Неточные совпадения
Этот вопрос произвел всеобщую панику; всяк бросился
к своему двору спасать имущество. Улицы запрудились возами и пешеходами, нагруженными и навьюченными домашним скарбом. Торопливо, но без особенного шума двигалась эта вереница по направлению
к выгону и, отойдя
от города на безопасное расстояние, начала улаживаться. В эту минуту полил долго желанный дождь и растворил на выгоне легко уступающий чернозем.
Скорым шагом удалялся он прочь
от города, а за ним, понурив головы и едва поспевая, следовали обыватели. Наконец
к вечеру он пришел. Перед глазами его расстилалась совершенно ровная низина, на поверхности которой не замечалось ни одного бугорка, ни одной впадины. Куда ни обрати взоры — везде гладь, везде ровная скатерть, по которой можно шагать до бесконечности. Это был тоже бред, но бред точь-в-точь совпадавший с тем бредом, который гнездился в его голове…
Испуганный тем отчаянным выражением, с которым были сказаны эти слова, он вскочил и хотел бежать за нею, но, опомнившись, опять сел и, крепко сжав зубы, нахмурился. Эта неприличная, как он находил, угроза чего-то раздражила его. «Я пробовал всё, — подумал он, — остается одно — не обращать внимания», и он стал собираться ехать в
город и опять
к матери,
от которой надо было получить подпись на доверенности.
По мнению здешних ученых, этот провал не что иное, как угасший кратер; он находится на отлогости Машука, в версте
от города.
К нему ведет узкая тропинка между кустарников и скал; взбираясь на гору, я подал руку княжне, и она ее не покидала в продолжение целой прогулки.
Шум и визг
от железных скобок и ржавых винтов разбудили на другом конце
города будочника, который, подняв свою алебарду, закричал спросонья что стало мочи: «Кто идет?» — но, увидев, что никто не шел, а слышалось только вдали дребезжанье, поймал у себя на воротнике какого-то зверя и, подошед
к фонарю, казнил его тут же у себя на ногте.
Все те, которые прекратили давно уже всякие знакомства и знались только, как выражаются, с помещиками Завалишиным да Полежаевым (знаменитые термины, произведенные
от глаголов «полежать» и «завалиться», которые в большом ходу у нас на Руси, все равно как фраза: заехать
к Сопикову и Храповицкому, означающая всякие мертвецкие сны на боку, на спине и во всех иных положениях, с захрапами, носовыми свистами и прочими принадлежностями); все те, которых нельзя было выманить из дому даже зазывом на расхлебку пятисотрублевой ухи с двухаршинными стерлядями и всякими тающими во рту кулебяками; словом, оказалось, что
город и люден, и велик, и населен как следует.
Он был на такой ноге в
городе, что пригласительный билет
от него мог служить паспортом во все гостиные, что многие молоденькие и хорошенькие дамы охотно подставляли ему свои розовенькие щечки, которые он целовал как будто с отеческим чувством, и что иные, по-видимому, очень важные и порядочные, люди были в неописанной радости, когда допускались
к партии князя.
Это случалось не часто, хотя Лисс лежал всего в четырех верстах
от Каперны, но дорога
к нему шла лесом, а в лесу многое может напугать детей, помимо физической опасности, которую, правда, трудно встретить на таком близком расстоянии
от города, но все-таки не мешает иметь в виду.
Какие вещи — рублей пятьсот стоят. «Положите, говорит, завтра поутру в ее комнату и не говорите,
от кого». А ведь знает, плутишка, что я не утерплю — скажу. Я его просила посидеть, не остался; с каким-то иностранцем ездит,
город ему показывает. Да ведь шут он, у него не разберешь, нарочно он или вправду. «Надо, говорит, этому иностранцу все замечательные трактирные заведения показать!» Хотел
к нам привезти этого иностранца. (Взглянув в окно.) А вот и Мокий Парменыч! Не выходи, я лучше одна с ним потолкую.
Впереди него, из-под горы, вздымались молодо зеленые вершины лип, среди них неудачно пряталась золотая, но полысевшая голова колокольни женского монастыря; далее все обрывалось в голубую яму, — по зеленому ее дну,
от города, вдаль,
к темным лесам, уходила синеватая река. Все было очень мягко, тихо, окутано вечерней грустью.
Дорога
от станции
к городу вымощена мелким булыжником, она идет по берегу реки против ее течения и прячется в густых зарослях кустарника или между тесных группочек берез.
Быстрая походка людей вызвала у Клима унылую мысль: все эти сотни и тысячи маленьких воль, встречаясь и расходясь, бегут
к своим целям, наверное — ничтожным, но ясным для каждой из них. Можно было вообразить, что горьковатый туман — горячее дыхание людей и все в
городе запотело именно
от их беготни. Возникала боязнь потерять себя в массе маленьких людей, и вспоминался один из бесчисленных афоризмов Варавки, — угрожающий афоризм...
Ему хотелось знать все это раньше, чем он встретит местных представителей Союза
городов, хотелось явиться
к ним человеком осведомленным и способным работать независимо
от каких-то, наверное, подобных ему.
Дома огородников стояли далеко друг
от друга, немощеная улица — безлюдна, ветер приглаживал ее пыль, вздувая легкие серые облака, шумели деревья, на огородах лаяли и завывали собаки. На другом конце
города, там, куда унесли икону, в пустое небо,
к серебряному блюду луны, лениво вползали ракеты, взрывы звучали чуть слышно, как тяжелые вздохи, сыпались золотые, разноцветные искры.
Но, уезжая, он принимал
от Любаши книжки, брошюрки и словесные поручения
к сельским учителям и земским статистикам, одиноко затерянным в селах, среди темных мужиков, в маленьких
городах, среди стойких людей; брал, уверенный, что бумажками невозможно поджечь эту сыроватую жизнь.
От этих людей Самгин знал, что в
городе его считают «столичной штучкой», гордецом и нелюдимом, у которого есть причины жить одиноко, подозревают в нем человека убеждений крайних и, напуганные событиями пятого года, не стремятся
к более близкому знакомству с человеком из бунтовавшей Москвы.
— Ты — ешь больше, даром кормят, — прибавила она, поворачивая нагло выпученные и всех презирающие глаза
к столу крупнейших сил
города: среди них ослепительно сиял генерал Обухов, в орденах
от подбородка до живота, такой усатый и картинно героический, как будто он был создан нарочно для того, чтоб им восхищались дети.
«Осталась где-то вне действительности, живет бредовым прошлым», — думал он, выходя на улицу. С удивлением и даже недоверием
к себе он вдруг почувствовал, что десяток дней, прожитых вне Москвы, отодвинул его
от этого
города и
от людей, подобных Татьяне, очень далеко. Это было странно и требовало анализа. Это как бы намекало, что при некотором напряжении воли можно выйти из порочного круга действительности.
— Ты забыл, сколько беготни, суматохи и у жениха и у невесты. А кто у меня, ты, что ли, будешь бегать по портным, по сапожникам,
к мебельщику? Один я не разорвусь на все стороны. Все в
городе узнают. «Обломов женится — вы слышали?» — «Ужели? На ком? Кто такая? Когда свадьба?» — говорил Обломов разными голосами. — Только и разговора! Да я измучусь, слягу
от одного этого, а ты выдумал: свадьба!
Он, однако, продолжал работать над собой, чтобы окончательно завоевать спокойствие, опять ездил по
городу, опять заговаривал с смотрительской дочерью и предавался необузданному веселью
от ее ответов. Даже иногда вновь пытался возбудить в Марфеньке какую-нибудь искру поэтического, несколько мечтательного, несколько бурного чувства, не
к себе, нет, а только повеять на нее каким-нибудь свежим и новым воздухом жизни, но все отскакивало
от этой ясной, чистой и тихой натуры.
Он говорил просто, свободно переходя
от предмета
к предмету, всегда знал обо всем, что делается в мире, в свете и в
городе; следил за подробностями войны, если была война, узнавал равнодушно о перемене английского или французского министерства, читал последнюю речь в парламенте и во французской палате депутатов, всегда знал о новой пиесе и о том, кого зарезали ночью на Выборгской стороне.
Он шел
к плетню, тоже не оборачиваясь, злобно, непокорным зверем, уходящим
от добычи. Он не лгал, он уважал Веру, но уважал против воли, как в сражении уважают неприятеля, который отлично дерется. Он проклинал «
город мертвецов», «старые понятия», оковавшие эту живую, свободную душу.
Потом неизменно скромный и вежливый Тит Никоныч, тоже во фраке, со взглядом обожания
к бабушке, с улыбкой ко всем; священник, в шелковой рясе и с вышитым широким поясом, советники палаты, гарнизонный полковник, толстый, коротенький, с налившимся кровью лицом и глазами, так что, глядя на него, делалось «за человека страшно»; две-три барыни из
города, несколько шепчущихся в углу молодых чиновников и несколько неподросших девиц, знакомых Марфеньки, робко смотрящих, крепко жмущих друг у друга красные, вспотевшие
от робости руки и беспрестанно краснеющих.
На другой день
к вечеру он получил коротенький ответ
от Веры, где она успокоивала его, одобряя намерение его уехать, не повидавшись с ней, и изъявила полную готовность помочь ему победить страсть (слово было подчеркнуто) — и для того она сама, вслед за отправлением этой записки, уезжает в тот же день, то есть в пятницу, опять за Волгу. Ему же советовала приехать проститься с Татьяной Марковной и со всем домом, иначе внезапный отъезд удивил бы весь
город и огорчил бы бабушку.
От нечего делать я развлекал себя мыслью, что увижу наконец, после двухлетних странствий, первый русский, хотя и провинциальный,
город. Но и то не совсем русский, хотя в нем и русские храмы, русские домы, русские чиновники и купцы, но зато как голо все! Где это видано на Руси, чтоб не было ни одного садика и палисадника, чтоб зелень, если не яблонь и груш, так хоть берез и акаций, не осеняла домов и заборов? А этот узкоглазый, плосконосый народ разве русский? Когда я ехал по дороге
к городу, мне
В Японии, напротив, еще до сих пор скоро дела не делаются и не любят даже тех, кто имеет эту слабость.
От наших судов до Нагасаки три добрые четверти часа езды. Японцы часто
к нам ездят: ну что бы пригласить нас стать у
города, чтоб самим не терять по-пустому время на переезды? Нельзя. Почему? Надо спросить у верховного совета, верховный совет спросит у сиогуна, а тот пошлет
к микадо.
Мы въехали в
город с другой стороны; там уж кое-где зажигали фонари: начинались сумерки. Китайские лавки сияли цветными огнями. В полумраке двигалась по тротуарам толпа гуляющих; по мостовой мчались коляски. Мы опять через мост поехали
к крепости, но на мосту была такая теснота
от экипажей, такая толкотня между пешеходами, что я ждал минут пять в линии колясок, пока можно было проехать. Наконец мы высвободились из толпы и мимо крепостной стены приехали на гласис и вмешались в ряды экипажей.
«А вы куда изволите: однако в
город?» — спросил он. «Да, в Якутск. Есть ли перевозчики и лодки?» — «Как не быть! Куда девается? Вот перевозчики!» — сказал он, указывая на толпу якутов, которые стояли поодаль. «А лодки?» — спросил я, обращаясь
к ним. «Якуты не слышат по-русски», — перебил смотритель и спросил их по-якутски. Те зашевелились, некоторые пошли
к берегу, и я за ними. У пристани стояли четыре лодки.
От юрты до Якутска считается девять верст: пять водой и четыре берегом.
После фабрики она жила в деревне, потом приехала в
город и на квартире, где была тайная типография, была арестована и приговорена
к каторге. Марья Павловна не рассказывала никогда этого сама, но Катюша узнала
от других, что приговорена она была
к каторге за то, что взяла на себя выстрел, который во время обыска был сделан в темноте одним из революционеров.
Ни в пьяном кутеже по трактирам, ни тогда, когда ему пришлось лететь из
города доставать бог знает у кого деньги, необходимейшие ему, чтоб увезть свою возлюбленную
от соблазнов соперника, отца своего, — он не осмеливается притронуться
к этой ладонке.
Николай же Парфенович Нелюдов даже еще за три дня рассчитывал прибыть в этот вечер
к Михаилу Макаровичу, так сказать, нечаянно, чтобы вдруг и коварно поразить его старшую девицу Ольгу Михайловну тем, что ему известен ее секрет, что он знает, что сегодня день ее рождения и что она нарочно пожелала скрыть его
от нашего общества, с тем чтобы не созывать
город на танцы.
Алеша отлучился из кельи лишь потому, что был таинственно вызван, чрез одного монаха, прибывшим из
города Ракитиным со странным письмом
к Алеше
от госпожи Хохлаковой.
Вдруг он бросил звонок, плюнул, повернул назад и быстро пошел опять совсем на другой, противоположный конец
города, версты за две
от своей квартиры, в один крошечный, скосившийся бревенчатый домик, в котором квартировала Марья Кондратьевна, бывшая соседка Федора Павловича, приходившая
к Федору Павловичу на кухню за супом и которой Смердяков пел тогда свои песни и играл на гитаре.
По расчету времени (и уже строжайшему) дознано и доказано предварительным следствием, что подсудимый, выбежав
от служанок
к чиновнику Перхотину, домой не заходил, да и никуда не заходил, а затем все время был на людях, а стало быть, не мог отделить
от трех тысяч половины и куда-нибудь спрятать в
городе.
Как раз в это лето, в июле месяце, во время вакаций, случилось так, что маменька с сынком отправились погостить на недельку в другой уезд, за семьдесят верст,
к одной дальней родственнице, муж которой служил на станции железной дороги (той самой, ближайшей
от нашего
города станции, с которой Иван Федорович Карамазов месяц спустя отправился в Москву).
Меня поражало уже то, что я не мог в нем открыть страсти ни
к еде, ни
к вину, ни
к охоте, ни
к курским соловьям, ни
к голубям, страдающим падучей болезнью, ни
к русской литературе, ни
к иноходцам, ни
к венгеркам, ни
к карточной и биллиардной игре, ни
к танцевальным вечерам, ни
к поездкам в губернские и столичные
города, ни
к бумажным фабрикам и свеклосахарным заводам, ни
к раскрашенным беседкам, ни
к чаю, ни
к доведенным до разврата пристяжным, ни даже
к толстым кучерам, подпоясанным под самыми мышками,
к тем великолепным кучерам, у которых, бог знает почему,
от каждого движения шеи глаза косятся и лезут вон…
— По ярмаркам, по большим трахтам, по малым трахтам, по конокрадам, по
городам, по деревням, по хуторам — всюду, всюду! А насчет денег ты не беспокойся: я, брат, наследство получил! Последнюю копейку просажу — а уж добуду своего друга! И не уйдет
от нас казак, наш лиходей! Куда он — туда и мы! Он под землю — и мы под землю! Он
к дьяволу — а мы
к самому сатане!
Г-н Беневоленский некогда состоял на службе в ближайшем уездном
городе и прилежно посещал Татьяну Борисовну; потом переехал в Петербург, вступил в министерство, достиг довольно важного места и в одну из частых своих поездок по казенной надобности вспомнил о своей старинной знакомой и завернул
к ней с намерением отдохнуть дня два
от забот служебных «на лоне сельской тишины».
Теперь кто пострадает
от оспы, так уже виноват сам, а гораздо больше его близкие: а прежде было не то: некого было винить, кроме гадкого поветрия или гадкого
города, села, да разве еще того человека, который, страдая оспою, прикоснулся
к другому, а не заперся в карантин, пока выздоровеет.
— Я ехал в
город, ваше превосходительство, — отвечал Шабашкин, — и зашел
к Ивану Демьянову узнать, не будет ли какого приказания
от вашего превосходительства.
От Мёроса, шедшего с кинжалом в рукаве, «чтоб
город освободить
от тирана»,
от Вильгельма Телля, поджидавшего на узкой дорожке в Кюснахте Фогта — переход
к 14 декабря и Николаю был легок. Мысли эти и эти сближения не были чужды Нику, ненапечатанные стихи Пушкина и Рылеева были и ему известны; разница с пустыми мальчиками, которых я изредка встречал, была разительна.
Три дня эти я бродил с жандармом по
городу. Татарки с покрытыми лицами, скуластые мужья их, правоверные мечети рядом с православными церквами, все это напоминает Азию и Восток. Во Владимире, Нижнем — подозревается близость
к Москве, здесь — даль
от нее.
Он думал, что я шучу, но когда я ему наскоро сказал, в чем дело, он вспрыгнул
от радости. Быть шафером на тайной свадьбе, хлопотать, может, попасть под следствие, и все это в маленьком
городе без всяких рассеяний. Он тотчас обещал достать для меня карету, четверку лошадей и бросился
к комоду смотреть, есть ли чистый белый жилет.
Когда молодые воротились в Веригино, захолустье гудело раздольем.
От соседей переезжали
к соседям, пили, ели, плясали до поздних петухов, спали вповалку и т. д. Кроме того, в уездном
городе господа офицеры устраивали на Масленице большой танцевальный вечер, на который был приглашен решительно весь уезд, да предстоял folle journйe у предводителя Струнникова.
Погнал коня назад
к Киеву, и через день показался
город; но не Киев, а Галич,
город еще далее
от Киева, чем Шумск, и уже недалеко
от венгров.
Постройка Китайской стены, отделяющей Китай-город
от Белого
города, относится
к половине XVI века. Мать Иоанна Грозного, Елена Глинская, назвала эту часть
города Китай-городом в воспоминание своей родины — Китай-городка на Подолии.
Тюрьма стояла на самом перевале, и
от нее уже был виден
город, крыши домов, улицы, сады и широкие сверкающие пятна прудов… Грузная коляска покатилась быстрее и остановилась у полосатой заставы шлагбаума. Инвалидный солдат подошел
к дверцам, взял у матери подорожную и унес ее в маленький домик, стоявший на левой стороне у самой дороги. Оттуда вышел тотчас же высокий господин, «команду на заставе имеющий», в путейском мундире и с длинными офицерскими усами. Вежливо поклонившись матери, он сказал...
Увы! За первой остановкой последовала вторая, за ней третья, в пока мы дошли до центра
города, пан Крыжановский стал совершенно неузнаваем. Глаза его гордо сверкали, уныние исчезло, но, — что уже было совсем плохо, — он стал задирать прохожих, оскорблять женщин, гоняться за евреями… Около нас стала собираться толпа.
К счастью, это было уже близко
от дома, и мы поспешили ретироваться во двор.
На гуляньях в ясные дни, когда «весь
город» выходил на шоссе, чинно прогуливаясь «за шлагбаумом», Авдиев переходил
от одной группы
к другой, и всюду его встречали приветливо, как общего фаворита.
— Ужо в
город приеду
к тебе в гости! — крикнул ему вслед Михей Зотыч, напрасно порываясь подняться. — Там-то не уйдешь
от меня… Найдем и на тебя управу!