступает как более «сильная» либо по причине технологического преимущества, либо потому, что на ее стороне находится политическая власть. Впоследствии возобладал более плюралистический подход, подчеркивающий взаимодействие культур. Аккультурация стала трактоваться скорее в терминах культурного сближения и культурного слияния («фьюжн»), чем в терминах полного растворения носителей одной культуры в другой.

33

См.: Alba R., Nee V. Rethinking Assimilation Theory for a New Era of Immigration // International Migration Review. 1997. Vol. 31, N 4. P. 826–874.

34

Отметим лишь, что представление о том, как должен работать американский плавильный котел, претерпело за два столетия серьезные изменения.

35

См.: Favell A. Integration Nations: The Nation-State and Research on Immigrants in Western Europe // International Migration Research: Constructions, Omissions and the Promises of Interdisciplinary / Bommes M., Morawska E. (eds.). Aldershot, Hants, England Burlington, VT: Ashgate, 2004. P. 41–68.

36

См.: Favell A. Integration Policy and Integration Research in Europe: a Review and Critique // Citizenship Today: Global Perspectives and Practices /T.A. Aleinikoff, D. Klusmeyer (eds.). Washington, D.C.: Brookings Institution / Carnegie Endowment for International Peace, 2001. P. 349–399.

37

См.: Mann M. The Social Cohesion of Liberal Democracy // American Sociological Review. 1970. Vol. 35, N 3 (June). P. 423–439.

38

См.: Joppke Ch., Morawska E. Integrating Immigrants in Liberal Nation-States: Policies and Practices // Toward Assimilation and Citizenship: Immigration in Liberal Nation-States /Ch. Joppke, E. Morawska (eds.). N.Y.: Palgrave-Macmillan, 2003. P. 1–36.

39

Joppke Ch., Morawska E. Integrating Immigrants in Liberal Nation-States. P. 2–3.

40

К таким понятиям относится, среди прочих, понятие «нация». См.: Brubaker R. Introduction // Brubaker R. Nationalism Reframed: Nationhood and the National Question in the New Europe. Cambridge: Cambridge University Press, 1996. P. 1–22.

41

Излюбленной метафорой выступал, в частности, образ дерева — с общими корнями, единым стволом и отходящими от него ветвями, на которых произрастают тысячи отдельных листочков. Позднее на смену этой метафоре пришел образ здания — с фундаментом, стенами, крышей и окнами.

42

См.: Бенхабиб С. Притязания культуры: равенство и разнообразие в глобальную эру. М.: Логос, 2003.