Неточные совпадения
Ромашов, до сих пор не приучившийся справляться со своим молодым сном, по обыкновению опоздал на утренние занятия и с неприятным чувством
стыда и тревоги подходил к плацу, на котором училась его рота. В этих знакомых ему чувствах всегда было много унизительного для молодого офицера, а ротный командир, капитан Слива, умел делать их еще более
острыми и обидными.
Тогда Ромашов вдруг с поразительной ясностью и как будто со стороны представил себе самого себя, свои калоши, шинель, бледное лицо, близорукость, свою обычную растерянность и неловкость, вспомнил свою только что сейчас подуманную красивую фразу и покраснел мучительно, до
острой боли, от нестерпимого
стыда.
Мне стыдно говорить… но в этом
стыде есть
острая сладость… исповеди…
Войницкий(закрывает лицо руками). Стыдно! Если бы ты знал, как мне стыдно! Это
острое чувство
стыда не может сравниться ни с какою болью. (С тоской.) Невыносимо! (Склоняется к столу.) Что мне делать? Что мне делать?
Иногда, выпив водки, она привлекала его к себе и тормошила, вызывая в нём сложное чувство страха,
стыда и
острого, но не смелого любопытства. Он плотно закрывал глаза, отдаваясь во власть её бесстыдных и грубых рук молча, безвольно, малокровный, слабый, подавленный обессиливающим предчувствием чего-то страшного.
После вчерашней истерики, которая к тяжелому состоянию его души прибавила еще
острое чувство
стыда, оставаться в городе было немыслимо.
Самый тяжкий
стыд и великое мучение — это когда не умеешь достойно защищать то, что любишь, чем жив; нет для человека более
острой муки, как немота его сердца…
Он выдержал еще один выстрел изумления, отлично вышколенных лакейских глаз и сел в углу. Ожидание подавляло его, он трепетал глухой дрожью; любопытство, неясные опасения, тайный, сердитый
стыд, рассеянное,
острое напряжение бродили в его голове не хуже виноградного сока.
Лелька
острым ножом обрезывала резину на колодке. Украдкой поглядывала по сторонам. Мастерица стояла спиной, соседки были заняты каждая своей работой. Лелька стиснула зубы — и сильно полоснула себя ножом по пальцу. Кровь струйкой брызнула на колодку. Леля замотала палец носовым платком. Бледная от боли и
стыда, медленно пошла на медпункт.
Но тотчас же он вспомнил, как неожиданная молния осветила полураздетую Исанку. И откровенная, сосущая, до тоски жадная страсть прибойною волною всплеснулась в душе и смыла все самоупреки: сладко заныла душа и вся сжалась в одно узкое,
острое, державное желание — владеть этим девичьим телом. Только бы это, а остальное все пустяки. И уже далеко от души, как легкие щепки на темных волнах, бессильно трепались самоупреки,
стыд, опасения за последствия.