Неточные совпадения
Клим
остался с таким
ощущением, точно он не мог понять, кипятком или холодной водой облили его? Шагая по комнате, он пытался свести все слова, все крики Лютова к одной фразе. Это — не удавалось, хотя слова «удирай», «уезжай» звучали убедительнее всех других. Он встал у окна, прислонясь лбом к холодному стеклу. На улице было пустынно, только какая-то женщина, согнувшись, ходила по черному кругу на месте костра, собирая угли в корзинку.
Вот тут Райский поверял себя, что улетало из накопившегося в день запаса мыслей, желаний,
ощущений, встреч и лиц. Оказывалось, что улетало все — и
с ним
оставалась только Вера. Он
с досадой вертелся в постели и засыпал — все
с одной мыслью и просыпался
с нею же.
Потом, за разговором, Смердяков на время позабылся, но, однако же,
остался в его душе, и только что Иван Федорович расстался
с Алешей и пошел один к дому, как тотчас же забытое
ощущение вдруг быстро стало опять выходить наружу.
Когда он уехал, в городе
осталось несколько таинственно розданных, довольно невинных украинских брошюр, а в моей душе — двойственное
ощущение. Мне казалось, что Пиотровский малый пустой и надутый ненужною важностью. Но это таилось где-то в глубине моего сознания и робело пробиться наружу, где все-таки царило наивное благоговение: такой важный, в очках, и
с таким опасным поручением…
Собаки опять затихли, и нам было слышно, как они, спутанным клубком, перескакивая друг через друга, опять убегают от кого-то, жалко визжа от ужаса. Мы поспешно вбежали в сени и плотно закрыли дверь… Последнее
ощущение, которое я уносил
с собой снаружи, был кусок наружной стены, по которой скользнул луч фонаря… Стена
осталась там под порывами вихря.
Еще одно из тех первичных
ощущений, когда явление природы впервые
остается в сознании выделенным из остального мира, как особое и резко законченное,
с основными его свойствами.
Эти сильные и довольно разнообразные
ощущения стали между мной и арифметикой неодолимой преградой. Даже когда Пашковскому через некоторое время отказали (или он нашел невесту), я все-таки
остался при убеждении, что поверку деления можно понять лишь по особой милости господа, в которой мне отказано
с рождения…
А мне, после сегодняшнего дня, после этих
ощущений,
остается отдать вам последний поклон — и хотя
с печалью, но без зависти, без всяких темных чувств сказать, в виду конца, в виду ожидающего бога: „Здравствуй, одинокая старость!
— Куда же это! Посидите еще, — произнес Павел, хотя, утомленный всеми
ощущениями дня и самим чтением, он желал поскорее
остаться если не один, то по крайней мере вдвоем
с Неведомовым, который у него жил.
Мысль, что Алексей Степаныч нарочно медлит, не желая
остаться с ней наедине, избегая объяснений; мысль, что она, не облегчив своего сердца, переполненного разными мучительными
ощущениями, не примирившись
с мужем, увидится
с ним в присутствии враждебной семьи и должна будет притворяться целый вечер, эта мысль сжимала ее сердце, бросала ее в озноб и жар…
Болезнь
с неудержимой быстротой шла вперед. Я уже решил, что все кончено. Что же, другие умирают, а теперь моя очередь, — и только. Вещь по своему существу не только обыкновенная, но даже прозаичная. Конечно, жаль, но все равно ничего не поделаешь. Человек, который, провожая знакомых, случайно
остался в вагоне и едет совсем не туда, куда ему нужно, — вот то
ощущение, которое меня преследовало неотступно.
Он уже привык к разнородным впечатлениям, и хотя они волновали, злили его, но
с ними всё же лучше было жить. Их приносили люди. А теперь люди исчезли куда-то, —
остались одни покупатели. Потом
ощущение одиночества и тоска о хорошей жизни снова утопали в равнодушии ко всему, и снова дни тянулись медленно, в какой-то давящей духоте.
Я шел, чтоб вам это все рассказать, как будто время для меня остановилось, как будто одно
ощущение, одно чувство должно было
остаться с этого времени во мне навечно, как будто одна минута должна была продолжаться целую вечность и словно вся жизнь остановилась для меня…
Поплакав минут
с десять, Фустов встал, лег на диван, повернулся лицом к стене и
остался неподвижен. Я подождал немного, но, видя, что он не шевелится и не отвечает на мои вопросы, решился удалиться. Я, быть может, взвожу на него напраслину, но едва ли он не заснул. Впрочем, это еще бы не доказывало, чтоб он не чувствовал огорчения… а только природа его была так устроена, что не могла долго выносить печальные
ощущения… Уж больно нормальная была природа!
«Жалко Танечку», — думала она. Но жалость была больше в мыслях. В душе
с жалостью мешалось брезгливое презрение к Тане. Нет, она, Александра Михайловна, — она не пошла бы не только из-за пятидесяти рублей, а и
с голоду бы помирала… Гадость какая! Она — честная, непродажная. И от этой мысли у нее было приятное
ощущение чистоты, как будто она только что воротилась из бани. Не легкое это дело
остаться честной, а она вот сохранила себя и всегда сохранит.
Если бы боги сотворили людей без
ощущения боли, очень скоро люди бы стали просить о ней; женщины без родовых болей рожали бы детей в таких условиях, при которых редкие бы
оставались живыми, дети и молодежь перепортили бы себе все тела, а взрослые люди никогда не знали бы ни заблуждений других, прежде живших и теперь живущих людей, ни, главное, своих заблуждений, — не знали бы что им надо делать в этой жизни, не имели бы разумной цели деятельности, никогда не могли бы примириться
с мыслью о предстоящей плотской смерти и не имели бы любви.