Февраля 26 (старого стиля) 1775 года русская эскадра вышла в море. Сам Орлов впоследствии отправился в Россию сухим путем. Он боялся долго оставаться в Италии, где все были раздражены его предательством. Он боялся отравы иезуитов, боялся, чтобы кто-нибудь из приверженцев принцессы не застрелил его, и решился оставить Италию без разрешения императрицы, донеся, впрочем, ей предварительно, что
оставляет команду для спасения своей жизни.
Неточные совпадения
С воинской
командой он поднялся по реке и выселил с Бикина всех китайцев,
оставив только стариков и калек.
Через два дня мы дошли до того места, где
оставили мулов и часть
команды.
Вечером я сидел с Дерсу у костра и беседовал с ним о дальнейшем маршруте по реке Лефу. Гольд говорил, что далее пойдут обширные болота и бездорожье, и советовал плыть на лодке, а лошадей и часть
команды оставить в Ляличах. Совет его был вполне благоразумный. Я последовал ему и только изменил местопребывание
команды.
Все вышли на палубу. Я попрощался с
командой, отдельно поговорил с агентом, который сделал вид, что моя рука случайно очутилась в его быстро понимающих пальцах, и спустился к лодке, где Биче и Ботвель ждали меня. Мы направились в город. Ботвель рассказал, что, как он узнал сейчас, «Бегущую по волнам» предположено
оставить в Гель-Гью до распоряжения Брауна, которого известили по телеграфу обо всех происшествиях.
— Носилки… носилки, — слышно кругом, а там —
команда: «Бегом марш», и снова мы помчались… Около раненых
оставили четверых.
Перед походом, когда полк, уже совсем готовый, стоял и ждал
команды, впереди собралось несколько офицеров и наш молоденький полковой священник. Из фронта вызвали меня и четырех вольноопределяющихся из других батальонов; все поступили в полк на походе.
Оставив ружья соседям, мы вышли вперед и стали около знамени; незнакомые мне товарищи были взволнованы, да и у меня сердце билось сильнее, чем всегда.
Фермор хотел сейчас же
оставить инженерную службу, боясь, что далее он еще хуже не сумеет поладить с господствовавшим в ведомстве направлением, но переменить службу ему не удалось. Великий князь Михаил Павлович знавший Николая Федоровича в училище,
оставил его в Петербурге при здешней инженерной
команде.
Маленьких помещали в батальоны военных кантонистов, где наши отцы духовные, по распоряжению отцов-командиров, в одно мановение ока приводили этих ребятишек к познанию истин православной христианской веры и крестили их во славу имени господа Иисуса, а со взрослыми это было гораздо труднее, и потому их
оставляли при всем их ветхозаветном заблуждении и размещали в небольшом количестве в
команды.
—
Оставь, ребята,
оставь, ничего! — махнул он рукой, входя в камеру. За ним вошел начальник этапа, болезненный и худой офицер, да еще два-три молоденьких прапорщика конвойной
команды. Фельдфебель, молодцевато выпятив грудь, вынырнул из темноты и мгновенно прилип к косяку вытянутой фигурой.
Веселый, дружный ответ
команды на приветствие адмирала и добрые веселые лица матросов не
оставляли никаких сомнений, что претензий никаких не будет. И точно, когда адмирал, обходя по фронту, спрашивал, нет ли каких претензий, царило глубокое молчание.
А ее нельзя закрывать ни на один день, читатель. Хотя она и кажется вам маленькой и серенькой, неинтересной, хотя она и не возбуждает в вас ни смеха, ни гнева, ни радости, но всё же она есть и делает свое дело. Без нее нельзя… Если мы уйдем и
оставим наше поле хоть на минуту, то нас тотчас же заменят шуты в дурацких колпаках с лошадиными бубенчиками, нас заменят плохие профессора, плохие адвокаты да юнкера, описывающие свои нелепые любовные похождения по
команде: левой! правой!
Разговор
оставил во мне странное впечатление. Я ждал, что главный врач и смотритель возмутятся, что они соберут
команду, строго и решительно запретят ей мародерствовать. Но они отнеслись к происшедшему с глубочайшим равнодушием. Денщик, слышавший наш разговор, со сдержанною усмешкой заметил мне...
Он
оставил половину
команды с подпоручиком Липинским для охранения становой квартиры, а с другою под начальством штабс-капитана Кусонского, пустился на поиск.
Оставив свою
команду в первой комнате, где спал бессменный ординарец регентова брата измайловский сержант Щербинин, осторожный Манштейн подошел к дверям спальни Густава и окликнул его.
— Ну скажи ты этому болвану, — отвечал он на запрос от Вотчинного Департамента, — чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной
команде? Есть лошади, пускай едут во Владимир. Не французам
оставлять.