Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Старинные люди, мой
отец! Не нынешний был век. Нас ничему не
учили. Бывало, добры люди приступят к батюшке, ублажают, ублажают, чтоб хоть братца отдать в школу. К статью ли, покойник-свет и руками и ногами, Царство ему Небесное! Бывало, изволит закричать: прокляну ребенка, который что-нибудь переймет у басурманов, и не будь тот Скотинин, кто чему-нибудь учиться захочет.
С точки зрения
отца, он не хотел учиться тому, чему его
учили.
Служив отлично-благородно,
Долгами жил его
отец,
Давал три бала ежегодно
И промотался наконец.
Судьба Евгения хранила:
Сперва Madame за ним ходила,
Потом Monsieur ее сменил;
Ребенок был резов, но мил.
Monsieur l’Abbé, француз убогой,
Чтоб не измучилось дитя,
Учил его всему шутя,
Не докучал моралью строгой,
Слегка за шалости бранил
И в Летний сад гулять водил.
— Читал Кропоткина, Штирнера и других
отцов этой церкви, — тихо и как бы нехотя ответил Иноков. — Но я — не теоретик, у меня нет доверия к словам. Помните — Томилин
учил нас: познание — третий инстинкт? Это, пожалуй, верно в отношении к некоторым, вроде меня, кто воспринимает жизнь эмоционально.
— Оставил он сыну наследства всего тысяч сорок. Кое-что он взял в приданое за женой, а остальные приобрел тем, что
учил детей да управлял имением: хорошее жалованье получал. Видишь, что
отец не виноват. Чем же теперь виноват сын?
В селе Верхлёве, где
отец его был управляющим, Штольц вырос и воспитывался. С восьми лет он сидел с
отцом за географической картой, разбирал по складам Гердера, Виланда, библейские стихи и подводил итоги безграмотным счетам крестьян, мещан и фабричных, а с матерью читал Священную историю,
учил басни Крылова и разбирал по складам же «Телемака».
— Да стой, стой, — смеялся Иван, — как ты разгорячился. Фантазия, говоришь ты, пусть! Конечно, фантазия. Но позволь, однако: неужели ты в самом деле думаешь, что все это католическое движение последних веков есть и в самом деле одно лишь желание власти для одних только грязных благ? Уж не
отец ли Паисий так тебя
учит?
Кто мне дал эту власть, чтоб
учить отцов?
«Любите друг друга,
отцы, —
учил старец (сколько запомнил потом Алеша).
«Столько лет
учил вас и, стало быть, столько лет вслух говорил, что как бы и привычку взял говорить, а говоря, вас
учить, и до того сие, что молчать мне почти и труднее было бы, чем говорить,
отцы и братия милые, даже и теперь при слабости моей», — пошутил он, умиленно взирая на толпившихся около него.
А меня
отец Анфим
учил деток любить: он, милый и молчащий в странствиях наших, на подаянные грошики им пряничков и леденцу, бывало, купит и раздаст: проходить не мог мимо деток без сотрясения душевного: таков человек.
Вот чему
учил нас Бог наш, а не тому, что запрещать детям убивать
отцов есть предрассудок.
— Верочка, слушайся во всем матери. Твоя мать умная женщина, опытная женщина. Она не станет тебя
учить дурному. Я тебе как
отец приказываю.
— А вы, Павел Константиныч, что сидите, как пень? Скажите и вы от себя, что и вы как
отец ей приказываете слушаться матери, что мать не станет
учить ее дурному.
Ни Сенатор, ни
отец мой не теснили особенно дворовых, то есть не теснили их физически. Сенатор был вспыльчив, нетерпелив и именно потому часто груб и несправедлив; но он так мало имел с ними соприкосновения и так мало ими занимался, что они почти не знали друг друга.
Отец мой докучал им капризами, не пропускал ни взгляда, ни слова, ни движения и беспрестанно
учил; для русского человека это часто хуже побоев и брани.
Вадим родился в Сибири, во время ссылки своего
отца, в нужде и лишениях; его
учил сам
отец, он вырос в многочисленной семье братьев и сестер, в гнетущей бедности, но на полной воле.
— На то и живут на свете дураки, чтоб их
учить! — откликался
отец.
Однажды
отец, выслушав нашу чисто попугайскую утреннюю молитву, собрал нас в своем кабинете и стал
учить ее правильному произношению и смыслу. После этого мы уже не коверкали слов и понимали их значение. Но молитва была холодна и не затрагивала воображения.
—
Отец и мать тебя не
учили, так я тебя научу.
Это, конечно, было совершенно верно, но не имело никакого практического смысла. Мой
отец, как и другие чиновники, должен был
учить детей там, где служил. Выходило, что выбор дальнейшего образования предопределялся не «умственными склонностями» детей, а случайностями служебных переводов наших
отцов.
Мать
отца померла рано, а когда ему минуло девять лет, помер и дедушка,
отца взял к себе крестный — столяр, приписал его в цеховые города Перми и стал
учить своему мастерству, но
отец убежал от него, водил слепых по ярмаркам, шестнадцати лет пришел в Нижний и стал работать у подрядчика — столяра на пароходах Колчина. В двадцать лет он был уже хорошим краснодеревцем, обойщиком и драпировщиком. Мастерская, где он работал, была рядом с домами деда, на Ковалихе.
Нюрочка попалась. Молиться ее
учил только о. Сергей, а
отец не обращал на это никакого внимания.
— Да вот вам, что значит школа-то, и не годитесь, и пронесут имя ваше яко зло, несмотря на то, что директор нынче все настаивает, чтоб я почаще навертывался на ваши уроки. И будет это скоро, гораздо прежде, чем вы до моих лет доживете. В наше-то время
отца моего
учили, что от трудов праведных не наживешь палат каменных, и мне то же твердили, да и мой сын видел, как я не мог отказываться от головки купеческого сахарцу; а нынче все это двинулось, пошло, и школа будет сменять школу. Так, Николай Степанович?
Охота удить рыбу час от часу более овладевала мной; я только из боязни, чтоб мать не запретила мне сидеть с удочкой на озере, с насильственным прилежанием занимался чтением, письмом и двумя первыми правилами арифметики, чему
учил меня
отец.
Я тогда же возражал, что это неправда, что я умею хорошо читать, а только писать не умею; но теперь я захотел поправить этот недостаток и упросил
отца и мать, чтоб меня начали
учить писать.
— Что,
отец Никита (
отец Никита был законоучитель в гимназии), чай, вас все
учит: повинуйтесь властям предлежащим! — заговорил он.
По случаю безвыездной деревенской жизни
отца, наставниками его пока были: приходский дьякон, который версты за три бегал каждый день поучить его часа два; потом был взят к нему расстрига — поп, но оказался уж очень сильным пьяницей; наконец,
учил его старичок, переезжавший несколько десятков лет от одного помещика к другому и переучивший, по крайней мере, поколения четыре.
— Я вам именно говорила давеча, что нас всех
учили по катехизису: «Если будешь почитать своего
отца и своих родителей, то будешь долголетним и тебе дано будет богатство».
Бизюкин ее младшего братишку
учил, и он это одобрил и сам согласился с ней перевенчаться, чтоб
отец на нее права не имел, а
отец ее не позволял ей идти за Бизюкина и считал его за дурака, а она, решившись сделать скандал, уж, разумеется, уступить не могла и сделала по-своему…
Ведь стоит только человеку нашего времени купить за 3 копейки Евангелие и прочесть ясные, не подлежащие перетолкованию слова Христа к самарянке о том, что
отцу нужны поклонники не в Иерусалиме, не на той горе и не на этой, а поклонники в духе и истине, или слова о том, что молиться христианин должен не как язычник в храмах и на виду, а тайно, т. e. в своей клети, или что ученик Христа никого не должен называть
отцом или учителем, стоит только прочесть эти слова, чтобы убедиться, что никакие духовные пастыри, называющиеся учителями в противоположность учению Христа и спорящие между собою, не составляют никакого авторитета и что то, чему нас
учат церковники, не есть христианство.
Начала она меня баловать, сластями закармливать, потакает мне, всё, чего я хочу, — разрешает; а
отец и при ней и без неё
учит нас: «Слушайте мать, любите её, она дому голова!» А дьякон был рыжий, грузный, когда ел, так всхрапывал и за ученьем щёлкал нас по лбам перстнем этим.
— Ничего не знаешь. Ты слушай меня. Когда так палка лежит, ты через нее не шагай, а или обойди, или скинь так-то с дороги, да молитву прочти: «
Отцу и Сыну и Святому Духу», и иди с Богом. Ничего не сделает. Так-то старики еще меня
учили.
«Ведь вам с ними не детей крестить; будете
учить мальчика, а с
отцом, с матерью видаться за обедом.
— И выходишь ты дурак! И кто тебя
учит этой ереси — тоже дурак выходит. Сказано: во чреве китове три дня и три нощи. А если еще будешь спрашивать глупости — в карцер. Написано в книге, и
учи. Что, глупее тебя, что ли, святые-то
отцы, оболтус ты эдакий?
Молодой ум вечно кипел сомнениями.
Учишь в Законе Божием, что кит проглотил пророка Иону, а в то же время учитель естественной истории Камбала рассказывает, что у кита такое маленькое горло, что он может глотать только мелкую рыбешку. Я к
отцу Николаю. Рассказываю.
— Полегче, молодец, полегче! За всех не ручайся. Ты еще молоденек, не тебе
учить стариков; мы знаем лучше вашего, что пригоднее для земли русской. Сегодня ты отдохнешь, Юрий Дмитрич, а завтра чем свет отправишься в дорогу: я дам тебе грамоту к приятелю моему, боярину Истоме-Туренину. Он живет в Нижнем, и я прошу тебя во всем советоваться с этим испытанным в делах и прозорливым мужем. Пускай на первый случай нижегородцы присягнут хотя Владиславу; а там… что бог даст! От сына до
отца недалеко…
Я помню,
отец начал
учить меня или, попросту говоря, бить, когда мне не было еще пяти лет.
Отец и мать любовались отношением девочки к брату, хвалили при нем ее доброе сердце, и незаметно она стала признанной наперсницей горбуна —
учила его пользоваться игрушками, помогала готовить уроки, читала ему истории о принцах и феях.
— Никто не
учит, — сухо заговорил Илья. —
Отцы и матери работают. А дети — без призора живут… Неправду вы говорите…
Не давались танцы кипевшей талантом девочке и не привлекали ее. Она продолжала неуклонно читать все новые и новые пьесы у
отца, переписывала излюбленные монологи, а то и целые сцены — и
учила,
учила их.
Отец мечтал перевести ее в драму и в свой бенефис, когда ей минуло тринадцать лет, выпустил в водевиле с пением, но дебют был неудачен.
Я уже знал от Петра Платоновича, что пятилетняя Ермолова, сидя в суфлерской будке со своим
отцом, была полна восторгов среди сказочного мира сцены; увлекаясь каким-нибудь услышанным монологом, она, выучившись грамоте,
учила его наизусть по пьесе, находившейся всегда у
отца, как у суфлера, и, выучив, уходила в безлюдный угол старого, заброшенного кладбища, на которое смотрели окна бедного домишки, где росла Ермолова.
— Поди ж ты! Как будто он ждет чего-то, — как пелена какая-то на глазах у него… Мать его, покойница, вот так же ощупью ходила по земле. Ведь вон Африканка Смолин на два года старше — а поди-ка ты какой! Даже понять трудно, кто кому теперь у них голова — он
отцу или
отец ему? Учиться хочет exать, на фабрику какую-то, — ругается: «Эх, говорит, плохо вы меня, папаша,
учили…» Н-да! А мой — ничего из себя не объявляет… О, господи!
Тут его мысль остановилась на жалобах Любови. Он пошел тише, пораженный тем, что все люди, с которыми он близок и помногу говорит, — говорят с ним всегда о жизни. И
отец, и тетка, крестный, Любовь, Софья Павловна — все они или
учат его понимать жизнь, или жалуются на нее. Ему вспомнились слова о судьбе, сказанные стариком на пароходе, и много других замечаний о жизни, упреков ей и горьких жалоб на нее, которые он мельком слышал от разных людей.
Я пошел.
Отец уже сидел за столом и чертил план дачи с готическими окнами и с толстою башней, похожею на пожарную каланчу, — нечто необыкновенно упрямое и бездарное. Я, войдя в кабинет, остановился так, что мне был виден этот чертеж. Я не знал, зачем я пришел к
отцу, но помню, когда я увидел его тощее лицо, красную шею, его тень на стене, то мне захотелось броситься к нему на шею и, как
учила Аксинья, поклониться ему в ноги; но вид дачи с готическими окнами и с толстою башней удержал меня.
— Я тебя — не больно. Надо
учить. Меня
отец бил ой-ёй как! И мать. Конюх, приказчик. Лакей-немец. Ещё когда свой бьёт — не так обидно, а вот чужой — это горестно. Родная рука — легка!
— А вот это тебе,
отец Алексей, и стыдно! Раздумай-ка, хорошо ли ты сына матери солгать
учил! — отозвалась вдруг из-за окна расслышавшая весь этот разговор Марфа Андревна. — Дурно это, поп, дурно!
Пришел батюшка. В обоих отделениях первого класса
учил не свой, гимназический священник, а из посторонней церкви, по фамилии Пещерский. А настоятелем гимназической церкви был
отец Михаил, маленький, седенький, голубоглазый старичок, похожий на Николая-угодника, человек отменной доброты и душевной нежности, заступник и ходатай перед директором за провинившихся почти единственное лицо, о котором Буланин вынес из стен корпуса светлое воспоминание.
— Знаю, что вы давно стыд-то потеряли. Двадцать пятый год с вами маюсь. Все сама, везде сама. На какие-нибудь сто душ вырастила и воспитала всех детей; старших, как помоложе была, сама даже
учила, а вы,
отец семейства, что сделали? За рабочими не хотите хорошенько присмотреть, только конфузите везде. Того и жди, что где-нибудь в порядочном обществе налжете и заставите покраснеть до ушей.
— Ровнехонько тридцать. Но ведь мне горько: я
отец… Я равнодушно видеть старших не могу, хуже, чем сироты. Ну, хоть бы с воспитания взять: обеих их в деревне сама
учила, ну что она знает? А за эту платила в пансион по тысяче рублей… Ну и это еще не все…