Неточные совпадения
Стародум (берет у Правдина табак). Как ни с чем? Табакерке цена пятьсот рублев. Пришли
к купцу двое. Один, заплатя деньги, принес домой табакерку. Другой пришел домой без табакерки. И ты думаешь, что другой пришел домой ни с чем? Ошибаешься. Он принес назад свои пятьсот рублев целы. Я отошел
от двора без деревень, без ленты, без чинов, да мое принес домой неповрежденно, мою душу, мою честь, мои правилы.
Этот вопрос произвел всеобщую панику; всяк бросился
к своему
двору спасать имущество. Улицы запрудились возами и пешеходами, нагруженными и навьюченными домашним скарбом. Торопливо, но без особенного шума двигалась эта вереница по направлению
к выгону и, отойдя
от города на безопасное расстояние, начала улаживаться. В эту минуту полил долго желанный дождь и растворил на выгоне легко уступающий чернозем.
В середине рассказа старика об его знакомстве с Свияжским ворота опять заскрипели, и на
двор въехали работники с поля с сохами и боронами. Запряженные в сохи и бороны лошади были сытые и крупные. Работники, очевидно, были семейные: двое были молодые, в ситцевых рубахах и картузах; другие двое были наемные, в посконных рубахах, — один старик, другой молодой малый. Отойдя
от крыльца, старик подошел
к лошадям и принялся распрягать.
Но Калитин и Мокеев ушли со
двора. Самгин пошел в дом, ощущая противный запах и тянущий приступ тошноты. Расстояние
от сарая до столовой невероятно увеличилось; раньше чем он прошел этот путь, он успел вспомнить Митрофанова в трактире, в день похода рабочих в Кремль,
к памятнику царя; крестясь мелкими крестиками, человек «здравого смысла» горячо шептал: «Я — готов, всей душой! Честное слово: обманывал из любви и преданности».
Вслед за этим он втолкнул во
двор Маракуева, без фуражки, с растрепанными волосами, с темным лицом и засохшей рыжей царапиной
от уха
к носу. Держался Маракуев неестественно прямо, смотрел на Макарова тусклым взглядом налитых кровью глаз и хрипло спрашивал сквозь зубы...
Самгин вышел на крыльцо, оглянулся, прислушался, — пустынно и тихо, только где-то во
дворе колют дрова. День уже догорал, в небе расположились полосы красных облаков, точно гигантская лестница
от горизонта
к зениту. Это напоминало безлюдную площадь и фигуру Дьякона, в красных лохмотьях крови на мостовой вокруг него.
— Неужели — воры? — спросил Иноков, улыбаясь. Клим подошел
к окну и увидал в темноте
двора, что с ворот свалился большой, тяжелый человек,
от него отскочило что-то круглое, человек схватил эту штуку, накрыл ею голову, выпрямился и стал жандармом, а Клим, почувствовав неприятную дрожь в коже спины, в ногах, шепнул с надеждой...
Похолодев
от испуга, Клим стоял на лестнице, у него щекотало в горле, слезы выкатывались из глаз, ему захотелось убежать в сад, на
двор, спрятаться; он подошел
к двери крыльца, — ветер кропил дверь осенним дождем. Он постучал в дверь кулаком, поцарапал ее ногтем, ощущая, что в груди что-то сломилось, исчезло, опустошив его. Когда, пересилив себя, он вошел в столовую, там уже танцевали кадриль, он отказался танцевать, подставил
к роялю стул и стал играть кадриль в четыре руки с Таней.
Нет, Безбедов не мешал, он почему-то приуныл, стал молчаливее, реже попадал на глаза и не так часто гонял голубей. Блинов снова загнал две пары его птиц, а недавно, темной ночью, кто-то забрался из сада на крышу с целью выкрасть голубей и сломал замок голубятни. Это привело Безбедова в состояние мрачной ярости; утром он бегал по
двору в ночном белье, несмотря на холод, неистово ругал дворника, прогнал горничную, а затем пришел
к Самгину пить кофе и, желтый
от злобы, заявил...
Когда Самгин выбежал на
двор, там уже суетились люди, — дворник Панфил и полицейский тащили тяжелую лестницу, верхом на крыше сидел, около трубы, Безбедов и рубил тес. Он был в одних носках, в черных брюках, в рубашке с накрахмаленной грудью и с незастегнутыми обшлагами; обшлага мешали ему, ерзая по рукам
от кисти
к локтям; он вонзил топор в крышу и, обрывая обшлага, заревел...
Но оторвать мысли
от судьбы одинокого человека было уже трудно, с ними он приехал в свой отель, с ними лег спать и долго не мог уснуть, представляя сам себя на различных путях жизни, прислушиваясь
к железному грохоту и хлопотливым свисткам паровозов на вагонном
дворе. Крупный дождь похлестал в окна минут десять и сразу оборвался, как проглоченный тьмой.
Диомидов, в ярко начищенных сапогах с голенищами гармоникой, в черных шароварах, в длинной, белой рубахе, помещался на стуле, на высоте трех ступенек
от земли; длинноволосый, желтолицый, с Христовой бородкой, он был похож на икону в киоте. Пред ним, на засоренной, затоптанной земле
двора, стояли и сидели темно-серые люди; наклонясь
к ним, размешивая воздух правой рукой, а левой шлепая по колену, он говорил...
Утро великолепное; в воздухе прохладно; солнце еще не высоко.
От дома,
от деревьев, и
от голубятни, и
от галереи —
от всего побежали далеко длинные тени. В саду и на
дворе образовались прохладные уголки, манящие
к задумчивости и сну. Только вдали поле с рожью точно горит огнем, да речка так блестит и сверкает на солнце, что глазам больно.
Потом мать, приласкав его еще, отпускала гулять в сад, по
двору, на луг, с строгим подтверждением няньке не оставлять ребенка одного, не допускать
к лошадям,
к собакам,
к козлу, не уходить далеко
от дома, а главное, не пускать его в овраг, как самое страшное место в околотке, пользовавшееся дурною репутацией.
Он бросился
от нее
к сеновалу, с намерением взобраться туда по крутой лестнице, и едва она поспевала дойти до сеновала, как уж надо было спешить разрушать его замыслы влезть на голубятню, проникнуть на скотный
двор и, чего Боже сохрани! — в овраг.
На крыльце, вроде веранды, уставленной большими кадками с лимонными, померанцевыми деревьями, кактусами, алоэ и разными цветами, отгороженной
от двора большой решеткой и обращенной
к цветнику и саду, стояла девушка лет двадцати и с двух тарелок, которые держала перед ней девочка лет двенадцати, босая, в выбойчатом платье, брала горстями пшено и бросала птицам. У ног ее толпились куры, индейки, утки, голуби, наконец воробьи и галки.
Если сам он идет по
двору или по саду, то пройти бы ему до конца, не взглянув вверх; а он начнет маневрировать, посмотрит в противоположную
от ее окон сторону, оборотится
к ним будто невзначай и встретит ее взгляд, иногда с затаенной насмешкой над его маневром. Или спросит о ней Марину, где она, что делает, а если потеряет ее из вида, то бегает, отыскивая точно потерянную булавку, и, увидевши ее, начинает разыгрывать небрежного.
Вскоре у бабушки в спальне поднялась штора, зашипел в сенях самовар, голуби и воробьи начали слетаться
к тому месту, где привыкли получать
от Марфеньки корм. Захлопали двери, пошли по
двору кучера, лакеи, а занавеска все не шевелилась.
Спустя полчаса она медленно встала, положив книгу в стол, подошла
к окну и оперлась на локти, глядя на небо, на новый, светившийся огнями через все окна дом, прислушиваясь
к шагам ходивших по
двору людей, потом выпрямилась и вздрогнула
от холода.
Обращаясь
от двора к дому, Райский в сотый раз усмотрел там, в маленькой горенке, рядом с бабушкиным кабинетом, неизменную картину: молчаливая, вечно шепчущая про себя Василиса, со впалыми глазами, сидела у окна, век свой на одном месте, на одном стуле, с высокой спинкой и кожаным, глубоко продавленным сиденьем, глядя на дрова да на копавшихся в куче сора кур.
— Вот, она у меня всегда так! — жаловался Леонтий. —
От купцов на праздники и
к экзамену родители явятся с гостинцами — я вон гоню отсюда, а она их примет оттуда, со
двора. Взяточница! С виду точь-в-точь Тарквиниева Лукреция, а любит лакомиться, не так, как та!..
И,
к удивлению моему, я услышал
от нее, что он еще раньше ее со
двора ушел; значит, она — «чем свет», а он еще раньше.
В это время арестанты уж все прошли через
двор, и женщины, переговаривавшиеся с ними, отошли
от окон и тоже подошли
к Масловой. Первая подошла пучеглазая корчемница с своей девочкой.
Когда Митя вышел, Кузьма Кузьмич, бледный
от злобы, обратился
к сыну и велел распорядиться, чтобы впредь этого оборванца и духу не было, и на
двор не впускать, не то…
Чертопханов толкнул его ногою, примолвив: «Вставай, ворона!» Потом отвязал недоуздок
от яслей, снял и сбросил на землю попону — и, грубо повернув в стойле послушную лошадь, вывел ее вон на
двор, а со
двора в поле,
к крайнему изумлению сторожа, который никак не мог понять, куда это барин отправляется ночью, с невзнузданною лошадью в поводу?
Жены сосланных в каторжную работу лишались всех гражданских прав, бросали богатство, общественное положение и ехали на целую жизнь неволи в страшный климат Восточной Сибири, под еще страшнейший гнет тамошней полиции. Сестры, не имевшие права ехать, удалялись
от двора, многие оставили Россию; почти все хранили в душе живое чувство любви
к страдальцам; но его не было у мужчин, страх выел его в их сердце, никто не смел заикнуться о несчастных.
Верстах в восьмидесяти
от Нижнего взошли мы, то есть я и мой камердинер Матвей, обогреться
к станционному смотрителю. На
дворе было очень морозно и
к тому же ветрено. Смотритель, худой, болезненный и жалкой наружности человек, записывал подорожную, сам себе диктуя каждую букву и все-таки ошибаясь. Я снял шубу и ходил по комнате в огромных меховых сапогах, Матвей грелся у каленой печи, смотритель бормотал, деревянные часы постукивали разбитым и слабым звуком…
В комнате были разные господа, рядовые капиталисты, члены Народного собрания, два-три истощенных туриста с молодыми усами на старых щеках, эти вечные лица, пьющие на водах вино, представляющиеся ко
дворам, слабые и лимфатические отпрыски, которыми иссякают аристократические роды и которые туда же, суются
от карточной игры
к биржевой.
Когда матушка на короткое время приезжала в Москву, то останавливалась на постоялом
дворе у Сухаревой, и тогда Стрелков только и делал, что приходил
к ней или уходил
от нее.
Двор был пустынен по-прежнему. Обнесенный кругом частоколом, он придавал усадьбе характер острога. С одного краю, в некотором отдалении
от дома, виднелись хозяйственные постройки: конюшни, скотный
двор, людские и проч., но и там не слышно было никакого движения, потому что скот был в стаде, а дворовые на барщине. Только вдали, за службами, бежал по направлению
к полю во всю прыть мальчишка, которого, вероятно, послали на сенокос за прислугой.
Бьет четыре часа. Дети собрались на балконе, выходящем на красный
двор, и вглядываются в даль по направлению
к церкви и
к длинному-длинному мостовнику, ведущему
от церкви вплоть до пригорка, на котором стоит деревенька Ильинка.
Против ворот [Въезд во
двор со стороны Тверской, против Обжорного переулка.] Охотного ряда,
от Тверской, тянется узкий Лоскутный переулок, переходящий в Обжорный, который кривулил
к Манежу и
к Моховой; нижние этажи облезлых домов в нем были заняты главным образом «дырками». Так назывались харчевни, где подавались: за три копейки — чашка щей из серой капусты, без мяса; за пятак — лапша зелено-серая
от «подонья» из-под льняного или конопляного масла, жареная или тушеная картошка.
Увы! За первой остановкой последовала вторая, за ней третья, в пока мы дошли до центра города, пан Крыжановский стал совершенно неузнаваем. Глаза его гордо сверкали, уныние исчезло, но, — что уже было совсем плохо, — он стал задирать прохожих, оскорблять женщин, гоняться за евреями… Около нас стала собираться толпа.
К счастью, это было уже близко
от дома, и мы поспешили ретироваться во
двор.
— Сейчас, — ответил я и опять лихорадочно обошел
двор. Вот там… Или нет, — вот где, — мелькало у меня в мозгу, и я лихорадочно метался
от одного угла
к другому.
Жизнь нашего
двора шла тихо, раз заведенным порядком. Мой старший брат был на два с половиной года старше меня, с младшим мы были погодки.
От этого у нас с младшим братом установилась, естественно, большая близость. Вставали мы очень рано, когда оба дома еще крепко спали. Только в конюшне конюхи чистили лошадей и выводили их
к колодцу. Иногда нам давали вести их в поводу, и это доверие очень подымало нас в собственном мнении.
Случилось это так: на
дворе, у ворот, лежал, прислонен
к забору, большой дубовый крест с толстым суковатым комлем. Лежал он давно. Я заметил его в первые же дни жизни в доме, — тогда он был новее и желтей, но за осень сильно почернел под дождями.
От него горько пахло мореным дубом, и был он на тесном, грязном
дворе лишний.
Старик крепко взял меня за плечо и повел по
двору к воротам; мне хотелось плакать
от страха пред ним, но он шагал так широко и быстро, что я не успел заплакать, как уже очутился на улице, а он, остановясь в калитке, погрозил мне пальцем и сказал...
На берегу Анивы, почти на полдороге
от Корсаковского поста
к Муравьевскому, в так называемой Чибисани, образовался выселок в 20
дворов.
Ямщик повернул
к воротам, остановил лошадей; лакей Лаврецкого приподнялся на козлах и, как бы готовясь соскочить, закричал: «Гей!» Раздался сиплый, глухой лай, но даже собаки не показалось; лакей снова приготовился соскочить и снова закричал: «Гей!» Повторился дряхлый лай, и, спустя мгновенье, на
двор, неизвестно откуда, выбежал человек в нанковом кафтане, с белой, как снег, головой; он посмотрел, защищая глаза
от солнца, на тарантас, ударил себя вдруг обеими руками по ляжкам, сперва немного заметался на месте, потом бросился отворять ворота.
Родион Потапыч вышел на улицу и повернул вправо,
к церкви. Яша покорно следовал за ним на приличном расстоянии.
От церкви старик спустился под горку на плотину, под которой горбился деревянный корпус толчеи и промывальни. Сейчас за плотиной направо стоял ярко освещенный господский дом,
к которому Родион Потапыч и повернул. Было уже поздно, часов девять вечера, но дело было неотложное, и старик смело вошел в настежь открытые ворота на широкий господский
двор.
В тот день, когда ее квартирные хозяева — лодочник с женой — отказали ей в комнате и просто-напросто выкинули ее вещи на
двор и когда она без сна пробродила всю ночь по улицам, под дождем, прячась
от городовых, — только тогда с отвращением и стыдом решилась она обратиться
к помощи Лихонина.
Один раз, бродя между этими разноцветными, иногда золотом и серебром вышитыми, качающимися
от ветра, висячими стенами или ширмами, забрел я нечаянно
к тетушкину амбару, выстроенному почти середи
двора, перед ее окнами; ее девушка, толстая, белая и румяная Матрена, посаженная на крылечке для караула, крепко спала, несмотря на то, что солнце пекло ей прямо в лицо; около нее висело на сошках и лежало по крыльцу множество широких и тонких полотен и холстов, столового белья, мехов, шелковых материй, платьев и т. п.
Усадьба состояла из двух изб: новой и старой, соединенных сенями; недалеко
от них находилась людская изба, еще не покрытая; остальную часть
двора занимала длинная соломенная поветь вместо сарая для кареты и вместо конюшни для лошадей; вместо крыльца
к нашим сеням положены были два камня, один на другой; в новой избе не было ни дверей, ни оконных рам, а прорублены только отверстия для них.
От этих мыслей Паша, взглянув на красный
двор, перешел
к другим: сколько раз он по нему бегал, сидя на палочке верхом, и крепко-крепко тянул веревочку, которою, как бы уздою, была взнуздана палочка, и воображал, что это лошадь под ним бесится и разбивает его…
И в исступлении она бросилась на обезумевшую
от страха девочку, вцепилась ей в волосы и грянула ее оземь. Чашка с огурцами полетела в сторону и разбилась; это еще более усилило бешенство пьяной мегеры. Она била свою жертву по лицу, по голове; но Елена упорно молчала, и ни одного звука, ни одного крика, ни одной жалобы не проронила она, даже и под побоями. Я бросился на
двор, почти не помня себя
от негодования, прямо
к пьяной бабе.
Старики и старухи, мирно доживавшие свой век в подвальных этажах барского дома, все разом выползли на барский
двор, сновали взад и вперед,
от амбара
к кладовой,
от кладовой
к погребу, гремели ключами, отпирали, запирали, что-то вынимали, несли.
Поэтому, когда им случалось вдвоем обедать, то у Марьи Петровны всегда до того раскипалось сердце, что она, как ужаленная, выскакивала из-за стола и, не говоря ни слова, выбегала из комнаты, а Сенечка следом за ней приставал:"Кажется, я, добрый друг маменька, ничем вас не огорчил?"Наконец, когда Марья Петровна утром просыпалась, то, сплеснув себе наскоро лицо и руки холодною водой и накинув старенькую ситцевую блузу, тотчас же отправлялась по хозяйству и уж затем целое утро переходила
от погреба
к конюшне,
от конюшни в контору, а там в оранжерею, а там на скотный
двор.
По улице шли быстро и молча. Мать задыхалась
от волнения и чувствовала — надвигается что-то важное. В воротах фабрики стояла толпа женщин, крикливо ругаясь. Когда они трое проскользнули во
двор, то сразу попали в густую, черную, возбужденно гудевшую толпу. Мать видела, что все головы были обращены в одну сторону,
к стене кузнечного цеха, где на груде старого железа и фоне красного кирпича стояли, размахивая руками, Сизов, Махотин, Вялов и еще человек пять пожилых, влиятельных рабочих.
Ромашов вскочил с кровати и подбежал
к окну. На
дворе стояла Шурочка. Она, закрывая глаза с боков ладонями
от света, близко прильнула смеющимся, свежим лицом
к стеклу и говорила нараспев...
Окно в Шурочкиной спальне было открыто; оно выходило во
двор и было не освещено. Со смелостью, которой он сам
от себя не ожидал, Ромашов проскользнул в скрипучую калитку, подошел
к стене и бросил цветы в окно. Ничто не шелохнулось в комнате. Минуты три Ромашов стоял и ждал, и биение его сердца наполняло стуком всю улицу. Потом, съежившись, краснея
от стыда, он на цыпочках вышел на улицу.