Неточные совпадения
Но главная забота ее всё-таки была она сама — она сама, насколько она
дорога Вронскому, насколько она может заменить для него всё, что он
оставил.
Чичиков между тем так помышлял: «Право, было <бы> хорошо! Можно даже и так, что все издержки будут на его счет. Можно даже сделать и так, чтобы отправиться на его лошадях, а мои покормятся у него в деревне. Для сбереженья можно и коляску
оставить у него в деревне, а в
дорогу взять его коляску».
Когда
дорога понеслась узким оврагом в чащу огромного заглохнувшего леса и он увидел вверху, внизу, над собой и под собой трехсотлетние дубы, трем человекам в обхват, вперемежку с пихтой, вязом и осокором, перераставшим вершину тополя, и когда на вопрос: «Чей лес?» — ему сказали: «Тентетникова»; когда, выбравшись из леса, понеслась
дорога лугами, мимо осиновых рощ, молодых и старых ив и лоз, в виду тянувшихся вдали возвышений, и перелетела мостами в разных местах одну и ту же реку,
оставляя ее то вправо, то влево от себя, и когда на вопрос: «Чьи луга и поемные места?» — отвечали ему: «Тентетникова»; когда поднялась потом
дорога на гору и пошла по ровной возвышенности с одной стороны мимо неснятых хлебов: пшеницы, ржи и ячменя, с другой же стороны мимо всех прежде проеханных им мест, которые все вдруг показались в картинном отдалении, и когда, постепенно темнея, входила и вошла потом
дорога под тень широких развилистых дерев, разместившихся врассыпку по зеленому ковру до самой деревни, и замелькали кирченые избы мужиков и крытые красными крышами господские строения; когда пылко забившееся сердце и без вопроса знало, куды приехало, — ощущенья, непрестанно накоплявшиеся, исторгнулись наконец почти такими словами: «Ну, не дурак ли я был доселе?
Забирайте же с собою в путь, выходя из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество, забирайте с собою все человеческие движения, не
оставляйте их на
дороге, не подымете потом!
Запорожцы переели и переломали весь виноград; в мечетях
оставили целые кучи навозу; персидские
дорогие шали употребляли вместо очкуров и опоясывали ими запачканные свитки.
— Эх,
оставил неприбранным такое
дорогое убранство! — сказал уманский куренной Бородатый, отъехавши от своих к месту, где лежал убитый Кукубенком шляхтич. — Я семерых убил шляхтичей своею рукою, а такого убранства еще не видел ни на ком.
— Из всех ваших полупьяных рассказов, — резко отрезал Раскольников, — я заключил положительно, что вы не только не
оставили ваших подлейших замыслов на мою сестру, но даже более чем когда-нибудь ими заняты. Мне известно, что сегодня утром сестра моя получила какое-то письмо. Вам все время не сиделось на месте… Вы, положим, могли откопать по
дороге какую-нибудь жену; но это ничего не значит. Я желаю удостовериться лично…
Марья Ивановна предчувствовала решение нашей судьбы; сердце ее сильно билось и замирало. Чрез несколько минут карета остановилась у дворца. Марья Ивановна с трепетом пошла по лестнице. Двери перед нею отворились настежь. Она прошла длинный ряд пустых, великолепных комнат; камер-лакей указывал
дорогу. Наконец, подошед к запертым дверям, он объявил, что сейчас об ней доложит, и
оставил ее одну.
Девятнадцати лет познакомилась с одним семинаристом, он ввел ее в кружок народников, а сам увлекся марксизмом, был арестован, сослан и умер по
дороге в ссылку,
оставив ее с ребенком.
— Не устал ли ты с
дороги? Может быть, уснуть хочешь: вон ты зеваешь? — спросила она, — тогда
оставим до утра.
— Ах да, Лиза… ах да, это — ваш отец? Или… pardon, mon cher, [Простите, мой
дорогой (франц.).] что-то такое… Я помню… она передавала… старичок… Я уверен, я уверен. Я тоже знал одного старичка… Mais passons, [Но
оставим это (франц.)] главное, чтоб уяснить всю суть момента, надо…
Мне встретился маленький мальчик, такой маленький, что странно, как он мог в такой час очутиться один на улице; он, кажется, потерял
дорогу; одна баба остановилась было на минуту его выслушать, но ничего не поняла, развела руками и пошла дальше,
оставив его одного в темноте.
— Покойник.
Оставим. Вы знаете, что не вполне верующий человек во все эти чудеса всегда наиболее склонен к предрассудкам… Но я лучше буду про букет: как я его донес — не понимаю. Мне раза три
дорогой хотелось бросить его на снег и растоптать ногой.
Дорогой он промолвил лишь несколько коротеньких фраз о том, что
оставил маму с Татьяной Павловной, и проч.
Мы
оставили коляску на
дороге и сошли с холма к самому морю.
Часов в пять пустились дальше.
Дорога некоторое время шла все по той же болотистой долине. Мы хотя и
оставили назади, но не потеряли из виду Столовую и Чертову горы. Вправо тянулись пики, идущие от Констанской горы.
— Извините, я
оставлю вас на одну минуту, — проговорил он и сейчас же исчез из кабинета; в полуотворенную дверь донеслось только, как он быстро скатился вниз по лестнице и обругал по
дороге дремавшего Пальку.
— Алексей Федорович, — проговорил он с холодною усмешкой, — я пророков и эпилептиков не терплю; посланников Божиих особенно, вы это слишком знаете. С сей минуты я с вами разрываю и, кажется, навсегда. Прошу сей же час, на этом же перекрестке, меня
оставить. Да вам и в квартиру по этому проулку
дорога. Особенно поберегитесь заходить ко мне сегодня! Слышите?
Темнота застигала меня в
дороге, и эти переходы в лунную ночь по лесу
оставили по себе неизгладимые воспоминания.
«Не годится, показавши волю,
оставлять человека в неволе», и после этого думал два часа: полтора часа по
дороге от Семеновского моста на Выборгскую и полчаса на своей кушетке; первую четверть часа думал, не нахмуривая лба, остальные час и три четверти думал, нахмуривая лоб, по прошествии же двух часов ударил себя по лбу и, сказавши «хуже гоголевского почтмейстера, телятина!», — посмотрел на часы.
Я отдал себя всего тихой игре случайности, набегавшим впечатлениям: неторопливо сменяясь, протекали они по душе и
оставили в ней, наконец, одно общее чувство, в котором слилось все, что я видел, ощутил, слышал в эти три дня, — все: тонкий запах смолы по лесам, крик и стук дятлов, немолчная болтовня светлых ручейков с пестрыми форелями на песчаном дне, не слишком смелые очертания гор, хмурые скалы, чистенькие деревеньки с почтенными старыми церквами и деревьями, аисты в лугах, уютные мельницы с проворно вертящимися колесами, радушные лица поселян, их синие камзолы и серые чулки, скрипучие, медлительные возы, запряженные жирными лошадьми, а иногда коровами, молодые длинноволосые странники по чистым
дорогам, обсаженным яблонями и грушами…
Подружка
дорогая,
И ты, дружок ее,
оставьте нас.
Слова твои обидно, больно слушать.
Снегурочка чужая вам. Прощайте!
Ни счастьем вы пред нами не хвалитесь,
Ни в зависти меня не упрекайте!
Так шли годы. Она не жаловалась, она не роптала, она только лет двенадцати хотела умереть. «Мне все казалось, — писала она, — что я попала ошибкой в эту жизнь и что скоро ворочусь домой — но где же был мой дом?.. уезжая из Петербурга, я видела большой сугроб снега на могиле моего отца; моя мать,
оставляя меня в Москве, скрылась на широкой, бесконечной
дороге… я горячо плакала и молила бога взять меня скорей домой».
Бегать он начал с двадцати лет. Первый побег произвел общее изумление. Его уж
оставили в покое: живи, как хочешь, — казалось, чего еще нужно! И вот, однако ж, он этим не удовольствовался, скрылся совсем. Впрочем, он сам объяснил загадку, прислав с
дороги к отцу письмо, в котором уведомлял, что бежал с тем, чтобы послужить церкви Милостивого Спаса, что в Малиновце.
Возы
оставили на
дороге; а сами сели все в кружок впереди куреня и закурили люльки.
Тетка покойного деда говорила, что именно злился он более всего на нее за то, что
оставила прежний шинок по Опошнянской
дороге, и всеми силами старался выместить все на ней.
Там, где в болоте по ночам раздавалось кваканье лягушек и неслись вопли ограбленных завсегдатаями трактира, засверкали огнями окна дворца обжорства, перед которым стояли день и ночь
дорогие дворянские запряжки, иногда еще с выездными лакеями в ливреях. Все на французский манер в угоду требовательным клиентам сделал Оливье — только одно русское
оставил: в ресторане не было фрачных лакеев, а служили московские половые, сверкавшие рубашками голландского полотна и шелковыми поясами.
Около двенадцати часов мы останавливались кормить в еврейском заезжем дворе, проехав только половину
дороги, около тридцати верст. После этого мы
оставляли шоссе и сворачивали на проселки.
Такие ростки я, должно быть, вынес в ту минуту из беззаботных, бесцельных и совершенно благонамеренных разговоров «старших» о непопулярной реформе. Перед моими глазами были лунный вечер, сонный пруд, старый замок и высокие тополи. В голове, может быть, копошились какие-нибудь пустые мыслишки насчет завтрашнего дня и начала уроков, но они не
оставили никакого следа. А под ними прокладывали себе
дорогу новые понятия о царе и верховной власти.
Скитники на брезгу уже ехали дальше. Свои лесные сани они
оставили у доброхота Василия, а у него взамен взяли обыкновенные пошевни, с отводами и подкованными полозьями. Теперь уж на раскатах экипаж не валился набок, и старики переглядывались. Надо полагать, он отстал. Побился-побился и бросил. Впрочем, теперь другие интересы и картины захватывали их. По
дороге то и дело попадались пешеходы, истомленные, худые, оборванные, с отупевшим от истомы взглядом. Это брели из голодавших деревень в Кукарский завод.
— Я и сам знаю. У генерала собаки
дорогие, породистые, а эта — черт знает что! Ни шерсти, ни вида… подлость одна только… И этакую собаку держать?!.. Где же у вас ум? Попадись этакая собака в Петербурге или Москве, то знаете, что было бы? Там не посмотрели бы в закон, а моментально — не дыши! Ты, Хрюкин, пострадал и дела этого так не
оставляй… Нужно проучить! Пора…
Эти юрты сделаны из дешевого материала, который всегда под руками, при нужде их не жалко бросить; в них тепло и сухо, и во всяком случае они
оставляют далеко за собой те сырые и холодные шалаши из коры, в которых живут наши каторжники, когда работают на
дорогах или в поле.
Еще южнее, по линии проектированного почтового тракта, есть селение Вальзы, основанное в 1889 г. Тут 40 мужчин и ни одной женщины. За неделю до моего приезда, из Рыковского были посланы три семьи еще южнее, для основания селения Лонгари, на одном из притоков реки Пороная. Эти два селения, в которых жизнь едва только начинается, я
оставлю на долю того автора, который будет иметь возможность проехать к ним по хорошей
дороге и видеть их близко.
Слепых нужно выводить на
дорогу и
оставлять там, — пусть просят милостыню.
Чем дальше вниз по реке, тем снег был глубже, тем больше мы уставали и тем медленнее мы продвигались вперед. Надо было что-нибудь придумать. Тогда я решил завтра
оставить нарты на биваке и пойти всем троим на разведку. Я прежде всего рассчитывал дать отдых себе, моим спутникам и собакам. Я намеревался протоптать на лыжах
дорогу, чтобы ею можно было воспользоваться на следующий день.
Единственный способ выйти из бедственного положения —
оставить здесь нарты и налегке с одними топорами итти назад по протоптанной
дороге.
Князь очень был рад, что его
оставили наконец одного; он сошел с террасы, перешел чрез
дорогу и вошел в парк; ему хотелось обдумать и разрешить один шаг.
Князь перешел через
дорогу и исчез в парке,
оставив в раздумье несколько озадаченного Келлера. Он еще не видывал князя в таком странном настроении, да и вообразить до сих пор не мог.
— Еще две минуты, милый Иван Федорович, если позволишь, — с достоинством обернулась к своему супругу Лизавета Прокофьевна, — мне кажется, он весь в лихорадке и просто бредит; я в этом убеждена по его глазам; его так
оставить нельзя. Лев Николаевич! мог бы он у тебя ночевать, чтоб его в Петербург не тащить сегодня? Cher prince, [
Дорогой князь (фр.).] вы скучаете? — с чего-то обратилась она вдруг к князю Щ. — Поди сюда, Александра, поправь себе волосы, друг мой.
— У себя дома молись, родимый, а наши образа
оставь… Садитесь, гостеньки
дорогие.
В несколько дней сборы были кончены, и 2 августа, после утреннего чаю, распростившись с бабушкой и тетушкой и
оставив на их попечение маленького братца, которого Прасковья Ивановна не велела привозить, мы отправились в
дорогу в той же, знакомой читателям, аглицкой мурзахановской карете и, разумеется, на своих лошадях.
Эта
дорога, продолжавшаяся почти двое суток,
оставила во мне самое тягостное и неприятное воспоминание.
Я собрался прежде всех: уложил свои книжки, то есть «Детское чтение» и «Зеркало добродетели», в которое, однако, я уже давно не заглядывал; не забыл также и чурочки, чтоб играть ими с сестрицей; две книжки «Детского чтения», которые я перечитывал уже в третий раз,
оставил на
дорогу и с радостным лицом прибежал сказать матери, что я готов ехать и что мне жаль только
оставить Сурку.
Вам кажется, будто вы-то именно и причина, что пропадает и погибает молодая жизнь, и вы (по крайней мере, думается вам так) готовы были бы лучше сами умереть за эту жизнь; но ничто уж тут не поможет: яд смерти разрушает
дорогое вам существование и
оставляет вашу совесть страдать всю жизнь оттого, что несправедливо, и нечестно, и жестоко поступали вы против этого существа.
— Но я не могу, я не могу тебя и на день
оставить, Наташа. Я умру без тебя… ты не знаешь, как ты мне теперь
дорога! Именно теперь!..
Один раз он заговорил, что надо
оставить ей денег на все время его отъезда и чтоб она не беспокоилась, потому что отец обещал ему дать много на
дорогу.
— Ну, видишь ли, друг мой! Вот ты себя дурно вел сегодня — следовательно, сам же себя и осудил. Не я тебя
оставила без пирожного, а ты сам себя
оставил. Вот и дяденька то же скажет! Не правда ли, cher cousin? [
дорогой кузен? (франц.)]
—
Оставьте его! — ответил Прейн из экипажа, в который он залез через облучок. — После отслужим… Валяйте, генерал, по моему примеру, через облучок: все
дороги ведут в Рим.
— Сядьте,
дорогой, не волнуйтесь. Мало ли что говорят… И потом, если только вам это нужно — в этот день я буду около вас, я
оставлю своих детей из школы на кого-нибудь другого — и буду с вами, потому что ведь вы,
дорогой, вы — тоже дитя, и вам нужно…
— Я не имею права завидовать. Я всегда понижала, что им предстоит одна
дорога, а мне — другая. И могу только благодарить моих покровителей, что они не
оставляют меня.