Неточные совпадения
У батюшки, у матушки
С Филиппом побывала я,
За
дело принялась.
Три года, так считаю я,
Неделя за неделею,
Одним порядком шли,
Что год, то дети: некогда
Ни думать, ни печалиться,
Дай Бог с работой справиться
Да лоб перекрестить.
Поешь — когда останется
От старших да
от деточек,
Уснешь — когда больна…
А на четвертый новое
Подкралось горе лютое —
К кому оно привяжется,
До смерти не избыть!
Стародум. Надлежало образумиться. Не умел я остеречься
от первых движений раздраженного моего любочестия. Горячность не допустила меня тогда рассудить, что прямо любочестивый человек ревнует
к делам, а не
к чинам; что чины нередко выпрашиваются, а истинное почтение необходимо заслуживается; что гораздо честнее быть без вины обойдену, нежели без заслуг пожаловану.
Цыфиркин. А наш брат и век так живет.
Дела не делай,
от дела не бегай. Вот беда нашему брату, как кормят плохо, как сегодни
к здешнему обеду провианту не стало…
Я же, с своей стороны, изведав это средство на практике, могу засвидетельствовать, что не дальше, как на сих
днях благодаря оному раскрыл слабые действия одного капитан-исправника, который и был вследствие того представлен мною
к увольнению
от должности.
В краткий период безначалия (см."Сказание о шести градоначальницах"), когда в течение семи
дней шесть градоначальниц вырывали друг у друга кормило правления, он с изумительною для глуповца ловкостью перебегал
от одной партии
к другой, причем так искусно заметал следы свои, что законная власть ни минуты не сомневалась, что Козырь всегда оставался лучшею и солиднейшею поддержкой ее.
«Ужасно было видеть, — говорит летописец, — как оные две беспутные девки,
от третьей, еще беспутнейшей, друг другу на съедение отданы были! Довольно сказать, что
к утру на другой
день в клетке ничего, кроме смрадных их костей, уже не было!»
— Я не буду судиться. Я никогда не зарежу, и мне этого нe нужно. Ну уж! — продолжал он, опять перескакивая
к совершенно нейдущему
к делу, — наши земские учреждения и всё это — похоже на березки, которые мы натыкали, как в Троицын
день, для того чтобы было похоже на лес, который сам вырос в Европе, и не могу я
от души поливать и верить в эти березки!
Для Константина народ был только главный участник в общем труде, и, несмотря на всё уважение и какую-то кровную любовь
к мужику, всосанную им, как он сам говорил, вероятно с молоком бабы-кормилицы, он, как участник с ним в общем
деле, иногда приходивший в восхищенье
от силы, кротости, справедливости этих людей, очень часто, когда в общем
деле требовались другие качества, приходил в озлобление на народ за его беспечность, неряшливость, пьянство, ложь.
Вронский был не только знаком со всеми, но видал каждый
день всех, кого он тут встретил, и потому он вошел с теми спокойными приемами, с какими входят в комнату
к людям,
от которых только что вышли.
Никогда еще не проходило
дня в ссоре. Нынче это было в первый раз. И это была не ссора. Это было очевидное признание в совершенном охлаждении. Разве можно было взглянуть на нее так, как он взглянул, когда входил в комнату за аттестатом? Посмотреть на нее, видеть, что сердце ее разрывается
от отчаяния, и пройти молча с этим равнодушно-спокойным лицом? Он не то что охладел
к ней, но он ненавидел ее, потому что любил другую женщину, — это было ясно.
Любовь
к женщине он не только не мог себе представить без брака, но он прежде представлял себе семью, а потом уже ту женщину, которая даст ему семью. Его понятия о женитьбе поэтому не были похожи на понятия большинства его знакомых, для которых женитьба была одним из многих общежитейских
дел; для Левина это было главным
делом жизни,
от которогo зависело всё ее счастье. И теперь
от этого нужно было отказаться!
Узнав о близких отношениях Алексея Александровича
к графине Лидии Ивановне, Анна на третий
день решилась написать ей стоившее ей большого труда письмо, в котором она умышленно говорила, что разрешение видеть сына должно зависеть
от великодушия мужа. Она знала, что, если письмо покажут мужу, он, продолжая свою роль великодушия, не откажет ей.
— Вот оно, из послания Апостола Иакова, — сказал Алексей Александрович, с некоторым упреком обращаясь
к Лидии Ивановне, очевидно как о
деле, о котором они не раз уже говорили. — Сколько вреда сделало ложное толкование этого места! Ничто так не отталкивает
от веры, как это толкование. «У меня нет
дел, я не могу верить», тогда как это нигде не сказано. А сказано обратное.
Левин сердито махнул рукой, пошел
к амбарам взглянуть овес и вернулся
к конюшне. Овес еще не испортился. Но рабочие пересыпали его лопатами, тогда как можно было спустить его прямо в нижний амбар, и, распорядившись этим и оторвав отсюда двух рабочих для посева клевера, Левин успокоился
от досады на приказчика. Да и
день был так хорош, что нельзя было сердиться.
— C’est devenu tellement commun les écoles, [Школы стали слишком обычным
делом,] — сказал Вронский. — Вы понимаете, не
от этого, но так, я увлекся. Так сюда надо в больницу, — обратился он
к Дарье Александровне, указывая на боковой выход из аллеи.
Получив
от лакея Сергея Ивановича адрес брата, Левин тотчас же собрался ехать
к нему, но, обдумав, решил отложить свою поездку до вечера. Прежде всего, для того чтобы иметь душевное спокойствие, надо было решить то
дело, для которого он приехал в Москву.
От брата Левин поехал в присутствие Облонского и, узнав о Щербацких, поехал туда, где ему сказали, что он может застать Кити.
Переделав однако все
дела, мокрый
от ручьев, которые по кожану заливались ему то за шею, то за голенища, но в самом бодром и возбужденном состоянии духа, Левин возвратился
к вечеру домой.
— Что, Костя, и ты вошел, кажется, во вкус? — прибавил он, обращаясь
к Левину, и взял его под руку. Левин и рад был бы войти во вкус, но не мог понять, в чем
дело, и, отойдя несколько шагов
от говоривших, выразил Степану Аркадьичу свое недоумение, зачем было просить губернского предводителя.
И вдруг, вспомнив о раздавленном человеке в
день ее первой встречи с Вронским, она поняла, что̀ ей надо делать. Быстрым, легким шагом спустившись по ступенькам, которые шли
от водокачки
к рельсам, она остановилась подле вплоть мимо ее проходящего поезда. Она смотрела на низ вагонов, на винты и цепи и на высокие чугунные колеса медленно катившегося первого вагона и глазомером старалась определить середину между передними и задними колесами и ту минуту, когда середина эта будет против нее.
В половине июля
к Левину явился староста сестриной деревни, находившейся за двадцать верст
от Покровского, с отчетом о ходе
дел и о покосе.
— Да моя теория та: война, с одной стороны, есть такое животное, жестокое и ужасное
дело, что ни один человек, не говорю уже христианин, не может лично взять на свою ответственность начало войны, а может только правительство, которое призвано
к этому и приводится
к войне неизбежно. С другой стороны, и по науке и по здравому смыслу, в государственных
делах, в особенности в
деле воины, граждане отрекаются
от своей личной воли.
На другой
день утром, получив приказание
от высшего начальства отправиться в крепость N., я зашел
к княгине проститься.
Я, как матрос, рожденный и выросший на палубе разбойничьего брига: его душа сжилась с бурями и битвами, и, выброшенный на берег, он скучает и томится, как ни мани его тенистая роща, как ни свети ему мирное солнце; он ходит себе целый
день по прибрежному песку, прислушивается
к однообразному ропоту набегающих волн и всматривается в туманную даль: не мелькнет ли там на бледной черте, отделяющей синюю пучину
от серых тучек, желанный парус, сначала подобный крылу морской чайки, но мало-помалу отделяющийся
от пены валунов и ровным бегом приближающийся
к пустынной пристани…
Дамы на водах еще верят нападениям черкесов среди белого
дня; вероятно, поэтому Грушницкий сверх солдатской шинели повесил шашку и пару пистолетов: он был довольно смешон в этом геройском облачении. Высокий куст закрывал меня
от них, но сквозь листья его я мог видеть все и отгадать по выражениям их лиц, что разговор был сентиментальный. Наконец они приблизились
к спуску; Грушницкий взял за повод лошадь княжны, и тогда я услышал конец их разговора...
— Мы долго
от нее это скрывали, пока она не привыкла
к своему положению; а когда сказали, так она
дня два поплакала, а потом забыла.
— А мне кажется, что это
дело обделать можно миролюбно. Все зависит
от посредника. Письмен… [В рукописи отсутствуют две страницы. В первом издании второго тома «Мертвых душ» (1855) примечание: «Здесь пропуск, в котором, вероятно, содержался рассказ о том, как Чичиков отправился
к помещику Леницыну».]
Последние слова он уже сказал, обратившись
к висевшим на стене портретам Багратиона и Колокотрони, [Колокотрони — участник национально-освободительного движения в Греции в 20-х г. XIX в.] как обыкновенно случается с разговаривающими, когда один из них вдруг, неизвестно почему, обратится не
к тому лицу,
к которому относятся слова, а
к какому-нибудь нечаянно пришедшему третьему, даже вовсе незнакомому,
от которого знает, что не услышит ни ответа, ни мнения, ни подтверждения, но на которого, однако ж, так устремит взгляд, как будто призывает его в посредники; и несколько смешавшийся в первую минуту незнакомец не знает, отвечать ли ему на то
дело, о котором ничего не слышал, или так постоять, соблюдши надлежащее приличие, и потом уже уйти прочь.
Сделавши свое
дело относительно губернаторши, дамы насели было на мужскую партию, пытаясь склонить их на свою сторону и утверждая, что мертвые души выдумка и употреблена только для того, чтобы отвлечь всякое подозрение и успешнее произвесть похищение. Многие даже из мужчин были совращены и пристали
к их партии, несмотря на то что подвергнулись сильным нареканиям
от своих же товарищей, обругавших их бабами и юбками — именами, как известно, очень обидными для мужеского пола.
Задумчивость, ее подруга
От самых колыбельных
дней,
Теченье сельского досуга
Мечтами украшала ей.
Ее изнеженные пальцы
Не знали игл; склонясь на пяльцы,
Узором шелковым она
Не оживляла полотна.
Охоты властвовать примета,
С послушной куклою дитя
Приготовляется шутя
К приличию, закону света,
И важно повторяет ей
Уроки маменьки своей.
В сопровождении боцмана Грэй осмотрел корабль, велел подтянуть ванты, ослабить штуртрос [Штуртрос — цепной, из троса или комбинированный, привод
от рулевого колеса
к румпелю.], почистить клюзы, переменить кливер [Кливер — косой парус впереди фок-мачты.], просмолить палубу, вычистить компас, открыть, проветрить и вымести трюм. Но
дело не развлекало Грэя. Полный тревожного внимания
к тоскливости
дня, он прожил его раздражительно и печально: его как бы позвал кто-то, но он забыл, кто и куда.
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову и в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на другой же
день, после всех сих мечтаний (то есть это будет ровно пять суток назад тому)
к вечеру, я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны
от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню, и вот-с, глядите на меня, все!
От боли они иногда вырывали свои руки из его огромной и костлявой ручищи, но он не только не замечал, в чем
дело, но еще крепче притягивал их
к себе.
Действительно, все было приготовлено на славу: стол был накрыт даже довольно чисто, посуда, вилки, ножи, рюмки, стаканы, чашки, все это, конечно, было сборное, разнофасонное и разнокалиберное,
от разных жильцов, но все было
к известному часу на своем месте, и Амалия Ивановна, чувствуя, что отлично исполнила
дело, встретила возвратившихся даже с некоторою гордостию, вся разодетая, в чепце с новыми траурными лентами и в черном платье.
— Это я знаю, что вы были, — отвечал он, — слышал-с. Носок отыскивали… А знаете, Разумихин
от вас без ума, говорит, что вы с ним
к Лавизе Ивановне ходили, вот про которую вы старались тогда, поручику-то Пороху мигали, а он все не понимал, помните? Уж как бы, кажется, не понять —
дело ясное… а?
Что же касается пышной дамы, то вначале она так и затрепетала
от грома и молнии; но странное
дело: чем многочисленнее и крепче становились ругательства, тем вид ее становился любезнее, тем очаровательнее делалась ее улыбка, обращенная
к грозному поручику. Она семенила на месте и беспрерывно приседала, с нетерпением выжидая, что наконец-то и ей позволят ввернуть свое слово, и дождалась.
К пище почти равнодушен, но что эта пища, кроме воскресных и праздничных
дней, так дурна, что, наконец, он с охотой принял
от нее, Сони, несколько денег, чтобы завести у себя ежедневный чай; насчет всего же остального просил ее не беспокоиться, уверяя, что все эти заботы о нем только досаждают ему.
— Это уж не наше
дело. А
к нам вот поступило ко взысканию просроченное и законно протестованное заемное письмо в сто пятнадцать рублей, выданное вами вдове, коллежской асессорше Зарницыной, назад тому девять месяцев, а
от вдовы Зарницыной перешедшее уплатою
к надворному советнику Чебарову, мы и приглашаем вас посему
к отзыву.
— Врешь ты, деловитости нет, — вцепился Разумихин. — Деловитость приобретается трудно, а с неба даром не слетает. А мы чуть не двести лет как
от всякого
дела отучены… Идеи-то, пожалуй, и бродят, — обратился он
к Петру Петровичу, — и желание добра есть, хоть и детское; и честность даже найдется, несмотря на то, что тут видимо-невидимо привалило мошенников, а деловитости все-таки нет! Деловитость в сапогах ходит.
Катерина. Такая уж я зародилась горячая! Я еще лет шести была, не больше, так что сделала! Обидели меня чем-то дома, а
дело было
к вечеру, уж темно, я выбежала на Волгу, села в лодку, да и отпихнула ее
от берега. На другое утро уж нашли, верст за десять!
Основу основал, проткал насквозь всю ночь,
Поставил свой товар на-диво,
Засел, надувшися, спесиво,
От лавки не отходит прочь
И думает: лишь только
день настанет,
То всех покупщиков
к себе он переманит.
Спустя несколько
дней после сего знаменитого совета узнали мы, что Пугачев, верный своему обещанию, приближился
к Оренбургу. Я увидел войско мятежников с высоты городской стены. Мне показалось, что число их вдесятеро увеличилось со времени последнего приступа, коему был я свидетель. При них была и артиллерия, взятая Пугачевым в малых крепостях, им уже покоренных. Вспомня решение совета, я предвидел долговременное заключение в стенах оренбургских и чуть не плакал
от досады.
— Нечего их ни жалеть, ни жаловать! — сказал старичок в голубой ленте. — Швабрина сказнить не беда; а не худо и господина офицера допросить порядком: зачем изволил пожаловать. Если он тебя государем не признает, так нечего у тебя и управы искать, а коли признает, что же он до сегодняшнего
дня сидел в Оренбурге с твоими супостатами? Не прикажешь ли свести его в приказную да запалить там огоньку: мне сдается, что его милость подослан
к нам
от оренбургских командиров.
Бесстыдство Швабрина чуть меня не взбесило; но никто, кроме меня, не понял грубых его обиняков; по крайней мере никто не обратил на них внимания.
От песенок разговор обратился
к стихотворцам, и комендант заметил, что все они люди беспутные и горькие пьяницы, и дружески советовал мне оставить стихотворство, как
дело службе противное и ни
к чему доброму не доводящее.
— Нет! — говорил он на следующий
день Аркадию, — уеду отсюда завтра. Скучно; работать хочется, а здесь нельзя. Отправлюсь опять
к вам в деревню; я же там все свои препараты оставил. У вас, по крайней мере, запереться можно. А то здесь отец мне твердит: «Мой кабинет
к твоим услугам — никто тебе мешать не будет»; а сам
от меня ни на шаг. Да и совестно как-то
от него запираться. Ну и мать тоже. Я слышу, как она вздыхает за стеной, а выйдешь
к ней — и сказать ей нечего.
(Николай Петрович не послушался брата, да и сам Базаров этого желал; он целый
день сидел у себя в комнате, весь желтый и злой, и только на самое короткое время забегал
к больному; раза два ему случилось встретиться с Фенечкой, но она с ужасом
от него отскакивала.)
Николай Петрович то и
дело входил на цыпочках
к брату и на цыпочках выходил
от него; тот забывался, слегка охал, говорил ему по-французски: «Couchez-vous», [Ложитесь (фр.).] — и просил пить.
На следующий
день, рано поутру, Анна Сергеевна велела позвать Базарова
к себе в кабинет и с принужденным смехом подала ему сложенный листок почтовой бумаги. Это было письмо
от Аркадия: он в нем просил руки ее сестры.
Клим устал
от доктора и
от любопытства, которое мучило его весь
день. Хотелось знать: как встретились Лидия и Макаров, что они делают, о чем говорят? Он тотчас же решил идти туда,
к Лидии, но, проходя мимо своей дачи, услышал голос Лютова...
— Вы заметили, что мы вводим в старый текст кое-что
от современности? Это очень нравится публике. Я тоже начинаю немного сочинять, куплеты Калхаса — мои. — Говорил он стоя, прижимал перчатку
к сердцу и почтительно кланялся кому-то в одну из лож. — Вообще — мы стремимся дать публике веселый отдых, но — не отвлекая ее
от злобы
дня. Вот — высмеиваем Витте и других, это, я думаю, полезнее, чем бомбы, — тихонько сказал он.
Было очень приятно напомнить себе, что, закончив это
дело, он освобождается
от неизбежности частых встреч с Еленой, которая уже несколько тяготила своей близостью, а иногда и обижала слишком бесцеремонным, слишком фамильярным отношением
к нему.