Неточные совпадения
Присутственные места запустели; недоимок накопилось такое множество, что местный казначей, заглянув
в казенный
ящик, разинул рот, да так на всю жизнь с разинутым ртом и
остался; квартальные отбились от рук и нагло бездействовали: официальные дни исчезли.
Поцеловав его, она соскочила с кровати и, погасив свечу, исчезла. После нее
остался запах духов и на ночном столике браслет с красными камешками. Столкнув браслет пальцем
в ящик столика, Самгин закурил папиросу, начал приводить
в порядок впечатления дня и тотчас убедился, что Дуняша, среди них, занимает ничтожно малое место. Было даже неловко убедиться
в этом, — он почувствовал необходимость объясниться с самим собою.
— Как можно! — с испугом сказал Леонтий, выхватывая письмо и пряча его опять
в ящик. — Ведь это единственные ее строки ко мне, других у меня нет… Это одно только и
осталось у меня на память от нее… — добавил он, глотая слезы.
— Так и началось. Папенька-то ваш, знаете, какой, — все
в долгий
ящик откладывает; собирался, собирался, да вот и собрался! Все говорили, пора ехать, чего ждать, почитай,
в городе никого не
оставалось. Нет, все с Павлом Ивановичем переговаривают, как вместе ехать, то тот не готов, то другой.
Домом по очереди владели купцы Носовы, Ланины, Морозовы, и
в конце девяностых годов его приобрел петербургский миллионер Елисеев, колониалыцик и виноторговец, и приступил к перестройке. Архитектор, привезенный Елисеевым, зашил весь дом тесом, что было для Москвы новинкой, и получился гигантский деревянный
ящик, настолько плотный, что и щелочки не
осталось.
Декорация первого акта. Нет ни занавесей на окнах, ни картин,
осталось немного мебели, которая сложена
в один угол, точно для продажи. Чувствуется пустота. Около выходной двери и
в глубине сцены сложены чемоданы, дорожные узлы и т. п. Налево дверь открыта, оттуда слышны голоса Вари и Ани. Лопахин стоит, ждет. Я ш а держит поднос со стаканчиками, налитыми шампанским.
В передней Епиходов увязывает
ящик. За сценой
в глубине гул. Это пришли прощаться мужики. Голос Гаева: «Спасибо, братцы, спасибо вам».
В коридоре по-прежнему тускло светила и чадила умирающая керосиновая лампа, и водянисто-грязный колусаст едва проникал
в узкий длинный
ящик. Дверь номера так и
осталась незапертой. Лихонин беззвучно отворил ее и вошел.
Вот тут как все наши ббтыри угнали за табуном, а
в стану одни бабы да старики
остались, я и догляделся до этого
ящика: что там такое?
Я был мрачен и утомлен; устав ходить по еще почти пустым улицам, я отправился переодеться
в гостиницу. Кук ушел. На столе оставил записку,
в которой перечислял места, достойные посещения этим вечером, указав, что я смогу разыскать его за тем же столом у памятника. Мне
оставался час, и я употребил время с пользой, написав коротко Филатру о происшествиях
в Гель-Гью. Затем я вышел и, опустив письмо
в ящик, был к семи, после заката солнца, у Биче Сениэль.
Элиза Августовна не проронила ни одной из этих перемен; когда же она, случайно зашедши
в комнату Глафиры Львовны во время ее отсутствия и случайно отворив
ящик туалета, нашла
в нем початую баночку rouge végétal [румян (фр.).], которая лет пятнадцать покоилась рядом с какой-то глазной примочкой
в кладовой, — тогда она воскликнула внутри своей души: «Теперь пора и мне выступить на сцену!»
В тот же вечер,
оставшись наедине с Глафирой Львовной, мадам начала рассказывать о том, как одна — разумеется, княгиня — интересовалась одним молодым человеком, как у нее (то есть у Элизы Августовны) сердце изныло, видя, что ангел-княгиня сохнет, страдает; как княгиня, наконец, пала на грудь к ней, как к единственному другу, и живописала ей свои волнения, свои сомнения, прося ее совета; как она разрешила ее сомнения, дала советы; как потом княгиня перестала сохнуть и страдать, напротив, начала толстеть и веселиться.
С тех пор, как излагал последние минуты князя и, позабыв
в свечном
ящике свою вольную, отыскивал трубача Грайворону, он так и
остался attaché, без всякого особого названия, но с полнейшим во всем полномочием.
Невыносимо было Якову слушать этот излишне ясный голос и смотреть на кости груди, нечеловечески поднявшиеся вверх, точно угол
ящика. И вообще ничего человеческого не
осталось в этой кучке неподвижных костей, покрытых чёрным,
в руках, державших поморский, медный крест. Жалко было дядю, но всё-таки думалось: зачем это установлено, чтоб старики и вообще домашние люди умирали на виду у всех?
Бритвенный
ящик, может, только с вечера скользнул мимо его глаз, не возбудив никакой при этом мысли, и
остался лишь у него
в памяти.
Когда Дутлов вернулся домой, молодайка уже уехала с Игнатом, и чалая брюхастая кобыла, совсем запряженная, стояла под воротами. Он выломил хворостину из забора; запахнувшись, уселся
в ящик и погнал лошадь. Дутлов гнал кобылу так шибко, что у ней сразу пропало всё брюхо, и Дутлов уже не глядел на нее, чтобы не разжалобиться. Его мучила мысль, что он опоздает как-нибудь к ставке, что Илюха пойдет
в солдаты, и чортовы деньги
останутся у него на руках.
Дульчин (взяв револьвер). Прощай, жизнь! (Садится к столу.) Без сожаления оставляю я тебя, и меня никто не пожалеет; и ты мне не нужна, и я никому не нужен. (Осматривает револьвер.) Как скоро и удовлетворительно решает он всякие затруднения
в жизни. (Открывает стол.) Написать несколько строк?.. Э! Зачем! (Взглянув
в ящик.) Вот еще денег немножко, остатки прежнего величия. Зачем они
останутся? Не прокутить ли их, или уж не затягивать? (Подумав несколько, бьет себя по лбу.) Ба! Глафира Фирсовна!
Оставалось одно средство: во всю дорогу держать
ящик в руках; езды было всего сутки, можно ночку и не поспать.
У него на подводе всегда много
ящиков, расставляет, бывало, он их и раскладывает деревенские лакомства; и
в накладе никогда не
остается.
— Мурка… Хвостик…
в саду… Носили кушать ежедневно… Живут
в огромном
ящике… Мы придвинули к забору, чтобы не ушли…
В ящике отверстие есть, чтоб не задохлись… Огромадный он, тот
ящик… Им не скучно… Мы на два часа их выпускаем… гулять… Хочешь, покажем?
Оставайся до вечера!
Это была маленькая и бестолковая записочка, найденная Таисией
в комоде матери,
в том как раз
ящике, где так долго покоились неприкосновенные тридцать серебреников; перед тем, как упасть
в обморок, Таисия записочку сожгла на спичке, и содержание ее
осталось в памяти смутно, как нечто
в высокой степени обрывочное и безалаберное.
Княжна Александра Яковлевна
осталась одна. Долги ей показались эти часы ожидания. Она взялась было снова за книгу, но тотчас же бросила ее. Строки прыгали у ней перед глазами, она не только понять, но даже связать ни одной фразы не могла. Записки, хранящиеся
в ящике под зеркальцем, были центром всех ее дум.
Скупец затрепетал как лист осиновый; руки у него с
ящиком остались в том положении,
в каком их застала тревога
в доме; бледнеть уже более обыкновенного он не мог, но лицо его от страха подергивало, как от судороги.
Игуменья,
оставшись одна перед полумертвой, а быть может и мертвой девушкой и роковым присланным ей чьей-то злобной рукой гостинцем — мертвой рукой, казалось, не обращая никакого внимания на первую, подошла к
ящику и несколько минут пристально всматривалась
в лежавшую
в нем руку.
Одним из них он
остался, видимо, доволен, положил его на стол, рядом с пулей и, закрыв футляр, снова запер его
в ящик письменного стола.
И был один поразительный факт, достойный глубочайших размышлений: если с вечера он втыкал палку где-нибудь
в саду, то наутро она оказывалась там же; и спрятанные
в ящике,
в сарае бабки
оставались такими же, хотя с тех пор было темно и он уходил к себе
в детскую.
И сгромоздили такую комбинацию, что все это от Николы и что теперь надо как можно лучше «подсилить» перед богом святого Савку и идти самим до архиерея. Отбили церковь, зажгли перед святцами все свечи, сколько было
в ящике, и послали вслед за благочинным шесть добрых казаков к архиерею просить, чтобы он отца Савву и думать не смел от них трогать, «а то-де мы без сего пана-отца никого слухать не хочем и пойдем до иной веры, хоть если не до катылицкой, то до турецькой, а только без Саввы не
останемся».