Неточные совпадения
— Это Петров, живописец, —
отвечала Кити, покраснев. — А это жена его, — прибавила она, указывая на Анну Павловну, которая как будто нарочно, в то самое время, как они подходили, пошла
за ребенком, отбежавшим по дорожке.
Дарья Александровна между тем, успокоив
ребенка и по звуку кареты поняв, что он уехал, вернулась опять в спальню. Это было единственное убежище ее от домашних забот, которые обступали ее, как только она выходила. Уже и теперь, в то короткое время, когда она выходила в детскую, Англичанка и Матрена Филимоновна успели сделать ей несколько вопросов, не терпевших отлагательства и на которые она одна могла
ответить: что надеть
детям на гулянье? давать ли молоко? не послать ли
за другим поваром?
—
За детей медью платят. Что на копейки сделаешь! — продолжал он с неохотой, как бы
отвечая собственным мыслям.
Старики, с поклонами, объяснили, что несколько негодяев смутили толпу и что они, старшие, не могли унять и просили, чтобы на них не взыскали, «отцы
за детей не
отвечают» и т. п.
На мой вопрос, женат ли он, молодой человек
отвечает, что
за ним на Сахалин прибыла добровольно его жена с дочерью, но что вот уже два месяца, как она уехала с
ребенком в Николаевск и не возвращается, хотя он послал ей уже несколько телеграмм.
— Спит Епифанька. Где теперь вставать
ребенку, —
отвечал столяр, посылающий этого же Епифаньку ночью
за шесть верст к своей разлапушке.
— Низость, это низость — ходить в дом к честной женщине и петь на ее счет такие гнусные песни. Здесь нет ее
детей, и я
отвечаю за нее каждому, кто еще скажет на ее счет хоть одно непристойное слово.
— Люби, мой друг, маму, —
отвечал доктор, поцеловав
ребенка и берясь
за свой саквояж.
Розанов даже до сцены с собою не допустил Ольгу Александровну. Ровно и тепло сдержал он радостные восторги встретившей его прислуги; спокойно повидался с женою, которая сидела
за чаем и находилась в тонах;
ответил спокойным поклоном на холодный поклон сидевшей здесь Рогнеды Романовны и, осведомясь у девушки о здоровье
ребенка, прошел в свою комнату.
Конечно, мать вразумляла меня, что все это одни шутки, что
за них не должно сердиться и что надобно
отвечать на них шутками же; но беда состояла в том, что
дитя не может ясно различать границ между шуткою и правдою.
— Хорошо, —
отвечала Мари с каким-то трепетом в голосе. — Пойдем, я велю тебя уложить, — прибавила она и пошла
за ребенком.
— Нет, ты мне про женщин, пожалуйста, —
отвечает, — не говори: из-за них-то тут все истории и поднимаются, да и брать их неоткуда, а ты если мое
дитя нянчить не согласишься, так я сейчас казаков позову и велю тебя связать да в полицию, а оттуда по пересылке отправят. Выбирай теперь, что тебе лучше: опять у своего графа в саду на дорожке камни щелкать или мое
дитя воспитывать?
Не любила она его
за гордость и неблагодарность и никак не могла простить ему, что он по изгнании из университета не приехал к ней тотчас же; напротив, даже на тогдашнее нарочное письмо ее к нему ничего не
ответил и предпочел закабалиться к какому-то цивилизованному купцу учить
детей.
Извольте знать, муж не нынче-завтра повесится или утопится, не знаю, в воде или вине; она будет в чахотке,
за это я вам
отвечаю;
ребенок останется сиротою на чужих руках, и, в довершение, весь город трубит о вашей победе.
Мы в своей детской простоте все это принимали тогда
за выражение чистейшего участия и охотно
отвечали тетушке на все ее вопросы, но
отвечали, однако, так неудовлетворительно, что она часто пожимала на нас плечами и говорила, что она отроду не видала подобных нам неразвитых
детей.
— Не знаю, право… но я мать: зачем меня ронять при
детях? Я ей
ответила, что тоже утром занималась: она молилася
за Настеньку и вклад монастырю дала, а я писала управителю, чтобы он голодным хотетовским мужикам бесплатно по четверти хлеба на семена роздал
за Настино здоровье… всякий, значит, свое сделал…
Никто из нас,
детей, разумеется, и воображения не имел, что такое наша Ольга Федотовна могла быть этому суровому старику в тяжелой золотой шапке, которою он все как будто помахивал. Мы только всё дергали Ольгу Федотовну потихоньку
за платье и беспрестанно докучали ей расспросами, что значит то и что значит это? На все эти вопросы она
отвечала нам одно...
— У меня на руках тысяча триста
детей,
за жизнь и здоровье которых я
отвечаю и на стороны разбрасываться не могу.
— О, mon cher, что ж ты меня
за ребенка такого считаешь, —
отвечал граф и уехал прямо к Домне Осиповне, а в пять часов явился аккуратно к обеду Бегушева и имел торжествующий вид.
— Я так не могу, —
отвечал Шульц. — У меня жена,
дети и состояние: мои распоряжения нельзя сделать в одну минуту. Будемте стреляться послезавтра
за Коломягами.
— О, всех! всех, мои Иоганус! —
отвечала опять Софья Карловна, и василеостровский немец Иоган-Христиан Норк так спокойно глядел в раскрывавшиеся перед ним темные врата сени смертной, что если бы вы видели его тихо меркнувшие очи и его посиневшую руку, крепко сжимавшую руку Софьи Карловны, то очень может быть, что вы и сами пожелали бы пред вашим походом в вечность услыхать не вопль, не вой, не стоны, не многословные уверения
за тех, кого вы любили, а только одно это слово; одно ваше имя, произнесенное так, как произнесла имя своего мужа Софья Карловна Норк в ответ на его просьбу о
детях.
Смеху было столько, на всю деревню, что и теперь эта погудка живет, словно вчера дело было. А там уж правда ли это или нет —
за это не
отвечаю. Только в Гостомле всякое малое
дитя эту погудку расскажет, и обапольные бабы нашим мужикам все смеются: «Гостомцы, — говорят они, — как вы колокол-то тянули?» Часто этак смеются.
— Ничего невозможного, —
отвечал он, угадывая мое чувство. — Ты вот мочишь голову, — прибавил он, как
ребенка лаская меня, еще раз проводя рукой по моим волосам, — ты завидуешь и листьям, и траве
за то, что их мочит дождик, тебе бы хотелось быть и травой, и листьями, и дождиком. А я только радуюсь на них, как на все на свете, что хорошо, молодо и счастливо.
Советник. Да разве
дети могут желать того, чего не хотят родители? Ведаешь ли ты, что отец и
дети должны думать одинаково? Я не говорю о нынешних временах: ныне все пошло новое, а в мое время, когда отец виноват бывал, тогда дерут сына; а когда сын виноват, тогда отец
за него
отвечает; вот как в старину бывало.
— Но какой же отец решится отдать
за вас свою дочь теперь — будь вы хоть размиллионер в будущем или там какой-нибудь будущий благодетель человечества? Человек девятнадцати лет даже и
за себя самого —
отвечать не может, а вы решаетесь еще брать на совесть чужую будущность, то есть будущность такого же
ребенка, как вы! Ведь это не совсем тоже благородно, как вы думаете? Я позволил себе высказать потому, что вы сами давеча обратились ко мне как к посреднику между вами и Павлом Павловичем.
Матрена. Ну, матушка, мудреное ли это колдовство: человек умный, богатый да лукавый! В те поры, как с злодейкой-то моей это приключилось, он приходит ко мне. «Матрена, говорит, у тебя баба без мужа понесла; мотри, чтобы она над собой али над
ребенком чего не сделала, — ты
за то
отвечать будешь». Я так, мать, и ахнула, ничего того не думаючи и не ведаючи; а она, псовка, и входит на эти слова. Я было накинулась на нее, а он на меня затопал. «Не трожь, говорит, ее; сам барин про то знает и простил ее».
Настасье было приказано, чтобы летом в детской не было мух; она
отвечала за крик
ребенка,
за то, что он падал, начиная ходить,
за насморк, который делался от прорезывания зубов…
— Однако теперь они какие деньги-то гребут! Ай-ай-ай… страшно вымолвить… Мне племянник студент летом рассказывал. Рубль
за строку, говорит. Как новая строка — рубль. Например: «В комнату вошел граф» — рубль. Или просто с новой строки «да» — и рубль. По полтиннику
за букву. Или даже еще больше. Скажем, героя романа спрашивают: «Кто отец этого прелестного
ребенка?» А он коротко
отвечает с гордостью «Я» — И пожалуйте: рубль в кармане.
— Тогда позвольте уж и мне последнее слово. — Завалишин встал и швырнул салфетку на стул. — Убеждения — убеждениями, и твердость в них вещь почтенная, а
за своих
детей я все-таки
отвечаю перед церковью и отечеством. Да. И я обязан ограждать их от вредных, развращающих влияний. А поэтому, — вы уж извините, — но одному из нас — или мне, или вам — придется отстраниться от их воспитания…
Когда мой дед, А. Д. Мейн, поставил ее между любимым и собой, она выбрала отца, а не любимого, и замуж потом вышла лучше, чем по-татьянински, ибо «для бедной все были жребии равны» — а моя мать выбрала самый тяжелый жребий — вдвое старшего вдовца с двумя
детьми, влюбленного в покойницу, — на
детей и на чужую беду вышла замуж, любя и продолжая любить того, с которым потом никогда не искала встречи и которому, впервые и нечаянно встретившись с ним на лекции мужа, на вопрос о жизни, счастье и т.д.,
ответила: «Моей дочери год, она очень крупная и умная, я совершенно счастлива…» (Боже, как в эту минуту она должна была меня, умную и крупную, ненавидеть
за то, что я — не его дочь!)
И опять Андрюша, честно, тоскливо и даже возмущенно: — а я почём знаю?» (Что
за странный мир — стихи, где взрослые спрашивают, а
дети отвечают!)
— Поговорю, Карпушенька, беспременно поговорю… —
отвечала на те речи Паранька. — И спасибо ж тебе, соколик мой!.. А и что это у нас
за тятенька! Не родитель
детям, а злой лиходей… Ровно я ему не родная дочь, ровно я ему наемная работница!.. Не жалеет он меня ни на́сколько! И
за что это он невзлюбил тебя?
Помни, помни, Хамоизит, как дурно действует вино, удаляйся от пива и лучше забудь оба эти напитка. Пьяный от вина падает лицом вниз, а пьяный от пива — лицом вверх. Кроме того, пьяный может забыться и наговорить в пивной неосторожных и опасных слов,
за которые придется потом
ответить. А разве хорошо, если к домоправителю градоначальника придут потолковать о делах и застанут его, как малого
ребенка, валяющимся на полу?
— Я вам
за Василия Иваныча
отвечу, — подхватил Кузьмичев. — Он в наше товарищество пайщиков поступает. Собственный пароходик у него будет, «Батрак», вдвое почище да и побольше вот этой посудины. Видите, ваш ученик времени не терял, даром что он из крестьянских
детей.
Было так. Папа считался лучшим в Туле детским врачом. Из Ясной Поляны приехал Лев Толстой просить папу приехать к больному
ребенку. Папа
ответил, что у него много больных в городе и что
за город он не ездит. Толстой настаивал, папа решительно отказывался. Толстой рассердился, сказал, что папа как врач обязан поехать. Папа
ответил, что по закону врачи, живущие в городе,
за город не обязаны ездить. Расстались они враждебно.
Пока я разговариваю с бабами, одна, старшенькая из
детей солдатки, толстопузая девочка, подходит к ней и, дергая ее
за рукав, что-то просит, кажется, просит есть. Солдатка говорит со мною и не
отвечает. Девочка еще раз дергает и что-то бормочет.
Сегодня Фридрих Адольфович был особенно хорошо настроен. Еще поутру веселая Евгеша подала ему
за завтраком какой-то объемистый пакет с наклеенной на нем заграничной маркой. Гросс вскрыл конверт, прочел письмо, и лицо его просияло. На вопрос
детей, откуда оно, Фридрих Адольфович коротко
ответил...
— Друг мой, —
отвечал Петр Николаевич тоном взрослого, говорящего с
ребенком, — этот вопрос доказывает только твою житейскую неопытность. Если бы ты, подобно мне, изучал медицину, успел бы много пожить или бы наблюдать
за другими, что еще поучительнее, ты понял бы…
—
Дети мои, — кротко и величественно
отвечал Феофил, — сознавайтесь, чашу горшую должны допить вы
за прошедшую вину свою ни чем неискупимую.
—
Дети мои, — кротко и величественно
отвечал Феофил, — сознавайтесь, чашу горшую должны допить вы
за прошедшую вину свою, ничем неискупимую.
К Лебедянцеву его тянуло. Веру Ивановну он видел у себя всего раз. Она пришла не одна, — привела старшую девочку, посидела с четверть часа, на расспросы
отвечала мягко, но чрезвычайно сдержанно…
Детей она любила,
за выздоровление жены Лебедянцева не боялась.
Колосов и Померанцев живут по соседству и поэтому ехали домой на одном извозчике. Дорогой Померанцев очень много говорил о сегодняшнем деле, жалел Таню и радовался снисхождению, которое дано Хоботьеву. Колосов
отвечал односложно и неохотно. Дома Колосов, не торопясь, разделся, спросил, спит ли жена, и, проходя мимо, детской, машинально взялся
за ручку двери, чтобы, по обыкновению, зайти поцеловать
детей, но раздумал и прошел прямо к себе в спальню.
Да, берут, —
отвечала Праша, — слов нет, берут, только
за самую дешевую цену. Вот и выйдет такой пример, что через пять лет у меня не будет ни копейки денег и будет
ребенок на руках, с которым мне нельзя будет иайти место с ценою. И я его ни во что настоящее не произведу.