— Я женат единственно по своей глупости и по хитрости женской, — сказал он с ударением. — Я, как вам докладывал, едва не умер, и меня бы, вероятно,
отправили в госпиталь; но тут явилась на помощь мне одна благодетельная особа, в доме которой жила ваша матушка. Особа эта начала ходить за мной, я не говорю уж, как сестра или мать, но как сиделка, как служанка самая усердная. Согласитесь, что я должен был оценить это.
А.И. Погонин, человек общества, хороший знакомый губернатора, хлопотал об Инсарском, и нам командир батальона, сам ли или по губернаторской просьбе, разрешил не ночевать в казармах, играть в театре, только к 6 часам утра обязательно являться на ученье и до 6 вечера проводить день в казармах. Дней через пять Инсарский заболел и его
отправили в госпиталь — у него сделалась течь из уха.
Больных
отправляли в госпитали с большою неохотою; солдаты рассказывали: все сплошь страдают у них поносами, ломотою в суставах, кашель бьет непрерывно; просится солдат в госпиталь, полковой врач говорит: «Ты притворяешься, хочешь удрать с позиций».
Неточные совпадения
Когда человек пять таких тузов
отправил он
в госпиталь, все начали чистить, мыть, перестраивать и кормить рабочих и служащих свежей пищей
в чистых столовых.
В две недели Нижнего стало не узнать: чистота на улицах и на дворах.
В полиции, под Лефортовской каланчой, дежурный квартальный, расправившись с пьяными мастеровыми, которых, наконец, усадили за решетки, составил протокол «о неизвестно кому принадлежащем младенце, по видимости, мужского пола и нескольких дней от рождения, найденном юнкером Гиляровским, остановившимся по своей надобности
в саду Лефортовского
госпиталя и увидавшим оного младенца под кустом». Затем было написано постановление, и ребенка на извозчике немедленно
отправили с мушкетером
в воспитательный дом.
Ее
отправляют со всевозможными предосторожностями
в один из
госпиталей взятого y австрийцев древнерусского города, одного из главных городов Галицийской земли.
В седьмом часу утра я услышал кругом шум и ходьбу. Это сажали
в санитарный поезд больных из гунчжулинских
госпиталей. Я вышел на платформу.
В подходившей к вокзалу новой партии больных я увидел своего приятеля с ампутированной рукой. Вместе с другими его
отправляли в Харбин. Мы проговорили с ним часа полтора, пока стоял санитарный поезд.
— Нет, нет!
В госпиталь отправлять не надо. Зачем? Ведь, бывает, тиф переносят на ногах, это болезнь вовсе не такая опасная… Да и тиф ли еще это?
— Да нет, что вы? Это не тиф! Зачем
в госпиталь отправлять; отлежатся и здесь.
Но больные все прибывали, места не хватало. Волей-неволей пришлось
отправить десяток самых тяжелых
в наш
госпиталь.
Отправили их без диагноза. У дверей
госпиталя, выходя из повозки, один из больных упал
в обморок на глазах бывшего у нас корпусного врача. Корпусный врач осмотрел привезенных, всполошился, покатил
в полк, — и околоток, наконец, очистился от тифозных.
И мне стало понятно: ведь всех этих солдат, всех сплошь, нужно положить
в госпиталь; если
отправлять заболевающих, то от полка останется лишь несколько человек.
И
отправляли больного
в госпиталь только тогда, когда больного приходилось нести уже на носилках.
Нечего говорить, как жестоко было
отправлять на войну всю эту немощную, стариковскую силу. Но прежде всего это было даже прямо нерасчетливо. Проехав семь тысяч верст на Дальний Восток, эти солдаты после первого же перехода сваливались. Они заполняли
госпитали, этапы, слабосильные команды, через один-два месяца — сами никуда уж не годные, не принесшие никакой пользы и дорого обошедшиеся казне, — эвакуировались обратно
в Россию.