Неточные совпадения
Он
остановил коня пред крыльцом двухэтажного дома, в пять окон
на улицу, наличники украшены тонкой резьбой, голубые ставни разрисованы цветами и кажутся оклеенными обоями.
На крыльцо вышел большой бородатый человек и, кланяясь, ласково сказал...
— В Миусах стреляют из пушки. Ужасно мало людей
на улицах! Меня
остановили тут
на углу, — какие-то болваны, изругали. Мы выйдем вместе, ладно?
Самгин пошел с ним. Когда они вышли
на улицу, мимо ворот шагал, покачиваясь, большой человек с выпученным животом, в рыжем жилете, в оборванных, по колени, брюках, в руках он нес измятую шляпу и, наклоня голову, расправлял ее дрожащими пальцами.
Остановив его за локоть, Макаров спросил...
Лошадь вялой рысцой, постукивая равномерно подковами по пыльной и неровной мостовой, тащилась по
улицам; извозчик беспрестанно задремывал; Нехлюдов же сидел, ни о чем не думая, равнодушно глядя перед собою.
На спуске
улицы, против ворот большого дома, стояла кучка народа и конвойный с ружьем. Нехлюдов
остановил извозчика.
Правда, иногда (особенно в дождливое время) не слишком весело скитаться по проселочным дорогам, брать «целиком»,
останавливать всякого встречного мужика вопросом: «Эй, любезный! как бы нам проехать в Мордовку?», а в Мордовке выпытывать у тупоумной бабы (работники-то все в поле): далеко ли до постоялых двориков
на большой дороге, и как до них добраться, и, проехав верст десять, вместо постоялых двориков, очутиться в помещичьем, сильно разоренном сельце Худобубнове, к крайнему изумлению целого стада свиней, погруженных по уши в темно-бурую грязь
на самой середине
улицы и нисколько не ожидавших, что их обеспокоят.
Он
на улице, во дворце, с своими детьми и министрами, с вестовыми и фрейлинами пробовал беспрестанно, имеет ли его взгляд свойство гремучей змеи —
останавливать кровь в жилах.
С каждым годом все чаще и чаще стали студенты выходить
на улицу. И полиция была уже начеку. Чуть начнут собираться сходки около университета, тотчас же
останавливают движение, окружают цепью городовых и жандармов все переулки, ведущие
на Большую Никитскую, и огораживают Моховую около Охотного ряда и Воздвиженки. Тогда открываются двери манежа, туда начинают с
улицы тащить студентов, а с ними и публику, которая попадается
на этих
улицах.
Компания Рогожина была почти в том же самом составе, как и давеча утром; прибавился только какой-то беспутный старичишка, в свое время бывший редактором какой-то забулдыжной обличительной газетки и про которого шел анекдот, что он заложил и пропил свои вставные
на золоте зубы, и один отставной подпоручик, решительный соперник и конкурент, по ремеслу и по назначению, утрешнему господину с кулаками и совершенно никому из рогожинцев не известный, но подобранный
на улице,
на солнечной стороне Невского проспекта, где он
останавливал прохожих и слогом Марлинского просил вспоможения, под коварным предлогом, что он сам «по пятнадцати целковых давал в свое время просителям».
Мы уже сказали выше, что Петр Васильич ужасно завидовал дикому счастью Мыльникова и громко роптал по этому поводу. В самом деле, почему богатство «прикачнулось» дураку, который пустит его по ветру, а не ему, Петру Васильичу?.. Сколько одного страху наберется со своей скупкой хищнического золота, а прибыль вся Ястребову. Тут было о чем подумать… И Петр Васильич все думал и думал… Наконец он придумал, что было нужно сделать. Встретив как-то пьяного Мыльникова
на улице, он
остановил его и слащаво заговорил...
Когда карета съехала со двора и пропала из моих глаз, я пришел в исступленье, бросился с крыльца и побежал догонять карету с криком: «Маменька, воротись!» Этого никто не ожидал, и потому не вдруг могли меня
остановить; я успел перебежать через двор и выбежать
на улицу...
Мужики и Иван остановились
на крыльце; наконец, с лестницы сбежал голый человек. «Не приняли! Не приняли!» — кричал он, прихлопывая себя, и в таком виде хотел было даже выбежать
на улицу, но тот же солдат его опять
остановил.
Маленькая, с сверкающими, черными, какими-то нерусскими глазами, с густейшими черными всклоченными волосами и с загадочным, немым и упорным взглядом, она могла
остановить внимание даже всякого прохожего
на улице.
А капитанша по домам ходила, тоже и
на улице людей хороших
останавливала и просила, тем и жила.
Однажды Власову
остановил на улице трактирщик Бегунцов, благообразный старичок, всегда носивший черную шелковую косынку
на красной дряблой шее, а
на груди толстый плюшевый жилет лилового цвета.
На его носу, остром и блестящем, сидели черепаховые очки, и за это его звали — Костяные Глаза.
Егор Егорыч вскоре начал чувствовать легкий озноб от наступивших сумерек. Он сказал о том Сусанне Николаевне, и они немедля же отправились в гостиницу свою, но
на главной
улице Гейдельберга их
остановило шествие студентов с факелами в руках и с музыкой впереди. Извозчик их поспешно повернул экипаж несколько в сторону и не без гордости проговорил...
А дело с Анной шло все хуже и хуже… Через два года после начала этого рассказа два человека сошли с воздушного поезда
на углу 4 avenue и пошли по одной из перпендикулярных
улиц, разыскивая дом № 1235. Один из них был высокий блондин с бородой и голубыми глазами, другой — брюнет, небольшой, но очень юркий, с бритым подбородком и франтовски подвитыми усами. Последний вбежал
на лестницу и хотел позвонить, но высокий товарищ
остановил его.
— Гордей Евстратыч… постойте!.. —
остановила его Феня, когда он занес уже руку, чтобы выкинуть гостинец
на улицу.
Глеб, у которого раскипелось уже сердце, хотел было последовать за ним, но в самую эту минуту глаза его встретились с глазами племянника смедовского мельника — того самого, что пристал к нему
на комаревской ярмарке. Это обстоятельство нимало не
остановило бы старика, если б не заметил он, что племянник мельника мигал ему изо всей мочи, указывая
на выходную дверь кабака. Глеб кивнул головою и тотчас же вышел
на улицу. Через минуту явился за ним мельников племянник.
По узким
улицам города угрюмо шагали отряды солдат, истомленных боями, полуголодных; из окон домов изливались стоны раненых, крики бреда, молитвы женщин и плач детей. Разговаривали подавленно, вполголоса и,
останавливая на полуслове речь друг друга, напряженно вслушивались — не идут ли
на приступ враги?
Таких Лжедимитриев нынче, милая тетенька, очень много. Слоняются, постылые тушинцы, вторгаются в чужие квартиры,
останавливают прохожих
на улицах и хвастают, хвастают без конца. Один — табличку умножения знает; другой — утверждает, что Россия — шестая часть света, а третий без запинки разрешает задачу"летело стадо гусей". Все это — права
на признательность отечества; но когда наступит время для признания этих прав удовлетворительными, чтобы стоять у кормила — этого я сказать не могу. Может быть, и скоро.
Я было даже заплакал, хотя совершенно точно знал в это же самое мгновение, что все это из Сильвио и из «Маскарада» Лермонтова. И вдруг мне стало ужасно стыдно, до того стыдно, что я
остановил лошадь, вылез из саней и стал в снег среди
улицы. Ванька с изумлением и вздыхая смотрел
на меня.
На улице нас
остановил Козловский, который дожидался у своих ворот, чтобы узнать о результатах переговоров наших с заседателем. Умный поляк выслушал внимательно наш рассказ и сказал с убеждением...
— Ну, ну, беги, голубок, — сказал Никита и,
остановив, посадил просиявшего от радости хозяйского бледного, худенького мальчика и выехал
на улицу.
Что из этого, что я поручик?» — но втайне его очень льстило это новое достоинство; он в разговоре часто старался намекнуть о нем обиняком, и один раз, когда попался ему
на улице какой-то писарь, показавшийся ему невежливым, он немедленно
остановил его и в немногих, но резких словах дал заметить ему, что перед ним стоял поручик, а не другой какой офицер.
Я стоял у окна и припоминал. Было время, когда и я в этот день метался по
улицам. Приедешь, бывало, в один дом, подаришь швейцару целковый, распишешься и что есть мочи спешишь в другой дом, где тоже подаришь целковый и распишешься. Да в мундире, сударь, в мундире! Встретишь, бывало,
на улице такого же поздравителя,
остановишь, выпучишь глаза...
Целая картина ярко вспыхивает в моем воображении. Это было давно; впрочем, всё, вся моя жизнь, та жизнь, когда я не лежал еще здесь с перебитыми ногами, была так давно… Я шел по
улице, кучка народа
остановила меня. Толпа стояла и молча глядела
на что-то беленькое, окровавленное, жалобно визжавшее. Это была маленькая хорошенькая собачка; вагон конно-железной дороги переехал ее. Она умирала, вот как теперь я. Какой-то дворник растолкал толпу, взял собачку за шиворот и унес. Толпа разошлась.
Восемь солдат проходило через Арматлук. Узнали они, что есть склад вина, дали в зубы охранявшему склад милиционеру-почтальону, прикладами сбили замок, добыли вина и стали
на горке пить. Подпили.
Остановили проезжавшую по шоссе порожнюю линейку и велели извозчику-греку катать их. Все восьмеро взвалились
на линейку и в сумерках долго носились вскачь по
улицам дачного поселка с гиканьем и песнями. А потом стали стрелять в цель по собакам
на дворах. Пьяные заснули в степи за поселком. Грек уехал.
На Невском около подъезда ресторана"Ново-Палкин"(он помещался тогда напротив,
на солнечной стороне
улицы), куда я заезжал иногда позавтракать или пообедать, меня
остановил человек чрезвычайно странного вида, соскочивший с дрожек.
На этом вопросе
остановил Палтусова толчок в рытвину, выбитую сбоку
улицы. Он оглянулся и крикнул...
На улице деревни
останавливают меня еще две просительницы — бабы. Мужья
на работе. Одна просит купить у ней холст, отдает за два рубля.
«Что за ребячество!» —
остановил он самого себя, подошел к окну, раскрыл форточку и бросил ленточку
на улицу, а сам все-таки несколько времени простоял около этой открытой форточки, тяжело дыша, как бы набираясь воздухом.