Неточные совпадения
Начались подвохи и подсылы с целью выведать тайну, но Байбаков
оставался нем как рыба и
на все увещания ограничивался тем, что трясся всем
телом. Пробовали споить его, но он, не отказываясь от водки, только потел, а секрета не выдавал. Находившиеся у него в ученье мальчики могли сообщить одно: что действительно приходил однажды ночью полицейский солдат, взял хозяина, который через час возвратился с узелком, заперся в мастерской и с тех пор затосковал.
Если б можно было представить себе так называемое исправление
на теле без тех предварительных обрядов, которые ему предшествуют, как-то: снимания одежды, увещаний со стороны лица исправляющего и испрошения прощения со стороны лица исправляемого, — что бы от него
осталось?
При взгляде
на тендер и
на рельсы, под влиянием разговора с знакомым, с которым он не встречался после своего несчастия, ему вдруг вспомнилась она, то есть то, что
оставалось еще от нее, когда он, как сумасшедший, вбежал в казарму железнодорожной станции:
на столе казармы бесстыдно растянутое посреди чужих окровавленное
тело, еще полное недавней жизни; закинутая назад уцелевшая голова с своими тяжелыми косами и вьющимися волосами
на висках, и
на прелестном лице, с полуоткрытым румяным ртом, застывшее странное, жалкое в губках и ужасное в остановившихся незакрытых глазах, выражение, как бы словами выговаривавшее то страшное слово — о том, что он раскается, — которое она во время ссоры сказала ему.
Потому что пора наконец дать отдых бедному добродетельному человеку, потому что праздно вращается
на устах слово «добродетельный человек»; потому что обратили в лошадь добродетельного человека, и нет писателя, который бы не ездил
на нем, понукая и кнутом, и всем чем ни попало; потому что изморили добродетельного человека до того, что теперь нет
на нем и тени добродетели, а
остались только ребра да кожа вместо
тела; потому что лицемерно призывают добродетельного человека; потому что не уважают добродетельного человека.
— Боже мой! — говорил Райский, возвращаясь к себе и бросаясь, усталый и
телом и душой, в постель. — Думал ли я, что в этом углу вдруг попаду
на такие драмы,
на такие личности? Как громадна и страшна простая жизнь в наготе ее правды и как люди
остаются целы после такой трескотни! А мы там, в куче, стряпаем свою жизнь и страсти, как повара — тонкие блюда!..
Привалов смотрел
на нее вопросительным взглядом и осторожно положил свою левую руку
на правую —
на ней еще
оставалась теплота от руки Антониды Ивановны. Он почувствовал эту теплоту во всем
теле и решительно не знал, что сказать хозяйке, которая продолжала ровно и спокойно рассказывать что-то о своей maman и дядюшке.
— И сам ума не приложу, батюшка, отцы вы наши: видно, враг попутал. Да, благо, подле чужой межи оказалось; а только, что греха таить,
на нашей земле. Я его тотчас
на чужой-то клин и приказал стащить, пока можно было, да караул приставил и своим заказал: молчать, говорю. А становому
на всякий случай объяснил: вот какие порядки, говорю; да чайком его, да благодарность… Ведь что, батюшка, думаете? Ведь
осталось у чужаков
на шее; а ведь мертвое
тело, что двести рублев — как калач.
Бедные работники
оставались покинутыми
на произвол судьбы, в больницах не было довольно кроватей, у полиции не было достаточно гробов, и в домах, битком набитых разными семьями,
тела оставались дня по два во внутренних комнатах.
На третьем или четвертом году после свадьбы отец уехал по службе в уезд и ночевал в угарной избе. Наутро его вынесли без памяти в одном белье и положили
на снег. Он очнулся, но половина его
тела оказалась парализованной. К матери его доставили почти без движения, и, несмотря
на все меры, он
остался на всю жизнь калекой…
На Рублихе пока сделана была передышка. Работала одна паровая машина, да неотступно
оставался на своем месте Родион Потапыч. Он, добившись цели, вдруг сделался грустным и задумчивым, точно что потерял. С ним теперь часто дежурил Матюшка, повадившийся
на шахту неизвестно зачем. Раз они сидели вдвоем в конторке и молчали. Матюшка совершенно неожиданно рухнул своим громадным
телом в ноги старику, так что тот даже отскочил.
Во всех трудных случаях обыкновенно появлялась мастерица Таисья, как было и теперь. Она уже была в сарайной, когда поднимали туда
на руках Васю. Откуда взялась Таисья, как она проскользнула в сарайную раньше всех,
осталось неизвестным, да никто про это и не спрашивал. Таисья своими руками уложила Васю
на кровать Сидора Карпыча, раздела, всего ощупала и сразу решила, что
на молодом
теле и не это износится.
Ему не дали кончить, — как-то вся толпа хлынула
на него, смяла, и слышно было только, как
на земле молотили живое человеческое
тело. Силен был Гермоген: подковы гнул, лошадей поднимал за передние ноги, а тут не устоял. Макар бросился было к нему
на выручку, но его сейчас же стащили с лошади и десятки рук не дали пошевельнуться. Перепуганные богомолки бросились в лес, а
на росстани
остались одни мужики.
В узеньком коридорчике мелькали мимо серые юнифы, серые лица, и среди них
на секунду одно: низко нахлобученные волосы, глаза исподлобья — тот самый. Я понял: они здесь, и мне не уйти от всего этого никуда, и
остались только минуты — несколько десятков минут… Мельчайшая, молекулярная дрожь во всем
теле (она потом не прекращалась уже до самого конца) — будто поставлен огромный мотор, а здание моего
тела — слишком легкое, и вот все стены, переборки, кабели, балки, огни — все дрожит…
Для помещиков эта операция была, несомненно, выгодна. Во-первых, Чумазый уплачивал хорошую цену за одни крестьянские
тела; во-вторых,
оставался задаром крестьянский земельный надел, который в тех местах имеет значительную ценность. Для Чумазого выгода заключалась в том, что он
на долгое время обеспечивал себя дешевой рабочей силой. Что касается до закабаляемых, то им
оставалась в удел надежда, что невзгода настигает их… в последний раз!
Анна Павловна
осталась опять одна. Вдруг глаза ее заблистали; все силы ее души и
тела перешли в зрение:
на дороге что-то зачернело. Кто-то едет, но тихо, медленно. Ах! это воз спускается с горы. Анна Павловна нахмурилась.
В училище весь день у юнкеров был сплошь туго загроможден учением и воинскими обязанностями. Свободными для души и для
тела оставались лишь два часа в сутки: от обеда до вечерних занятий, в течение которых юнкер мог передвигаться, куда хочет, и делать, что хочет во внутренних пределах большого белого дома
на Знаменской.
На всем
теле его
остались один только деревянный крест с ладонкой и кандалы, в которые, кажется, он бы теперь мог продеть иссохшую ногу.
Дома тоже было тяжко:
на место Власьевны Пушкарь взял огородницу Наталью, она принесла с собою какой-то особенный, всех раздражавший запах; рабочие ссорились, дрались и — травили Шакира: называли его свиным ухом, спрашивали, сколько у него
осталось дома жён и верно ли, что они, по закону Магомета, должны брить волосы
на теле.
Старших дочерей своих он пристроил: первая, Верегина, уже давно умерла, оставив трехлетнюю дочь; вторая, Коптяжева, овдовела и опять вышла замуж за Нагаткина; умная и гордая Елисавета какими-то судьбами попала за генерала Ерлыкина, который, между прочим, был стар, беден и пил запоем; Александра нашла себе столбового русского дворянина, молодого и с состоянием, И. П. Коротаева, страстного любителя башкирцев и кочевой их жизни, — башкирца душой и
телом; меньшая, Танюша,
оставалась при родителях; сынок был уже двадцати семи лет, красавчик, кровь с молоком; «кофту да юбку, так больше бы походил
на барышню, чем все сестры» — так говорил про него сам отец.
— Теперь
остается только выработать программу жизни
на лето, — говорил Пепко, когда все кончилось. — Нельзя же без программы… Нужно провести определенную идею и решить коренной вопрос, чему отдать преимущество:
телу или духу.
Врываясь, как бурный поток, в самые густые толпы польских гусар, он бросался
на их мечи, устилал свой путь мертвыми
телами и, невидимо хранимый десницею всевышнего,
оставался невредим.
— Да, — продолжал он, зевая. — Все ничего было, а как только купцы доехали до этого места, косари и давай чистить их косами. Сын, молодец был, выхватил у одного косу и тоже давай чистить… Ну, конечно, те одолели, потому их человек восемь было. Изрезали купцов так, что живого места
на теле не
осталось; кончили свое дело и стащили с дороги обоих, отца
на одну сторону, а сына
на другую. Супротив этого креста
на той стороне еще другой крест есть… Цел ли — не знаю… Отсюда не видать.
Вася. Да это ты верно. Вот еще мне забота: что Параша скажет, коли я у Хлынова запевалой
останусь! Э, да что мне
на людей смотреть! Коли любит, так и думай по-моему. Как мне лучше. А то, что слезы-то заводить. Своя-то рубашка к
телу ближе. Так, что ли, дядюшка Аристарх? Ох, да какой же я у вас ухорский песельник буду.
Оказались старые сослуживцы и знакомые по Московскому артистическому кружку — и я дома. Песоцкий взял тетрадку, возвращенную Никольским, и, указывая мне, вычеркнул всю сцену первого акта и значительно сократил сцену во втором акте, оставив только самую эффектную суть. Суфлер повторил вымарки в писаной пьесе и передал мне роль, которой
осталось странички полторы только во втором акте. Ремарка такая: Роллер вбегает без шляпы, в одной рубахе, изорванной в клочья, везде сквозит
тело,
на шее — веревочная петля.
— Это значит… — говорил я в тени самому себе и мыши, грызущей старые корешки
на книжных полках шкафа, — это значит, что здесь не имеют понятия о сифилисе и язва эта никого не пугает. Да-с. А потом она возьмет и заживет. Рубец
останется… Так, так, и больше ничего? Нет, не больше ничего! А разовьется вторичный — и бурный при этом — сифилис. Когда глотка болит и
на теле появятся мокнущие папулы, то поедет в больницу Семен Хотов, тридцати двух лет, и ему дадут серую мазь… Ага!..
Снаружи свободными
оставались только руки, все
тело вместе с неподвижными ногами было заключено в сплошной голубой эмалевый гроб громадной тяжести; голубой огромный шар, с тремя стеклами передним и двумя боковыми — и с электрическим фонарем
на лбу, скрывал его голову; подъемный канат, каучуковая трубка для воздуха, сигнальная веревка, телефонная проволока и осветительный провод, казалось, опутывали весь снаряд и делали еще более необычайной и жуткой эту мертвую, голубую, массивную мумию с живыми человеческими руками.
И,
оставшись один лицом к лицу с
телом Суламифи, он долго глядел
на ее прекрасные черты. Лицо ее было бело, и никогда оно не было так красиво при ее жизни. Полуоткрытые губы, которые всего час тому назад целовал Соломон, улыбались загадочно и блаженно, и зубы, еще влажные, чуть-чуть поблескивали из-под них.
Завиваясь тщательно каждый день у парикмахера цирка, Беккеру, по-видимому, все равно было, что из двух рубашек, подаренных мальчику прачкой Варварой, —
оставались лохмотья, что белье
на теле мальчика носилось иногда без перемены по две недели, что шея его и уши были не вымыты, а сапожишки просили каши и черпали уличную грязь и воду.
Услышал милостивый Бог слезную молитву сиротскую, и не стало мужика
на всем пространстве владений глупого помещика. Куда девался мужик — никто того не заметил, а только видели люди, как вдруг поднялся мякинный вихрь и, словно туча черная, пронеслись в воздухе посконные мужицкие портки. Вышел помещик
на балкон, потянул носом и чует: чистый-пречистый во всех его владениях воздух сделался. Натурально,
остался доволен. Думает: «Теперь-то я понежу свое
тело белое,
тело белое, рыхлое, рассыпчатое!»
Последний луч зари еще играл
На пасмурных чертах и придавал
Его лицу румянец; и казалось,
Что в нем от жизни что-то
оставалось,
Что мысль, которой угнетен был ум,
Последняя его тяжелых дум,
Когда душа отторгнулась от
тела,
Его лица оставить не успела!
— А, Максим… и котомка с ним! — скаламбурил Коновалов, увидав меня. — Ну-ка, книжник и фарисей, — тяпни! Я, брат, окончательно спрыгнул с рельс. Шабаш! Пропиться хочу до волос… Когда одни волосы
на теле останутся — кончу. Вали и ты, а?
Я ехал с товарищем — поляком из ссыльных. Он участвовал в известном восстании
на кругобайкальской дороге и был ранен. Усмиряли их тогда жестоко, и у него
на всю жизнь
остались на руках и ногах следы железа: их вели в кандалах без подкандальников по морозу… От этого он был очень чувствителен к холоду… И вообще существо это было хлипкое, слабое — в чем душа, как говорится… Но в этом маленьком
теле был темперамент прямо огромный. И вообще весь он был создан из странных противоречий… Фамилия его была Игнатович…
Дочь была белокурая, чрезвычайно белая, бледная, полная, чрезвычайно короткая девушка, с испуганным детским лицом и очень развитыми женскими формами. Отец Сергий
остался на лавочке у входа. Когда проходила девушка и остановилась подле него и он благословил ее, он сам ужаснулся
на себя, как он осмотрел ее
тело. Она прошла, а он чувствовал себя ужаленным. По лицу ее он увидал, что она чувственна и слабоумна. Он встал и вошел в келью. Она сидела
на табурете, дожидаясь его.
Хотя не спал всю ночь, но
тело свое чувствовал легким; когда его не пропускали вперед, теснили, он расталкивал народ толчками и проворно вылезал
на первое место; и ни минуты не
оставался в покое его живой и быстрый глаз.
— Что так болит у Иуды? Кто приложил огонь к его
телу? Он сына своего отдает собакам! Он дочь свою отдает разбойникам
на поругание, невесту свою —
на непотребство. Но разве не нежное сердце у Иуды? Уйди, Фома, уйди, глупый. Пусть один
останется сильный, смелый, прекрасный Иуда!
— Смертью все смирилось, — продолжал Пантелей. — Мир да покой и вечное поминание!.. Смерть все мирит… Когда Господь повелит грешному
телу идти в гробную тесноту, лежать в холодке, в темном уголке, под дерновым одеялом, а вольную душеньку выпустит
на свой Божий простор — престают тогда все счеты с людьми, что вживе
остались… Смерть все кроет, Алексеюшка, все…
На Огненной Земле Дарвин видел с корабля женщину, кормившую грудью ребенка; она подошла к судну и
оставалась на месте единственно из любопытства, а между тем мокрый снег, падая, таял
на ее голой груди и
на теле ее голого малютки.
«Где будет сокровище ваше, там будет и сердце ваше», — сказано в евангелии. Если сокровищем своим человек будет считать свое
тело, он и будет полагать свои силы
на то, чтобы у него для
тела были вкусные кушанья, покойные помещения, красивая одежда и всякие удовольствия. А чем больше полагает человек свои силы
на тело, тем меньше у него
останется их для жизни духовной.
Мы должны, пока имеем
тело,
оставаться в жилище, приуготованном нам доброй сестрой душой» (Enn. II, Lib. IX, cap. 18).], — от света, эманирующего из «Εν Плотина,
на землю ложатся преимущественно тени.
Хула
на тело связана с метафизической хулой
на мир [Тем не менее Плотин
остается еще настолько эллином, что отношение к мирозданию некоторых гностических сект, которое некоторые историки, в числе их Целлер, распространяют и
на христианство (см.: Zeller. Die Phil. d. Gr. II, Th.
Егорушка, бледно-зеленый, растрепанный, сильно похудевший, лежал под тяжелым байковым одеялом, тяжело дышал, дрожал и метался. Голова и руки его ни
на минуту не
оставались в покое, двигались и вздрагивали. Из груди вырывались стоны.
На усах висел маленький кусочек чего-то красного, по-видимому крови. Если бы Маруся нагнулась к его лицу, она увидела бы ранку
на верхней губе и отсутствие двух зубов
на верхней челюсти. От всего
тела веяло жаром и спиртным запахом.
Видно, что эти люди, пока плыли сюда
на арестантских баржах, скованные попарно наручниками, и пока шли этапом по тракту, ночуя в избах, где их
тело невыносимо жгли клопы, одеревенели до мозга костей; а теперь, болтаясь день и ночь в холодной воде и не видя ничего, кроме голых берегов, навсегда утратили всё тепло, какое имели, и
осталось у них в жизни только одно: водка, девка, девка, водка…
После смерти отца мы с матушкой
остались не только нищими, но
на нас лежала вина разорения моей престарелой бабки и теток, имение которых, заложенное для моего отца, было продано с молотка вместе с тою банею, где я так мученически страдал от бабушки и ее здоровых латышек, голые
тела которых так жестоко смущали мою скромность.
Этого вопроса он не испугался. Он пошел бы
на женитьбу, если б так следовало поступить. Зачем обманывать самого себя?.. И в брачной жизни Серафима
останется такою же. Пока страсть владеет ею — она не уйдет от него; потом — он не поручится. Даже теперь, в разгаре влечения к нему, она не постыдилась высказать свое злобное себялюбие. Предайся он ей душой и
телом — у него в два-три года вместо сердца будет медный пятак, и тогда они превратятся в закоренелых сообщников по всякой житейской пошлости и грязи.
Коромыслов отрывается и ходит. Екатерина Ивановна
остается на том же месте, стоит, опустив глаза и бросив руки вдоль
тела. Молчание.
Борцов. Где же мне взять денег? Все пропито! Все дотла! Что же я могу тебе дать? Пальто вот только одно
осталось, но дать тебе его я не могу… Оно
на голом
теле. Хочешь шапку? (Снимает шапку и подает ее Тихону.)
Маленький принц уже выходит с сад, худенький, коротко остриженный и такой бледненький после болезни. И — о счастье! — следов оспы не
осталось у него
на лице. Только
на голове да кое-где
на теле остались глубокие рябинки.
Прежний вельможа, простояв тридцать лет под ветром и пламенным солнцем, изнемождил в себе вид человеческий. Глаза его совсем обесцветились, изгоревшее
тело его все почернело и присохло к остову, руки и ноги его иссохли, и отросшие ногти загнулись и впились в ладони, а
на голове
остался один клок волос, и цвет этих волос был не белый, и не желтый, и даже не празелень, а голубоватый, как утиное яйцо, и этот клок торчал
на самой середине головы, точно хохол
на селезне.
— Посмотрите вы
на меня, — сказала мне Лизавета Петровна, — мое бренное
тело еле-еле дышит. Сегодня я хожу, а завтра свалюсь, может быть, и
останусь без ног месяца
на два. Что же меня двигает вперед? Какая сила делает меня
на что-нибудь годною? — Любовь — и одна любовь! Она и в вас живет…
И человек
остался в серединном царстве своей души и
на поверхности своего
тела.