Неточные совпадения
Испуганный тем отчаянным выражением,
с которым были сказаны эти слова, он вскочил и хотел бежать за нею, но, опомнившись, опять сел и, крепко сжав зубы, нахмурился. Эта неприличная, как он находил, угроза чего-то раздражила его. «Я пробовал всё, — подумал он, —
остается одно — не обращать внимания», и он стал собираться ехать в город и опять к
матери, от которой надо было получить подпись на доверенности.
И Левину вспомнилась недавняя сцена
с Долли и ее детьми. Дети,
оставшись одни, стали жарить малину на свечах и лить молоко фонтаном в рот.
Мать, застав их на деле, при Левине стала внушать им, какого труда стоит большим то, что они разрушают, и то, что труд этот делается для них, что если они будут бить чашки, то им не из чего будет пить чай, а если будут разливать молоко, то им нечего будет есть, и они умрут
с голоду.
Он знал, что между отцом и
матерью была ссора, разлучившая их, знал, что ему суждено
оставаться с отцом, и старался привыкнуть к этой мысли.
Когда она думала о сыне и его будущих отношениях к бросившей его отца
матери, ей так становилось страшно за то, что она сделала, что она не рассуждала, а, как женщина, старалась только успокоить себя лживыми рассуждениями и словами,
с тем чтобы всё
оставалось по старому и чтобы можно было забыть про страшный вопрос, что будет
с сыном.
Когда всё это так твердо установилось, Кити стало очень скучно, тем более что князь уехал в Карлсбад, и она
осталась одна
с матерью.
— Нет, Василиса Егоровна, — продолжал комендант, замечая, что слова его подействовали, может быть, в первый раз в его жизни. — Маше здесь
оставаться не гоже. Отправим ее в Оренбург к ее крестной
матери: там и войска и пушек довольно, и стена каменная. Да и тебе советовал бы
с нею туда же отправиться; даром что ты старуха, а посмотри, что
с тобою будет, коли возьмут фортецию приступом.
Он пробовал также говорить
с Лидией, как
с девочкой, заблуждения которой ему понятны, хотя он и считает их несколько смешными. При
матери и Варавке ему удавалось выдержать этот тон, но,
оставаясь с нею, он тотчас терял его.
«Варавка и
мать, кажется, нарочно гоняют меня, хотят, чтоб я как можно меньше
оставался с Лидией».
Она звала его домой, говорила, что она воротилась, что «без него скучно», Малиновка опустела, все повесили нос, что Марфенька собирается ехать гостить за Волгу, к
матери своего жениха, тотчас после дня своего рождения, который будет на следующей неделе, что бабушка
останется одна и пропадет
с тоски, если он не принесет этой жертвы… и бабушке, и ей…
— То есть ты подозреваешь, что я пришел склонять тебя
остаться у князя, имея в том свои выгоды. Но, друг мой, уж не думаешь ли ты, что я из Москвы тебя выписал, имея в виду какую-нибудь свою выгоду? О, как ты мнителен! Я, напротив, желая тебе же во всем добра. И даже вот теперь, когда так поправились и мои средства, я бы желал, чтобы ты, хоть иногда, позволял мне
с матерью помогать тебе.
Сестра рассказала про детей, что они
остались с бабушкой,
с его
матерью и, очень довольная тем, что спор
с ее мужем прекратился, стала рассказывать про то, как ее дети играют в путешествие, точно так же, как когда-то он играл
с своими двумя куклами —
с черным арапом и куклой, называвшейся француженкой.
Мисси вошла вместе
с Нехлюдовым к
матери, но не
осталась в комнате.
Петр Александрович повел дело горячо и даже назначен был (купно
с Федором Павловичем) в опекуны ребенку, потому что все же после
матери оставалось именьице — дом и поместье.
Племянник, вместо того чтобы приезжать, приходил, всматривался в людей и, разумеется, большею частию
оставался недоволен обстановкою: в одном семействе слишком надменны; в другом —
мать семейства хороша, отец дурак, в третьем наоборот, и т. д., в иных и можно бы жить, да условия невозможные для Верочки; или надобно говорить по — английски, — она не говорит; или хотят иметь собственно не гувернантку, а няньку, или люди всем хороши, кроме того, что сами бедны, и в квартире нет помещения для гувернантки, кроме детской,
с двумя большими детьми, двумя малютками, нянькою и кормилицею.
Третий результат слов Марьи Алексевны был, разумеется, тот, что Верочка и Дмитрий Сергеич стали,
с ее разрешения и поощрения, проводить вместе довольно много времени. Кончив урок часов в восемь, Лопухов
оставался у Розальских еще часа два — три: игрывал в карты
с матерью семейства, отцом семейства и женихом; говорил
с ними; играл на фортепьяно, а Верочка пела, или Верочка играла, а он слушал; иногда и разговаривал
с Верочкою, и Марья Алексевна не мешала, не косилась, хотя, конечно, не оставляла без надзора.
Не вынес больше отец,
с него было довольно, он умер.
Остались дети одни
с матерью, кой-как перебиваясь
с дня на день. Чем больше было нужд, тем больше работали сыновья; трое блестящим образом окончили курс в университете и вышли кандидатами. Старшие уехали в Петербург, оба отличные математики, они, сверх службы (один во флоте, другой в инженерах), давали уроки и, отказывая себе во всем, посылали в семью вырученные деньги.
Это «житие» не оканчивается
с их смертию. Отец Ивашева, после ссылки сына, передал свое именье незаконному сыну, прося его не забывать бедного брата и помогать ему. У Ивашевых
осталось двое детей, двое малюток без имени, двое будущих кантонистов, посельщиков в Сибири — без помощи, без прав, без отца и
матери. Брат Ивашева испросил у Николая позволения взять детей к себе; Николай разрешил. Через несколько лет он рискнул другую просьбу, он ходатайствовал о возвращении им имени отца; удалось и это.
Под конец вечера послышалось на дворе побрякивание бубенцов. Это за Линдгорстами приехали лошади. Младшая стала просить у
матери, чтобы еще
остаться. Та не соглашалась, но когда подошла Лена и, протянув руки на плечо
матери, сказала, ласкаясь: «Мамочка… Так хорошо!» — та сразу уступила и уехала
с мальчиком, обещая прислать лошадь через полчаса.
Рыхлинский был дальний родственник моей
матери, бывал у нас, играл
с отцом в шахматы и всегда очень ласково обходился со мною. Но тут он молчаливо взял линейку, велел мне протянуть руку ладонью кверху, и… через секунду на моей ладони
остался красный след от удара… В детстве я был нервен и слезлив, но от физической боли плакал редко; не заплакал и этот раз и даже не без гордости подумал: вот уже меня, как настоящих пансионеров, ударили и «в лапу»…
Я ждал
с жутким чувством, когда исчезнет последней ярко — белая шляпа дяди Генриха, самого высокого из братьев моей
матери, и, наконец,
остался один…
— Поведете? — спросила
мать, вставая; лицо у нее побелело, глаза жутко сузились, она быстро стала срывать
с себя кофту, юбку и,
оставшись в одной рубахе, подошла к деду: — Ведите!
В исходе мая бекасы выводятся и держатся сначала в крепких болотных местах: в кустах, топях и молодых камышах; как же скоро бекасята подрастут, то
мать переводит их в луговые части болот, где суше и растет высокая, густая трава, и
остается с ними там, пока они совершенно вырастут.
Когда куличата подрастут и труднее станет прятаться им в степной, иногда невысокой траве, отец
с матерью выводят их в долочки и вообще в такие места, где трава выше и гуще или где растет мелкий степной кустарник; там
остаются они до совершенного возраста молодых, до их взлета, или подъема.
Но Липочка почерпает для себя силы душевные в сознании того, что она образованная, и потому мало обращает внимания на
мать и в распрях
с ней всегда
остается победительницей: начнет ее попрекать, что она не так воспитана, да расплачется, мать-то и струсит и примется сама же ублажать обиженную дочку.
Он был в чрезвычайной претензии на Колю за то, что тот почти не ходил к нему,
оставаясь сперва
с умиравшим отцом, а потом
с овдовевшею
матерью.
Между тем его сын, родившийся уже в законном браке, но возросший под другою фамилией и совершенно усыновленный благородным характером мужа его
матери, тем не менее в свое время умершим,
остался совершенно при одних своих средствах и
с болезненною, страдающею, без ног,
матерью в одной из отдаленных губерний; сам же в столице добывал деньги ежедневным благородным трудом от купеческих уроков и тем содержал себя сначала в гимназии, а потом слушателем полезных ему лекций, имея в виду дальнейшую цель.
Лиза утешала ее, отирала ее слезы, сама плакала, но
осталась непреклонной.
С отчаянья Марфа Тимофеевна попыталась пустить в ход угрозу: все сказать
матери… но и это не помогло. Только вследствие усиленных просьб старушки Лиза согласилась отложить исполнение своего намерения на полгода; зато Марфа Тимофеевна должна была дать ей слово, что сама поможет ей и выхлопочет согласие Марьи Дмитриевны, если через шесть месяцев она не изменит своего решения.
До Петрова дня
оставались еще целые сутки, а на росстани народ уже набирался. Это были все дальние богомольцы, из глухих раскольничьих углов и дальних мест. К о. Спиридонию шли благочестивые люди даже из Екатеринбурга и Златоуста, шли целыми неделями. Ключевляне и самосадчане приходили последними, потому что не боялись опоздать. Это было на руку
матери Енафе: она побаивалась за свою Аглаиду… Не вышло бы чего от ключевлян, когда узнают ее. Пока
мать Енафа мало
с кем говорила, хотя ее и знали почти все.
Мать Енафа и инок Кирилл положили «начал» перед образами и раскланялись на все четыре стороны, хотя в избе, кроме больной,
оставалась одна Нюрочка. Потом
мать Енафа перевернула больную вниз лицом и покрыла шелковою пеленой
с нашитым на ней из желтого позумента большим восьмиконечным раскольничьим крестом.
Лиза была в это время в разладе
с своими и не выходила за порог своей комнаты. Полинька Калистратова навещала ее аккуратно каждое утро и
оставалась у ней до обеда. Бертольди Ольга Сергеевна ни за что не хотела позволить Лизе принимать в своем доме; из-за этого-то и произошла новая размолвка Лизы
с матерью.
Посидев немного, он пошел почивать, и вот, наконец, мы
остались одни, то есть: отец
с матерью и мы
с сестрицей.
Не дождавшись еще отставки, отец и
мать совершенно собрались к переезду в Багрово. Вытребовали оттуда лошадей и отправили вперед большой обоз
с разными вещами. Распростились со всеми в городе и, видя, что отставка все еще не приходит, решились ее не дожидаться. Губернатор дал отцу отпуск, в продолжение которого должно было выйти увольнение от службы; дяди
остались жить в нашем доме: им поручили продать его.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает
с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и
с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом не пускает, кроме попа
с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век
оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
С каждым днем более и более надоедала мне эта городская жизнь в деревне; даже
мать скорее желала воротиться в противное ей Багрово, потому что там
оставался маленький братец мой, которому пошел уже третий год.
Несмотря, однако же, на все предосторожности, я как-то простудился, получил насморк и кашель и, к великому моему горю, должен был
оставаться заключенным в комнатах, которые казались мне самою скучною тюрьмою, о какой я только читывал в своих книжках; а как я очень волновался рассказами Евсеича, то ему запретили доносить мне о разных новостях, которые весна беспрестанно приносила
с собой; к тому же
мать почти не отходила от меня.
Мелькнула было надежда, что нас
с сестрицей не возьмут, но
мать сказала, что боится близости глубокой реки, боится, чтоб я не подбежал к берегу и не упал в воду, а как сестрица моя к реке не подойдет, то приказала ей
остаться, а мне переодеться в лучшее платье и отправляться в гости.
Оставшись наедине
с матерью, он говорил об этом
с невеселым лицом и
с озабоченным видом; тут я узнал, что
матери и прежде не нравилась эта покупка, потому что приобретаемая земля не могла скоро и без больших затруднений достаться нам во владение: она была заселена двумя деревнями припущенников, Киишками и Старым Тимкиным, которые жили, правда, по просроченным договорам, но которых свести на другие, казенные земли было очень трудно; всего же более не нравилось моей
матери то, что сами продавцы-башкирцы ссорились между собою и всякий называл себя настоящим хозяином, а другого обманщиком.
Евсеич и нянька, которая в ожидании молодых господ (так называли в доме моего отца и
мать) начала долее
оставаться с нами, — не знали, что и делать.
«О чем плакали бабушка и тетушка?» — спросил я,
оставшись наедине
с матерью.
— Неужели
останешься одна в Багрове?» Тетушка задумалась и потом отвечала, что она переедет к сестрице Александре Степановне и что каждый месяц вместе
с ней будет приезжать молиться и служить панихиды на могиле
матери.
Видя
мать бледною, худою и слабою, я желал только одного, чтоб она ехала поскорее к доктору; но как только я или
оставался один, или хотя и
с другими, но не видал перед собою
матери, тоска от приближающейся разлуки и страх
остаться с дедушкой, бабушкой и тетушкой, которые не были так ласковы к нам, как мне хотелось, не любили или так мало любили нас, что мое сердце к ним не лежало, овладевали мной, и мое воображение, развитое не по летам, вдруг представляло мне такие страшные картины, что я бросал все, чем тогда занимался: книжки, камешки, оставлял даже гулянье по саду и прибегал к
матери, как безумный, в тоске и страхе.
Оставшись наедине
с матерью, я спросил ее: «Отчего отец не ходит удить, хотя очень любит уженье?
Мать скоро легла и положила
с собой мою сестрицу, которая давно уже спала на руках у няньки; но мне не хотелось спать, и я
остался посидеть
с отцом и поговорить о завтрашней кормежке, которую я ожидал
с радостным нетерпением; но посреди разговоров мы оба как-то задумались и долго просидели, не говоря ни одного слова.
Перед ужином отец
с матерью ходили к дедушке и
остались у него посидеть.
Целый день я чувствовал себя как-то неловко; к тетушке даже и не подходил, да и
с матерью оставался мало, а все гулял
с сестрицей или читал книжку.
Мать несколько дней не могла оправиться; она по большей части сидела
с нами в нашей светлой угольной комнате, которая, впрочем, была холоднее других; но
мать захотела
остаться в ней до нашего отъезда в Уфу, который был назначен через девять дней.
Оставшись на свободе, я увел сестрицу в кабинет, где мы спали
с отцом и
матерью, и, позабыв смутившие меня слова «экой ты дитя», принялся вновь рассказывать и описывать гостиную и диванную, украшая все, по своему обыкновенью.
Оставшись наедине
с матерью, я обнял ее и поспешил предложить множество вопросов обо всем, что видел и слышал.
Мысль
остаться в Багрове одним
с сестрой, без отца и
матери, хотя была не новою для меня, но как будто до сих пор не понимаемою; она вдруг поразила меня таким ужасом, что я на минуту потерял способность слышать и соображать слышанное и потому многих разговоров не понял, хотя и мог бы понять.
Мать с горячностью возразила: «И вы думаете, что я захочу воспользоваться какими-нибудь вещами или платьями после покойницы свекрови, когда у ней
осталась незамужняя родная дочь?..