Неточные совпадения
То же самое думал ее сын. Он провожал ее глазами до тех пор, пока не скрылась ее грациозная фигура, и улыбка
остановилась на его лице. В
окно он видел, как она подошла к брату, положила ему руку
на руку и что-то оживленно начала говорить ему, очевидно о чем-то не имеющем ничего общего с ним, с Вронским, и ему ото показалось досадным.
«Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков», смиренно и певуче ответил старичок-священник, продолжая перебирать что-то
на аналое. И, наполняя всю церковь от
окон до сводов, стройно и широко поднялся, усилился,
остановился на мгновение и тихо замер полный аккорд невидимого клира.
Растворялись
окна в комнатах, и часто владетель картинного поместья долго ходил по темным излучинам своего сада и
останавливался по часам перед пленительными видами
на отдаленья.
— Да-да-да! Не беспокойтесь! Время терпит, время терпит-с, — бормотал Порфирий Петрович, похаживая взад и вперед около стола, но как-то без всякой цели, как бы кидаясь то к
окну, то к бюро, то опять к столу, то избегая подозрительного взгляда Раскольникова, то вдруг сам
останавливаясь на месте и глядя
на него прямо в упор. Чрезвычайно странною казалась при этом его маленькая, толстенькая и круглая фигурка, как будто мячик, катавшийся в разные стороны и тотчас отскакивавший от всех стен и углов.
Она до обеда не показывалась и все ходила взад и вперед по своей комнате, заложив руки назад, изредка
останавливаясь то перед
окном, то перед зеркалом, и медленно проводила платком по шее,
на которой ей все чудилось горячее пятно.
На пороге одной из комнаток игрушечного дома он
остановился с невольной улыбкой: у стены
на диване лежал Макаров, прикрытый до груди одеялом, расстегнутый ворот рубахи обнажал его забинтованное плечо; за маленьким, круглым столиком сидела Лидия;
на столе стояло блюдо, полное яблок; косой луч солнца, проникая сквозь верхние стекла
окон, освещал алые плоды, затылок Лидии и половину горбоносого лица Макарова. В комнате было душисто и очень жарко, как показалось Климу. Больной и девушка ели яблоки.
Вышли в коридор,
остановились в углу около большого шкафа, высоко в стене было вырезано квадратное
окно, из него
на двери шкафа падал свет и отчетливо был слышен голос Ловцова...
Они
остановились пред
окном маленького домика, и
на фоне занавески, освещенной изнутри, Самгин хорошо видел две головы: встрепанную Инокова и гладкую, в тюбетейке.
Он вскочил из-за стола, точно собираясь идти куда-то,
остановился у
окна в цветах, вытер салфеткой пот с лица, швырнул ее
на пол и, широко размахнув руками, просипел...
На стене, по стеклу картины, скользнуло темное пятно. Самгин
остановился и сообразил, что это его голова, попав в луч света из
окна, отразилась
на стекле. Он подошел к столу, закурил папиросу и снова стал шагать в темноте.
Огня в комнате не было, сумрак искажал фигуру Лютова, лишив ее ясных очертаний, а Лидия, в белом, сидела у
окна, и
на кисее занавески видно было только ее курчавую, черную голову. Клим
остановился в дверях за спиною Лютова и слушал...
— В погреб, батюшка, — говорила она,
останавливаясь, и, прикрыв глаза рукой, глядела
на окно, — молока к столу достать.
Его занимала постройка деревенского дома; он с удовольствием
остановился несколько минут
на расположении комнат, определил длину и ширину столовой, бильярдной, подумал и о том, куда будет обращен
окнами его кабинет; даже вспомнил о мебели и коврах.
Зато после, дома, у
окна,
на балконе, она говорит ему одному, долго говорит, долго выбирает из души впечатления, пока не выскажется вся, и говорит горячо, с увлечением,
останавливается иногда, прибирает слово и
на лету хватает подсказанное им выражение, и во взгляде у ней успеет мелькнуть луч благодарности за помощь. Или сядет, бледная от усталости, в большое кресло, только жадные, неустающие глаза говорят ему, что она хочет слушать его.
Райский с раннего утра сидит за портретом Софьи, и не первое утро сидит он так. Он измучен этой работой. Посмотрит
на портрет и вдруг с досадой набросит
на него занавеску и пойдет шагать по комнате,
остановится у
окна, посвистит, побарабанит пальцами по стеклам, иногда уйдет со двора и бродит угрюмый, недовольный.
Она шла, как тень, по анфиладе старого дома, минуя свои бывшие комнаты, по потускневшему от времени паркету, мимо занавешанных зеркал, закутанных тумб с старыми часами, старой, тяжелой мебели, и вступила в маленькие, уютные комнаты, выходившие
окнами на слободу и
на поле. Она неслышно отворила дверь в комнату, где поселился Райский, и
остановилась на пороге.
Ах, если бы всё это
остановилось на том чувстве, которое было в эту ночь! «Да, всё это ужасное дело сделалось уже после этой ночи Светло-Христова Воскресения!» думал он теперь, сидя у
окна в комнате присяжных.
По дороге к Ивану пришлось ему проходить мимо дома, в котором квартировала Катерина Ивановна. В
окнах был свет. Он вдруг
остановился и решил войти. Катерину Ивановну он не видал уже более недели. Но ему теперь пришло
на ум, что Иван может быть сейчас у ней, особенно накануне такого дня. Позвонив и войдя
на лестницу, тускло освещенную китайским фонарем, он увидал спускавшегося сверху человека, в котором, поравнявшись, узнал брата. Тот, стало быть, выходил уже от Катерины Ивановны.
Она состояла из восьми дворов и имела чистенький, опрятный вид. Избы были срублены прочно. Видно было, что староверы строили их не торопясь и работали, как говорится, не за страх, а за совесть. В одном из
окон показалось женское лицо, и вслед за тем
на пороге появился мужчина. Это был староста. Узнав, кто мы такие и куда идем, он пригласил нас к себе и предложил
остановиться у него в доме. Люди сильно промокли и потому старались поскорее расседлать коней и уйти под крышу.
Мы спустились в город и, свернувши в узкий, кривой переулочек,
остановились перед домом в два
окна шириною и вышиною в четыре этажа. Второй этаж выступал
на улицу больше первого, третий и четвертый еще больше второго; весь дом с своей ветхой резьбой, двумя толстыми столбами внизу, острой черепичной кровлей и протянутым в виде клюва воротом
на чердаке казался огромной, сгорбленной птицей.
— Эге! влезла свинья в хату, да и лапы сует
на стол, — сказал голова, гневно подымаясь с своего места; но в это время увесистый камень, разбивши
окно вдребезги, полетел ему под ноги. Голова
остановился. — Если бы я знал, — говорил он, подымая камень, — какой это висельник швырнул, я бы выучил его, как кидаться! Экие проказы! — продолжал он, рассматривая его
на руке пылающим взглядом. — Чтобы он подавился этим камнем…
Я, конечно, был очень рад сделать это для Глеба Ивановича, и мы в восьмом часу вечера (это было в октябре) подъехали к Солянке. Оставив извозчика, пешком пошли по грязной площади, окутанной осенним туманом, сквозь который мерцали тусклые
окна трактиров и фонарики торговок-обжорок. Мы
остановились на минутку около торговок, к которым подбегали полураздетые оборванцы, покупали зловонную пищу, причем непременно ругались из-за копейки или куска прибавки, и, съев, убегали в ночлежные дома.
А в конце прошлого столетия здесь стоял старинный домище Челышева с множеством номеров
на всякие цены, переполненных Великим постом съезжавшимися в Москву актерами. В «Челышах»
останавливались и знаменитости, занимавшие номера бельэтажа с огромными
окнами, коврами и тяжелыми гардинами, и средняя актерская братия — в верхних этажах с отдельным входом с площади, с узкими, кривыми, темными коридорами, насквозь пропахшими керосином и кухней.
Пан Уляницкий действительно
остановился невдалеке от своего
окна и, спрятав розгу за спину, стал нас подзывать сладким голосом, обещая дать нам
на мировую по конфетке…
Выйдя от Луковникова, Галактион решительно не знал, куда ему идти. Раньше он предполагал завернуть к тестю, чтобы повидать детей, но сейчас он не мог этого сделать. В нем все точно повернулось. Наконец, ему просто было совестно. Идти
на квартиру ему тоже не хотелось. Он без цели шел из улицы в улицу, пока не
остановился перед ссудною кассой Замараева. Начинало уже темнеть, и кое-где в
окнах мелькали огни. Галактион позвонил, но ему отворили не сразу. За дверью слышалось какое-то предупреждающее шушуканье.
Однажды я влез
на дерево и свистнул им, — они
остановились там, где застал их свист, потом сошлись не торопясь и, поглядывая
на меня, стали о чем-то тихонько совещаться. Я подумал, что они станут швырять в меня камнями, спустился
на землю, набрал камней в карманы, за пазуху и снова влез
на дерево, но они уже играли далеко от меня в углу двора и, видимо, забыли обо мне. Это было грустно, однако мне не захотелось начать войну первому, а вскоре кто-то крикнул им в форточку
окна...
Он
остановился у
окна, царапая ногтем лед
на стекле, долго молчал, всё вокруг напряглось, стало жутким, и, как всегда в минуты таких напряжений, у меня по всему телу вырастали глаза, уши, странно расширялась грудь, вызывая желание крикнуть.
На одном из поворотов молодые люди
остановились. Они поднялись уже довольно высоко, и в узкое
окно, вместе с более свежим воздухом, проникла более чистая, хотя и рассеянная струйка света. Под ней
на стене, довольно гладкой в этом месте, роились какие-то надписи. Это были по большей части имена посетителей.
Князь шел, задумавшись; его неприятно поразило поручение, неприятно поразила и мысль о записке Гани к Аглае. Но не доходя двух комнат до гостиной, он вдруг
остановился, как будто вспомнил о чем, осмотрелся кругом, подошел к
окну, ближе к свету, и стал глядеть
на портрет Настасьи Филипповны.
Войдя в свой дом, Лизавета Прокофьевна
остановилась в первой же комнате; дальше она идти не могла и опустилась
на кушетку, совсем обессиленная, позабыв даже пригласить князя садиться. Это была довольно большая зала, с круглым столом посредине, с камином, со множеством цветов
на этажерках у
окон и с другою стеклянною дверью в сад, в задней стене. Тотчас же вошли Аделаида и Александра, вопросительно и с недоумением смотря
на князя и
на мать.
Князь вышел и некоторое время ходил в раздумье по тротуару.
Окна комнат, занимаемых Рогожиным, были все заперты;
окна половины, занятой его матерью, почти все были отперты; день был ясный, жаркий; князь перешел через улицу
на противоположный тротуар и
остановился взглянуть еще раз
на окна: не только они были заперты, но почти везде были опущены белые сторы.
Послышался топот копыт, и стройный всадник
на красивом гнедом коне показался
на улице и
остановился перед раскрытым
окном.
Тем временем они перешли перелесок и
остановились. Старик тихо подошел к темным
окнам хаты, присел
на завалинку и стал вслушиваться.
— Все это так и есть, как я предполагал, — рассказывал он, вспрыгнув
на фундамент перед
окном, у которого работала Лиза, — эта сумасшедшая орала, бесновалась, хотела бежать в одной рубашке по городу к отцу, а он ее удержал. Она выбежала
на двор кричать, а он ей зажал рукой рот да впихнул назад в комнаты, чтобы люди у ворот не
останавливались; только всего и было.
Простившись с Помадою, он завернул за угол и
остановился среди улицы. Улица, несмотря
на ранний час, была совершенно пуста; подслеповатые московские фонари слабо светились, две цепные собаки хрипло лаяли в подворотни, да в
окна одного большого купеческого дома тихо и безмятежно смотрели строгие лики окладных образов, ярко освещенных множеством теплящихся лампад.
Оставшись один, Арапов покусал губы, пожал лоб, потом вошел в чуланчик, взял с полки какую-то ничтожную бумажку и разорвал ее; наконец, снял со стены висевший над кроватью револьвер и
остановился, смотря то
на окно комнаты, то
на дуло пистолета.
Анатомический театр представлял из себя длинное, одноэтажное темно-серое здание, с белыми обрамками вокруг
окон и дверей. Было в самой внешности его что-то низкое, придавленное, уходящее в землю, почти жуткое. Девушки одна за другой
останавливались у ворот и робко проходили через двор в часовню, приютившуюся
на другом конце двора, в углу, окрашенную в такой же темно-серый цвет с белыми обводами.
Мать высунулась из
окна, посмотрела
на рассеянные чувашские избы и, указав рукою
на один двор, стоявший отдельно от прочих и заключавший внутри себя небольшой холм, сказала: «Вот где я желала бы
остановиться».
Выходец из провинции, в фуражке с красным околышком, с широким затылком, с трепещущим под кашне кадыком и с осовелыми глазами, уставился против елисеевских
окон и только что не вслух думал: «Хорошо бы тут родиться, тут получить воспитание, тут жениться и тут умереть, буде бессмертие не дано человеку!» Перед магазином эстампов
остановилась целая толпа и глядела
на эстамп, изображавший девицу с поднятою до колен рубашкою; внизу эстампа было подписано: «L'oiseau envole».
Я не отвечал ему; он попросил у меня табаку. Чтобы отвязаться от него (к тому же нетерпение меня мучило), я сделал несколько шагов к тому направлению, куда удалился отец; потом прошел переулочек до конца, повернул за угол и
остановился.
На улице, в сорока шагах от меня, пред раскрытым
окном деревянного домика, спиной ко мне стоял мой отец; он опирался грудью
на оконницу, а в домике, до половины скрытая занавеской, сидела женщина в темном платье и разговаривала с отцом; эта женщина была Зинаида.
Я тоже встал и, положив связку шерсти и клубок
на оконницу, вышел в гостиную и
остановился в недоумении. Посредине комнаты лежал, растопыря лапки, полосатый котенок; Зинаида стояла перед ним
на коленях и осторожно поднимала ему мордочку. Возле княгини, заслонив почти весь простенок между
окнами, виднелся белокурый и курчавый молодец, гусар с румяным лицом и глазами навыкате.
Мать посмотрела в
окно, —
на площади явились мужики. Иные шли медленно и степенно, другие — торопливо застегивая
на ходу полушубки.
Останавливаясь у крыльца волости, все смотрели куда-то влево.
Ушли они. Мать встала у
окна, сложив руки
на груди, и, не мигая, ничего не видя, долго смотрела перед собой, высоко подняв брови, сжала губы и так стиснула челюсти, что скоро почувствовала боль в зубах. В лампе выгорел керосин, огонь, потрескивая, угасал. Она дунула
на него и осталась во тьме. Темное облако тоскливого бездумья наполнило грудь ей, затрудняя биение сердца. Стояла она долго — устали ноги и глаза. Слышала, как под
окном остановилась Марья и пьяным голосом кричала...
Ромашов уже взошел
на заднее крыльцо, но вдруг
остановился, уловив в столовой раздраженный и насмешливый голос капитана Сливы.
Окно было в двух шагах, и, осторожно заглянув в него, Ромашов увидел сутуловатую спину своего ротного командира.
Дошед до квартиры Калиновича, капитан
остановился, посмотрел несколько времени
на окно и пошел назад.
Утро было прелестное. Улицы Франкфурта, едва начинавшие оживляться, казались такими чистыми и уютными;
окна домов блестели переливчато, как фольга; а лишь только карета выехала за заставу — сверху, с голубого, еще не яркого неба, так и посыпались голосистые раскаты жаворонков. Вдруг
на повороте шоссе из-за высокого тополя показалась знакомая фигура, ступила несколько шагов и
остановилась. Санин пригляделся… Боже мой! Эмиль!
Это было после обеда. Слон зашагал по Большой Пресне, к великому ужасу обывателей и шумной радости мальчишек и бежавшей за ним толпы. Случилось это совершенно неожиданно и в отсутствие его друга сторожа. Другие сторожа и охочие люди из толпы старались, забегая вперед, вернуть его обратно, но слон, не обращая внимания ни
на что, мирно шагал, иногда
на минуту
останавливаясь, поднимал хобот и трубил, пугая старух, смотревших в
окна.
Фон Лембке бросился было к
окну, но вдруг
остановился как вкопанный, сложил
на груди руки и, бледный как мертвец, зловещим взглядом посмотрел
на смеющуюся.
Переночевав, кому и как бог привел, путники мои, едва только появилось солнце, отправились в обратный путь. День опять был ясный и теплый. Верстах в двадцати от города доктор, увидав из
окна кареты стоявшую
на горе и весьма недалеко от большой дороги помещичью усадьбу, попросил кучера, чтобы тот
остановился, и затем, выскочив из кареты, подбежал к бричке Егора Егорыча...
Малюта вышел. Оставшись один, Максим задумался. Все было тихо в доме; лишь
на дворе гроза шумела да время от времени ветер, ворвавшись в
окно, качал цепи и кандалы, висевшие
на стене, и они, ударяя одна о другую, звенели зловещим железным звоном. Максим подошел к лестнице, которая вела в верхнее жилье, к его матери. Он наклонился и стал прислушиваться. Все молчало в верхнем жилье. Максим тихонько взошел по крутым ступеням и
остановился перед дверью, за которою покоилась мать его.