Неточные совпадения
Стародум(приметя всех смятение). Что это значит? (К Софье.) Софьюшка, друг мой, и ты мне кажешься в смущении? Неужель мое намерение тебя огорчило? Я заступаю место
отца твоего.
Поверь мне, что я знаю его права. Они нейдут далее, как отвращать несчастную склонность дочери, а выбор достойного человека зависит совершенно от ее сердца. Будь спокойна, друг мой! Твой муж, тебя достойный, кто б он ни был, будет иметь во мне истинного друга. Поди за кого хочешь.
Он не
верил в смерть вообще и в особенности в ее смерть, несмотря на то, что Лидия Ивановна сказала ему и
отец подтвердил это, и потому и после того, как ему сказали, что она умерла, он во время гулянья отыскивал ее.
Потом, когда он узнал случайно от няни, что мать его не умерла, и
отец с Лидией Ивановной объяснили ему, что она умерла для него, потому что она нехорошая (чему он уже никак не мог
верить, потому что любил ее), он точно так же отыскивал и ждал ее.
Вы не
поверите, ваше превосходительство, как мы друг к другу привязаны, то есть, просто если бы вы сказали, вот, я тут стою, а вы бы сказали: «Ноздрев! скажи по совести, кто тебе дороже,
отец родной или Чичиков?» — скажу: «Чичиков», ей-богу…
Верите ли, хотя бы что-нибудь было; ну помещиком быть, ну
отцом, ну уланом, фотографом, журналистом… н-ничего, никакой специальности!
Как завижу, бывало, рысьи шапки, да как заслышу их визг,
веришь ли,
отец мой, сердце так и замрет!
—
Отец мой несчастливо в карты играл, и когда, бывало, проиграется, приказывает маме разбавлять молоко водой, — у нас было две коровы. Мама продавала молоко, она была честная, ее все любили,
верили ей. Если б ты знал, как она мучилась, плакала, когда ей приходилось молоко разбавлять. Ну, вот, и мне тоже стыдно, когда я плохо пою, — понял?
— Это он со зла, напоказ людям делает, — говорила она, и Клим
верил ей больше, чем рассказам
отца.
Это было очень обидно слышать, возбуждало неприязнь к дедушке и робость пред ним. Клим
верил отцу: все хорошее выдумано — игрушки, конфеты, книги с картинками, стихи — все. Заказывая обед, бабушка часто говорит кухарке...
Но Клим видел, что Лида, слушая рассказы
отца поджав губы, не
верит им. Она треплет платок или конец своего гимназического передника, смотрит в пол или в сторону, как бы стыдясь взглянуть в широкое, туго налитое кровью бородатое лицо. Клим все-таки сказал...
— По мужу. Истомина — по
отцу. Да, — сказал Долганов, отбрасывая пальцем вправо-влево мокрые жгутики усов. — Темная фигура. Хотя — кто знает? Савелий Любимов, приятель мой, — не
верил, пожалел ее, обвенчался. Вероятно, она хотела переменить фамилию. Чтоб забыли о ней. Нох эйн маль [Еще одну (нем.).], — скомандовал он кельнеру, проходившему мимо.
Заметив, что Дронов называет голодного червя — чевряком, чреваком, чревоедом, Клим не
поверил ему. Но, слушая таинственный шепот, он с удивлением видел пред собою другого мальчика, плоское лицо нянькина внука становилось красивее, глаза его не бегали, в зрачках разгорался голубоватый огонек радости, непонятной Климу. За ужином Клим передал рассказ Дронова
отцу, —
отец тоже непонятно обрадовался.
— Хотя не
верю, чтоб человек с такой рожей и фигурой… отнимал себя от женщины из философических соображений, а не из простой боязни быть
отцом… И эти его сожаления, что женщины не родят…
— Я деловой человек, а это все едино как военный. Безгрешных дел на свете — нет. Прудоны и Марксы доказали это гораздо обстоятельней, чем всякие
отцы церкви, гуманисты и прочие… безграмотные души. Ленин совершенно правильно утверждает, что сословие наше следует поголовно уничтожить. Я сказал — следует, однако ж не
верю, что это возможно. Вероятно, и Ленин не
верит, а только стращает. Вы как думаете о Ленине-то?
Но Клим почему-то не
поверил ей и оказался прав: через двенадцать дней жена доктора умерла, а Дронов по секрету сказал ему, что она выпрыгнула из окна и убилась. В день похорон, утром, приехал
отец, он говорил речь над могилой докторши и плакал. Плакали все знакомые, кроме Варавки, он, стоя в стороне, курил сигару и ругался с нищими.
— Была бы несчастнейшее создание —
верю, бабушка, — и потому, если Марфенька пересказала вам мой разговор, то она должна была также сказать, что я понял ее и что последний мой совет был — не выходить из вашей воли и слушаться
отца Василья…
— Нет, он сойдет с ума, если я ему покажу письмо дочери, в котором та советуется с адвокатом о том, как объявить
отца сумасшедшим! — воскликнул я с жаром. — Вот чего он не вынесет. Знайте, что он не
верит письму этому, он мне уже говорил!
— И вы смеетесь? И разве я могу
поверить, что письмо было передано через вас? Ведь вы — невеста
отца ее? Пощадите меня, Анна Андреевна!
И далеко не единичный случай, что самые
отцы и родоначальники бывших культурных семейств смеются уже над тем, во что, может быть, еще хотели бы
верить их дети.
— Милый, добрый Аркадий Макарович,
поверьте, что я об вас… Про вас
отец мой говорит всегда: «милый, добрый мальчик!»
Поверьте, я буду помнить всегда ваши рассказы о бедном мальчике, оставленном в чужих людях, и об уединенных его мечтах… Я слишком понимаю, как сложилась душа ваша… Но теперь хоть мы и студенты, — прибавила она с просящей и стыдливой улыбкой, пожимая руку мою, — но нам нельзя уже более видеться как прежде и, и… верно, вы это понимаете?
— Этого я уж не знаю… что, собственно, тут ему не понравится; но
поверь, что Анна Андреевна и в этом смысле — в высшей степени порядочный человек. А какова, однако, Анна-то Андреевна! Как раз справилась перед тем у меня вчера утром: «Люблю ли я или нет госпожу вдову Ахмакову?» Помнишь, я тебе с удивлением вчера передавал: нельзя же бы ей выйти за
отца, если б я женился на дочери? Понимаешь теперь?
Кроме того, было прочтено дьячком несколько стихов из Деяний Апостолов таким странным, напряженным голосом, что ничего нельзя было понять, и священником очень внятно было прочтено место из Евангелия Марка, в котором сказано было, как Христос, воскресши, прежде чем улететь на небо и сесть по правую руку своего
отца, явился сначала Марии Магдалине, из которой он изгнал семь бесов, и потом одиннадцати ученикам, и как велел им проповедывать Евангелие всей твари, причем объявил, что тот, кто не
поверит, погибнет, кто же
поверит и будет креститься, будет спасен и, кроме того, будет изгонять бесов, будет излечивать людей от болезни наложением на них рук, будет говорить новыми языками, будет брать змей и, если выпьет яд, то не умрет, а останется здоровым.
— Ах, да, конечно! Разве ее можно не любить? Я хотел совсем другое сказать: надеетесь ли вы… обдумали ли вы основательно, что сделаете ее счастливой и сами будете счастливы с ней. Конечно, всякий брак — лотерея, но иногда полезно воздержаться от риска… Я
верю вам, то есть хочу
верить, и простите
отцу… не могу! Это выше моих сил… Вы говорили с доктором? Да, да. Он одобряет выбор Зоси, потому что любит вас. Я тоже люблю доктора…
— Знаете ли, Сергей Александрыч, что вы у меня разом берете все? Нет, гораздо больше, последнее, — как-то печально бормотал Ляховский, сидя в кресле. — Если бы мне сказали об этом месяц назад, я ни за что не
поверил бы. Извините за откровенность, но такая комбинация как-то совсем не входила в мои расчеты. Нужно быть
отцом, и таким
отцом, каким был для Зоси я, чтобы понять мой, может быть, несколько странный тон с вами… Да, да. Скажите только одно: действительно ли вы любите мою Зосю?
— Я чувств моих тогдашних не помню, — ответила Грушенька, — все тогда закричали, что он
отца убил, я и почувствовала, что это я виновата и что из-за меня он убил. А как он сказал, что неповинен, я ему тотчас
поверила, и теперь
верю, и всегда буду
верить: не таков человек, чтобы солгал.
— Боюсь сказать, что
поверил. Но я всегда был убежден, что некоторое высшее чувство всегда спасет его в роковую минуту, как и спасло в самом деле, потому что не он убил
отца моего, — твердо закончил Алеша громким голосом и на всю залу. Прокурор вздрогнул, как боевой конь, заслышавший трубный сигнал.
Обещанию же этому, да и всякому слову отходящего старца,
отец Паисий веровал твердо, до того, что если бы видел его и совсем уже без сознания и даже без дыхания, но имел бы его обещание, что еще раз восстанет и простится с ним, то не
поверил бы, может быть, и самой смерти, все ожидая, что умирающий очнется и исполнит обетованное.
— Аграфена Александровна, — привстал со стула Митя, —
верь Богу и мне: в крови убитого вчера
отца моего я не повинен!
Святейший
отец,
верите ли: влюбил в себя благороднейшую из девиц, хорошего дома, с состоянием, дочь прежнего начальника своего, храброго полковника, заслуженного, имевшего Анну с мечами на шее, компрометировал девушку предложением руки, теперь она здесь, теперь она сирота, его невеста, а он, на глазах ее, к одной здешней обольстительнице ходит.
Пусть он обманул
отца знаками, пусть он проник к нему — я сказал уже, что ни на одну минуту не
верю этой легенде, но пусть, так и быть, предположим ее на одну минуту!
— Что ты? Я не помешан в уме, — пристально и даже как-то торжественно смотря, произнес Дмитрий Федорович. — Небось я тебя посылаю к
отцу и знаю, что говорю: я чуду
верю.
Зачем это «указание», которое они с таким торжеством выводят теперь вместе с
отцом Ферапонтом, и зачем они
верят, что получили даже право так выводить?
Верите ли, он, больной, в слезах, три раза при мне уж повторял
отцу: «Это оттого я болен, папа, что я Жучку тогда убил, это меня Бог наказал», — не собьешь его с этой мысли!
— Ах вы,
отцы наши, милостивцы… и… уж что! Ей-богу, совсем дураком от радости стал… Ей-богу, смотрю да не
верю… Ах вы,
отцы наши!..
«Кому я могу
верить? чему я могу
верить?» — спрашивала она себя после истории с Соловцовым и видела: никому, ничему. Богатство ее
отца притягивало из всего города жадность к деньгам, хитрость, обман. Она была окружена корыстолюбцами, лжецами, льстецами; каждое слово, которое говорилось ей, было рассчитано по миллионам ее
отца.
Когда коллежский секретарь Иванов уверяет коллежского советника Ивана Иваныча, что предан ему душою и телом, Иван Иваныч знает по себе, что преданности душою и телом нельзя ждать ни от кого, а тем больше знает, что в частности Иванов пять раз продал
отца родного за весьма сходную цену и тем даже превзошел его самого, Ивана Иваныча, который успел предать своего
отца только три раза, а все-таки Иван Иваныч
верит, что Иванов предан ему, то есть и не
верит ему, а благоволит к нему за это, и хоть не
верит, а дает ему дурачить себя, — значит, все-таки
верит, хоть и не
верит.
Или вы думаете, что после взятия Бастилии, после террора, после войны и голода, после короля-мещанина и мещанской республики я
поверю вам, что Ромео не имел прав любить Джульетту за то, что старые дураки Монтекки и Капулетти длили вековую ссору и что я ни в тридцать, ни в сорок лет не могу выбрать себе подруги без позволения
отца, что изменившую женщину нужно казнить, позорить?
Все ожидали облегчения в судьбе осужденных, — коронация была на дворе. Даже мой
отец, несмотря на свою осторожность и на свой скептицизм, говорил, что смертный приговор не будет приведен в действие, что все это делается для того, чтоб поразить умы. Но он, как и все другие, плохо знал юного монарха. Николай уехал из Петербурга и, не въезжая в Москву, остановился в Петровском дворце… Жители Москвы едва
верили своим глазам, читая в «Московских ведомостях» страшную новость 14 июля.
Я полагаю, что мой
отец и не думал этого, но для своего спокойствия брал меры недействительные, но все же меры, вроде того, как люди, не
веря, говеют.
Мой
отец считал религию в числе необходимых вещей благовоспитанного человека; он говорил, что надобно
верить в Священное писание без рассуждений, потому что умом тут ничего не возьмешь, и все мудрования затемняют только предмет; что надобно исполнять обряды той религии, в которой родился, не вдаваясь, впрочем, в излишнюю набожность, которая идет старым женщинам, а мужчинам неприлична.
Отец Огарева умер в 1838; незадолго до его смерти он женился. Весть о его женитьбе испугала меня — все это случилось как-то скоро и неожиданно. Слухи об его жене, доходившие до меня, не совсем были в ее пользу; он писал с восторгом и был счастлив, — ему я больше
верил, но все же боялся.
По-видимому, она и сама это подозревала. От нее не умели скрыть, каким недугом умер ее
отец, и она знала, что это недуг наследственный. Тем не менее жажда жизни горела так сильно, что она даже в самые тяжелые минуты не переставала
верить и надеяться.
Но, кроме того, ежели
верить в новоявленные фантазии, то придется веру в Святое писание оставить. А в Писании именно сказано: рабы! господам повинуйтесь! И у Авраама, и у прочих патриархов были рабы, а они сумели же угодить Богу. Неужто, в самом деле, ради пустой похвальбы дозволительно и веру нарушить, и заветы
отцов на поруганье отдать? Для чего? для того, чтоб стремглав кинуться в зияющую пучину, в которой все темно, все неизвестно?
— Снилось мне, чудно, право, и так живо, будто наяву, — снилось мне, что
отец мой есть тот самый урод, которого мы видали у есаула. Но прошу тебя, не
верь сну. Каких глупостей не привидится! Будто я стояла перед ним, дрожала вся, боялась, и от каждого слова его стонали мои жилы. Если бы ты слышал, что он говорил…
Бедные лошади худели и слабели, но
отец до такой степени
верил в действительность научного средства, что совершенно не замечал этого, а на тревожные замечания матери: как бы лошади от этой науки не издохли, отвечал...
Это место романа меня поразило. Значит, можно не
верить по — иному, чем капитан, который кощунствует вечером и крестится ночью «на всякий случай»… Что, если бы
отец встретился с таким человеком. Стал ли бы он смеяться тем же смехом снисходительного превосходства?..
Вообще, очень религиозный,
отец совсем не был суеверен. Бог все видит, все знает, все устроил. На земле действуют его ясные и твердые законы. Глупо не
верить в бога и глупо
верить в сны, в нечистую силу, во всякие страхи.
И вот в связи с этим мне вспоминается очень определенное и яркое настроение. Я стою на дворе без дела и без цели. В руках у меня ничего нет. Я без шапки. Стоять на солнце несколько неприятно… Но я совершенно поглощен мыслью. Я думаю, что когда стану большим, сделаюсь ученым или доктором, побываю в столицах, то все же никогда, никогда не перестану
верить в то, во что так хорошо
верит мой
отец, моя мать и я сам.
— А я
верю, — сказал Крыштанович с убеждением. — Сны сбываются очень часто. Мой
отец тоже видел мою мать во сне задолго до того, как они познакомились… Положим, теперь все ругаются, а все-таки… Постой-ка.
Я действительно в сны не
верил. Спокойная ирония
отца вытравила во мне ходячие предрассудки. Но этот сон был особенный. В него незачем было
верить или не
верить: я его чувствовал в себе… В воображении все виднелась серая фигурка на белом снегу, сердце все еще замирало, а в груди при воспоминании переливалась горячая волна. Дело было не в вере или неверии, а в том, что я не мог и не хотел примириться с мыслью, что этой девочки совсем нет на свете.