Неточные совпадения
И точно, такую панораму вряд ли где еще удастся мне видеть: под нами лежала Койшаурская долина, пересекаемая Арагвой и другой речкой, как двумя серебряными нитями; голубоватый туман скользил по ней, убегая
в соседние теснины от
теплых лучей утра; направо и налево гребни гор, один выше другого, пересекались, тянулись, покрытые снегами, кустарником; вдали те же горы, но хоть бы две скалы, похожие одна на другую, — и все эти снега горели румяным блеском так весело, так ярко, что кажется, тут бы и
остаться жить навеки; солнце чуть показалось из-за темно-синей горы, которую только привычный глаз мог бы различить от грозовой тучи; но над солнцем была кровавая полоса, на которую мой товарищ обратил особенное внимание.
Остаться одному
в этом
теплом уюте, свободно подумать…
Печь дышала
в спину Клима Ивановича, окутывая его сухим и вкусным
теплом,
тепло настраивало дремотно, умиротворяло, примиряя с необходимостью
остаться среди этих людей, возбуждало какие-то быстрые, скользкие мысли. Идти на вокзал по колено
в снегу, под толчками ветра — не хотелось, а на вокзале можно бы ночевать у кого-нибудь из служащих.
Звонаря торопливо затискали
в толпу, а
теплая фуражка его
осталась на камнях мостовой.
А солнце уж опускалось за лес; оно бросало несколько чуть-чуть
теплых лучей, которые прорезывались огненной полосой через весь лес, ярко обливая золотом верхушки сосен. Потом лучи гасли один за другим; последний луч
оставался долго; он, как тонкая игла, вонзился
в чащу ветвей; но и тот потух.
Если Ольге приходилось иногда раздумываться над Обломовым, над своей любовью к нему, если от этой любви
оставалось праздное время и праздное место
в сердце, если вопросы ее не все находили полный и всегда готовый ответ
в его голове и воля его молчала на призыв ее воли, и на ее бодрость и трепетанье жизни он отвечал только неподвижно-страстным взглядом, — она впадала
в тягостную задумчивость: что-то холодное, как змея, вползало
в сердце, отрезвляло ее от мечты, и
теплый, сказочный мир любви превращался
в какой-то осенний день, когда все предметы кажутся
в сером цвете.
Утро чудесное, море синее, как
в тропиках, прозрачное;
тепло, хотя не так, как
в тропиках, но, однако ж, так, что
в байковом пальто сносно ходить по палубе. Мы шли все
в виду берега.
В полдень
оставалось миль десять до места; все вышли, и я тоже, наверх смотреть, как будем входить
в какую-то бухту, наше временное пристанище. Главное только усмотреть вход, а
в бухте ошибиться нельзя: промеры показаны.
Дерсу по обыкновению
остался ночевать снаружи, а я вошел
в фанзу, растянулся на
теплом кане и начал дремать. Рядом, за стеной, слышно было, как мулы ели сено.
С утра погода стояла хмурая; небо было: туман или тучи. Один раз сквозь них прорвался было солнечный луч, скользнул по воде, словно прожектором, осветил сопку на берегу и скрылся опять
в облаках. Вслед за тем пошел мелкий снег. Опасаясь пурги, я хотел было
остаться дома, но просвет на западе и движение туч к юго-востоку служили гарантией, что погода разгуляется. Дерсу тоже так думал, и мы бодро пошли вперед. Часа через 2 снег перестал идти, мгла рассеялась, и день выдался на славу —
теплый и тихий.
Мы так устали за день, что не пошли дальше и
остались здесь ночевать. Внутри фанзы было чисто, опрятно. Гостеприимные китайцы уступили нам свои места на канах и вообще старались всячески услужить. На улице было темно и холодно; со стороны моря доносился шум прибоя, а
в фанзе было уютно и
тепло…
Тут я только понял весь ужас нашего положения. Ночью во время пурги нам приходилось
оставаться среди болот без огня и
теплой одежды. Единственная моя надежда была на Дерсу.
В нем одном я видел свое спасение.
Просыпаясь, она нежится
в своей
теплой постельке, ей лень вставать, она и думает и не думает, и полудремлет и не дремлет; думает, — это, значит, думает о чем-нибудь таком, что относится именно к этому дню, к этим дням, что-нибудь по хозяйству, по мастерской, по знакомствам, по планам, как расположить этот день, это, конечно, не дремота; но, кроме того, есть еще два предмета, года через три после свадьбы явился и третий, который тут
в руках у ней, Митя: он «Митя», конечно,
в честь друга Дмитрия; а два другие предмета, один — сладкая мысль о занятии, которое дает ей полную самостоятельность
в жизни, другая мысль — Саша; этой мысли даже и нельзя назвать особою мыслью, она прибавляется ко всему, о чем думается, потому что он участвует во всей ее жизни; а когда эта мысль, эта не особая мысль, а всегдашняя мысль,
остается одна
в ее думе, — она очень, очень много времени бывает одна
в ее думе, — тогда как это назвать? дума ли это или дремота, спится ли ей или Не спится? глаза полузакрыты, на щеках легкий румянец будто румянец сна… да, это дремота.
Но как хорошо каждый день поутру брать ванну; сначала вода самая
теплая, потом
теплый кран завертывается, открывается кран, по которому стекает вода, а кран с холодной водой
остается открыт и вода
в ванне незаметно, незаметно свежеет, свежеет, как это хорошо! Полчаса, иногда больше, иногда целый час не хочется расставаться с ванною…
Впрочем, одна
теплая струйка
в этом охлажденном человеке еще
оставалась, она была видна
в его отношениях к старушке матери; они много страдали вместе от отца, бедствия сильно сплавили их; он трогательно окружал одинокую и болезненную старость ее, насколько умел, покоем и вниманием.
Интересно, что
в то время, как сахалинские колонизаторы вот уже 35 лет сеют пшеницу на тундре и проводят хорошие дороги к таким местам, где могут прозябать одни только низшие моллюски, самая
теплая часть острова, а именно южная часть западного побережья,
остается в совершенном пренебрежении.
Это было на руку Таисье: одним глазом меньше, да и пошутить любил Самойло Евтихыч, а ей теперь совсем не до шуток. Дома
оставалась одна Анфиса Егоровна, которая и приняла Таисью с обычным почетом. Хорошо было
в груздевском доме летом, а зимой еще лучше:
тепло, уютно, крепко.
Итак, мы только трое
остались в бабушкиной
теплой горнице.
Жениться на мне вы не хотите, так как считаете меня недостойною этой чести, и потому — что я такое теперь? — потерянная женщина, живущая
в любовницах, и, кроме того, дела мои все запутаны; сама я ничего
в них не смыслю, пройдет еще год, и я совсем нищей могу
остаться, а потому я хочу теперь найти человека, который бы хоть сколько-нибудь поправил мою репутацию и, наконец, занялся бы с
теплым участием и моим состоянием…
К чему эта дешевая тревога из пустяков, которую я замечаю
в себе
в последнее время и которая мешает жить и глядеть ясно на жизнь, о чем уже заметил мне один глубокомысленный критик, с негодованием разбирая мою последнюю повесть?» Но, раздумывая и сетуя, я все-таки
оставался на месте, а между тем болезнь одолевала меня все более и более, и мне наконец стало жаль оставить
теплую комнату.
Смотрим: невдалеке от дороги, у развалившихся ворот, от которых
остались одни покосившиеся набок столбы, стоит старик
в засаленном стеганом архалуке, из которого местами торчит вата, и держит руку щитком над глазами, всматриваясь
в нас. На голове у него
теплый картуз, щеки и губы обвисли, борода не брита, жидкие волосы развеваются по ветру;
в левой руке березовая палка, которую он тщетно старается установить.
И он еще раз подошел на нее посмотреть; платье немного завернулось, и половина правой ноги открылась до колена. Он вдруг отвернулся, почти
в испуге, снял с себя
теплое пальто и,
оставшись в стареньком сюртучишке, накрыл, стараясь не смотреть, обнаженное место.
Ужинать накрыли на террасе; было
тепло и тихо, но Юлия куталась
в платок и жаловалась на сырость. Когда потемнело, ей почему-то стало не по себе, она вся вздрагивала и упрашивала гостей посидеть подольше; она угощала их вином и после ужина приказала подать коньяку, чтобы они не уходили. Ей не хотелось
оставаться одной с детьми и прислугой.
Вслед за этим событием начал прихварывать дедушка Еремей. Он всё реже выходил собирать тряпки,
оставался дома и скучно бродил по двору или лежал
в своей тёмной конуре. Приближалась весна, и
в те дни, когда на небе ласково сияло
тёплое солнце, — старик сидел где-нибудь на припёке, озабоченно высчитывая что-то на пальцах и беззвучно шевеля губами. Сказки детям он стал рассказывать реже и хуже. Заговорит и вдруг закашляется.
В груди у него что-то хрипело, точно просилось на волю.
В ее нежной душе
оставалось к нему то
теплое, любовное чувство, которое иногда навсегда
остается в сердцах многих хороших женщин к некогда любимым людям, которым они обязаны всеми своими несчастьями.
Иногда Канарейка крепко задумывалась о своей судьбе. Пожалуй, лучше было бы
оставаться в клетке… Там и
тепло и сытно. Она даже несколько раз подлетала к тому окну, на котором стояла родная клетка. Там уже сидели две новые канарейки и завидовали ей.
Человек не любит
оставаться в неизвестности: видя или слыша что-нибудь необъяснимое для него очевидностью, он создает себе фантастические объяснения и передает другим с некоторою уверенностью; те, принимая их с
теплою верою, добавляют собственными наблюдениями и заключениями — и вот создается множество фантазий, иногда очень остроумных, грациозных и поэтических, иногда нелепых и уродливых, но всегда оригинальных.
Итак, значительное лицо сошел с лестницы, сел
в сани и сказал кучеру: «К Каролине Ивановне», а сам, закутавшись весьма роскошно
в теплую шинель,
оставался в том приятном положении, лучше которого и не выдумаешь для русского человека, то есть когда сам ни о чем не думаешь, а между тем мысли сами лезут
в голову, одна другой приятнее, не давая даже труда гоняться за ними и искать их.
И гость должен был непременно
остаться; но, впрочем, вечер
в низенькой
теплой комнате, радушный, греющий и усыпляющий рассказ, несущийся пар от поданного на стол кушанья, всегда питательного и мастерски изготовленного, бывает для него наградою.
Рассказывает она мне жизнь свою: дочь слесаря, дядя у неё помощник машиниста, пьяный и суровый человек. Летом он на пароходе, зимою
в затоне, а ей — негде жить. Отец с матерью потонули во время пожара на пароходе; тринадцати лет
осталась сиротой, а
в семнадцать родила от какого-то барчонка. Льётся её тихий голос
в душу мне, рука её
тёплая на шее у меня, голова на плече моём лежит; слушаю я, а сердце сосёт подлый червяк — сомневаюсь.
Хозаров решился делать и говорить все назло ей: проговаривала ли она, что
в комнате холодно, он нарочно отпирал форточку; если же она говорила, что слишком
тепло, —
в ту же минуту отворялись все душники; но Катерина Архиповна
оставалась хладнокровна, и все эти проделки Сергея Петровича, направленные на личную особу тещи, не принесли желаемого успеха.
Мы забрались
в «дыру» и легли, высунув из нее головы на воздух. Молчали. Коновалов как лег, так и
остался неподвижен, точно окаменел. Хохол неустанно возился и всё стучал зубами. Я долго смотрел, как тлели угли костра: сначала яркий и большой, уголь понемногу становился меньше, покрывался пеплом и исчезал под ним. И скоро от костра не
осталось ничего, кроме
теплого запаха. Я смотрел и думал...
Остался он на станции. Помогал у начальника на кухне, дрова рубил, двор, платформу мел. Через две недели приехала жена, и поехал Семен на ручной тележке
в свою будку. Будка новая,
теплая, дров сколько хочешь; огород маленький от прежних сторожей
остался, и земли с полдесятины пахотной по бокам полотна было. Обрадовался Семен; стал думать, как свое хозяйство заведет, корову, лошадь купит.
Иосаф начал искать свое платье; на глазах его видны были слезы. Я не
в состоянии был долее переносить этой сцены и вышел; но полицмейстер
остался с Ферапонтовым и через несколько минут вывел его
в шинели и
теплой нахлобученной фуражке. Выходя из комнаты, он захватил с собою свечку и, затворив двери, вынул из кармана сургуч, печать и клочок бумаги и припечатал ее одним концом к косяку, а другим к двери.
Правду сказать, у меня мелькнуло-таки желание отпустить восвояси этого мрачного богатыря и
остаться на ночь
в светлой и
теплой горнице молокана, но это было только мгновение. Я ощупал револьвер и сел
в повозку. Ямщик закрыл полог и неторопливо полез на козлы.
Мне прокричали «ура» на прощанье. Последним
теплым взглядом я обменялся с Нелюбовым. Пошел поезд, и все ушло назад, навсегда, безвозвратно. И когда стали скрываться из глаз последние голубые избенки Заречья и потянулась унылая, желтая, выгоревшая степь — странная грусть сжала мне сердце. Точно там,
в этом месте моих тревог, страданий, голода и унижений,
осталась навеки частица моей души.
Маргаритов. Кто у ней
останется, а? Да так это гляжу на нее, воззрелся на этого ангела, с места не могу сойти; а
в душе-то у меня точно
тепло какое полилось, все мысли-то супротивные точно мириться между себя стали, затихать да улегаться по своим местам.
Когда он вошел через минуту
в теплую станционную комнату, потирая по-детски кулаками заспанные глаза,
в руках у него не было ни «полосок», ни револьверов, которые
остались в повозке.
Тотчас за больницей город кончался и начиналось поле, и Сазонка побред
в поле. Ровное, не нарушаемое ни деревом, ни строением, оно привольно раскидывалось вширь, и самый ветерок казался его свободным и
теплым дыханием. Сазонка сперва шел по просохшей дороге, потом свернул влево и прямиком по пару и прошлогоднему жнитву направился к реке. Местами земля была еще сыровата, и там после его прохода
оставались следы его ног с темными углублениями каблуков.
Но, веря своей примете, мужики не доверяли бабьим обрядам и, ворча себе под нос, копались средь дворов
в навозе, глядя, не
осталось ли там огня после того, как с вечера старухи пуки лучины тут жгли, чтоб на том свете родителям было
теплее.
Холод утра и угрюмость почтальона сообщились мало-помалу и озябшему студенту. Он апатично глядел на природу, ждал солнечного
тепла и думал только о том, как, должно быть, жутко и противно бедным деревьям и траве переживать холодные ночи. Солнце взошло мутное, заспанное и холодное. Верхушки деревьев не золотились от восходящего солнца, как пишут обыкновенно, лучи не ползли по земле, и
в полете сонных птиц не заметно было радости. Каков был холод ночью, таким он
остался и при солнце…
Видно, что эти люди, пока плыли сюда на арестантских баржах, скованные попарно наручниками, и пока шли этапом по тракту, ночуя
в избах, где их тело невыносимо жгли клопы, одеревенели до мозга костей; а теперь, болтаясь день и ночь
в холодной воде и не видя ничего, кроме голых берегов, навсегда утратили всё
тепло, какое имели, и
осталось у них
в жизни только одно: водка, девка, девка, водка…
Рядом с нею поместилась Нан. Выросшая, выровнившаяся за эти три года, теперь уже восемнадцатилетняя девушка, Нан казалась теперь изящнее, грациознее, менее угловатой… Лицо ее
оставалось таким же некрасивым… Но
в зорких маленьких глазках вспыхивали то и дело мягкие,
теплые, ласковые огоньки.
И
в страшную последнюю ночь, когда Настасья Филипповна
осталась ночевать у Рогожина, удары ножа
в теплое, полуобнаженное тело, по-видимому, с избытком заменили ему объятия и ласки.
Да, Я
остался жить, но еще не знаю, насколько это удастся Мне: тебе известно, насколько трудны переходы из кочевого состояния
в оседлое? Я был свободным краснокожим, веселым номадом, который свое человеческое раскидывает, как легкую палатку. Теперь Я из гранита закладываю фундамент для земного жилища, и Меня, маловерного, заранее охватывает холод и дрожь: будет ли
тепло, когда белые снега опояшут мой новый дом! Что ты думаешь, друг, о различных системах центрального отопления?
Теплое было продано наследниками, и Афросинья Филипповна переселилась с дочерью
в Тулу, отношение к ней
осталось по-прежнему родственным и
теплым.
— Ты сними галстук. Халат у тебя есть?.. Да не надо.
Останься так,
в рубашке. Эта комната
теплая.
Другой сын предпочел
остаться в Константинополе — как говорили тогда наши, русские, на хлебах у поганого царя — и не каялся: ему было сыто,
тепло и спокойно у великодушного султана.
Весь вечер был
теплый и нежный. Марина отдыхала душою
в любви и виноватой ласке, которою ее окружил Темка. Но все возвращалась мыслью к случившемуся. И уже когда потушили свет (Темка
остался у нее ночевать, устроившись на полу), Марина сказала...
— Все будет, Вадим Петрович, — продолжал свои доводы доктор, — только оправьтесь хорошенько, проведите у нас зиму, надо вам снова привыкнуть к зиме
в теплых комнатах, посадим вас на гидротерапию… А там подойдет весна —
в усадьбе поживете. Кто знает, быть может, и
останетесь.
«Певчие
остались нашим угощением довольны, как заметно было», — отмечает практический отец Фока, не пренебрегавший, по-видимому, и единым от малых сих, часто видящих лицо его преосвященства. И эта заботливость о ребятках, по правде сказать, представляет самое
теплое место
в интересном дневнике отца Фоки.