Неточные совпадения
Оказалось на поверку, что «человечек» — не
кто иной, как отставной приказный Боголепов, выгнанный из службы «за трясение правой руки», каковому трясению состояла причина
в напитках.
Он, желая выказать свою независимость и подвинуться, отказался от предложенного ему положения, надеясь, что отказ этот придаст ему большую цену; но
оказалось, что он был слишком смел, и его оставили; и, волей-неволей сделав себе положение человека независимого, он носил его, весьма тонко и умно держа себя, так, как будто он ни на
кого не сердился, не считал себя никем обиженным и желает только того, чтоб его оставили
в покое, потому что ему весело.
— Да, — проговорил он, ни на
кого не глядя, — беда пожить этак годков пять
в деревне,
в отдалении от великих умов! Как раз дурак дураком станешь. Ты стараешься не забыть того, чему тебя учили, а там — хвать! —
оказывается, что все это вздор, и тебе говорят, что путные люди этакими пустяками больше не занимаются и что ты, мол, отсталый колпак. [Отсталый колпак —
в то время старики носили ночные колпаки.] Что делать! Видно, молодежь, точно, умнее нас.
Я подошел к лавочке, где были ситцы и платки, и накупил всем нашим девушкам по платью,
кому розовое,
кому голубое, а старушкам по малиновому головному платку; и каждый раз, что я опускал руку
в карман, чтобы заплатить деньги, — мой неразменный рубль все был на своем месте. Потом я купил для ключницыной дочки, которая должна была выйти замуж, две сердоликовые запонки и, признаться, сробел; но бабушка по-прежнему смотрела хорошо, и мой рубль после этой покупки благополучно
оказался в моем кармане.
И на вопрос —
кто она? — Таисья очень оживленно рассказала: отец Агафьи был матросом военного флота, боцманом
в «добровольном», затем открыл пивную и начал заниматься контрабандой. Торговал сигарами. Он вел себя так, что матросы считали его эсером. Кто-то донес на него, жандармы сделали обыск, нашли сигары, и
оказалось, что у него большие тысячи
в банке лежат. Арестовали старика.
«
Кого они хотят вести за собой
в стране, где даже Лев Толстой
оказался одиноким и бессильным…»
— Да — вот что: на Каме, на пароходе — сестра милосердия, знакомое лицо, а —
кто? Не могу вспомнить. Вдруг она эдак поежилась, закуталась пледом — Лидия Тимофеевна.
Оказалось, везет мужа
в Тверь — хоронить.
Он тотчас же рассказал: некий наивный юрист представил Столыпину записку,
в которой доказывалось, что аграрным движением руководили богатые мужики, что это была война «кулаков» с помещиками, что велась она силами бедноты и весьма предусмотрительно; при дележе завоеванного мелкие вещи высокой цены, поступая
в руки кулаков, бесследно исчезали, а вещи крупного объема,
оказываясь на дворах и
в избах бедняков, служили для начальников карательных отрядов отличным указанием,
кто преступник.
Дверь открыла пожилая горничная
в белой наколке на голове,
в накрахмаленном переднике; лицо у нее было желтое, длинное, а губы такие тонкие, как будто рот зашит, но когда она спросила: «
Кого вам?» —
оказалось, что рот у нее огромный и полон крупными зубами.
Он смущался, уходил и сам не знал, что с ним делается. Перед выходом у всех
оказалось что-нибудь: у
кого колечко, у
кого вышитый кисет, не говоря о тех знаках нежности, которые не оставляют следа по себе. Иные удивлялись,
кто почувствительнее, ударились
в слезы, а большая часть посмеялись над собой и друг над другом.
Этот вызов человека, сухого и гордого, ко мне высокомерного и небрежного и который до сих пор, родив меня и бросив
в люди, не только не знал меня вовсе, но даже
в этом никогда не раскаивался (
кто знает, может быть, о самом существовании моем имел понятие смутное и неточное, так как
оказалось потом, что и деньги не он платил за содержание мое
в Москве, а другие), вызов этого человека, говорю я, так вдруг обо мне вспомнившего и удостоившего собственноручным письмом, — этот вызов, прельстив меня, решил мою участь.
— Да и юмор странный, — продолжал я, — гимназический условный язык между товарищами… Ну
кто может
в такую минуту и
в такой записке к несчастной матери, — а мать она ведь,
оказывается, любила же, — написать: «прекратила мой жизненный дебют»!
Поднялась суматоха. «Пошел по орудиям!» — скомандовал офицер. Все высыпали наверх. Кто-то позвал и отца Аввакума. Он неторопливо, как всегда, вышел и равнодушно смотрел, куда все направили зрительные трубы и
в напряженном молчании ждали, что
окажется.
Но старшие и опытнейшие из братии стояли на своем, рассуждая, что «
кто искренно вошел
в эти стены, чтобы спастись, для тех все эти послушания и подвиги
окажутся несомненно спасительными и принесут им великую пользу;
кто же, напротив, тяготится и ропщет, тот все равно как бы и не инок и напрасно только пришел
в монастырь, такому место
в миру.
Испугалась ужасно: «Не пугайте, пожалуйста, от
кого вы слышали?» — «Не беспокойтесь, говорю, никому не скажу, а вы знаете, что я на сей счет могила, а вот что хотел я вам только на сей счет тоже
в виде, так сказать, „всякого случая“ присовокупить: когда потребуют у папаши четыре-то тысячки пятьсот, а у него не
окажется, так чем под суд-то, а потом
в солдаты на старости лет угодить, пришлите мне тогда лучше вашу институтку секретно, мне как раз деньги выслали, я ей четыре-то тысячки, пожалуй, и отвалю и
в святости секрет сохраню».
— Оригинал, оригинал! — подхватил он, с укоризной качая головой… — Зовут меня оригиналом… На деле-то
оказывается, что нет на свете человека менее оригинального, чем ваш покорнейший слуга. Я, должно быть, и родился-то
в подражание другому… Ей-богу! Живу я тоже словно
в подражание разным мною изученным сочинителям,
в поте лица живу; и учился-то я, и влюбился, и женился, наконец, словно не по собственной охоте, словно исполняя какой-то не то долг, не то урок, —
кто его разберет!
Чтобы мясо не испортилось, я выпотрошил кабана и хотел было уже идти на бивак за людьми, но опять услышал шорох
в лесу. Это
оказался Дерсу. Он пришел на мои выстрелы. Я очень удивился, когда он спросил меня,
кого я убил. Я мог и промахнуться.
Выбравшись на берег, первое, что мы сделали, — разложили костер. Надо было обсушиться. Кто-то подал мысль, что следует согреть чай и поесть. Начали искать мешок с продовольствием, но его не
оказалось. Не досчитались также одной винтовки. Нечего делать, мы закусили тем, что было у каждого
в кармане, и пошли дальше. Удэгейцы говорили, что к вечеру мы дойдем до фанзы Сехозегоуза. Та м
в амбаре они надеялись найти мороженую рыбу.
На левом берегу Имана, у подножия отдельно стоящей сопки, расположилось 4 землянки: это было русское селение Котельное. Переселенцы только что прибыли из России и еще не успели обстроиться как следует. Мы зашли
в одну мазанку и попросились переночевать. Хозяева избушки
оказались очень радушными. Они стали расспрашивать нас,
кто мы такие и куда идем, а потом принялись пенять на свою судьбу.
Что такое? И спросить не у
кого — ничего не вижу. Ощупываю шайку — и не нахожу ее;
оказалось, что банщик ее унес, а голова и лицо
в мыле. Кое-как протираю глаза и вижу: суматоха! Банщики побросали своих клиентов,
кого с намыленной головой,
кого лежащего
в мыле на лавке. Они торопятся налить из кранов шайки водой и становятся
в две шеренги у двери
в горячую парильню, высоко над головой подняв шайки.
Писарь опешил. Он слыхал, что Ермилыч ссужает под заклады, но не знал, что это уже целое дело. И
кому в башку придет: какой-то дурак мельник…
В конце концов писарь даже обиделся, потому что, очевидно,
в дураках
оказался один он.
Когда их взяли на борт и спросили,
кто они, то
оказалось, что это арестанты Дуйской тюрьмы, бежавшие 17 июня (значит, бывшие
в бегах уже 12 дней), и что плывут они — «вон туда,
в Россию».
Стоя
в стороне от практической сферы, додумались они до прекрасных вещей; но зато так и остались негодными для настоящего дела и
оказались совершенно ничтожными, когда пришлось им столкнуться кое с чем и с кое
кем в «темном царстве».
Мысль о деньгах засела
в голове Кишкина еще на Мутяшке, когда он обдумал весь план, как освободиться от своих компаньонов, а главное, от Кожина, которому необходимо было заплатить деньги
в первую голову. С этой мыслью Кишкин ехал до самой Фотьянки, перебирая
в уме всех знакомых, у
кого можно было бы перехватить на такой случай. Таких знакомых не
оказалось, кроме все того же секретаря Ильи Федотыча.
Когда известная особа любила сначала Постена, полюбила потом вас… ну, я думала, что
в том она ошиблась и что вами ей не увлечься было трудно, но я все-таки всегда ей говорила: «Клеопаша, это последняя любовь, которую я тебе прощаю!» — и, положим, вы изменили ей, ну, умри тогда, умри, по крайней мере, для света, но мы еще, напротив, жить хотим… у нас сейчас явился доктор, и мне всегда давали такой тон, что это будто бы возбудит вашу ревность; но вот наконец вы уехали, возбуждать ревность стало не
в ком, а доктор все тут и
оказывается, что давно уж был такой же amant [любовник (франц.).] ее, как и вы.
— За кражу, за убийство — судят присяжные, простые люди, — крестьяне, мещане, — позвольте! А людей, которые против начальства, судит начальство, — как так? Ежели ты меня обидишь, а я тебе дам
в зубы, а ты меня за это судить будешь, — конечно, я
окажусь виноват, а первый обидел
кто — ты? Ты!
Когда судебная реформа была объявлена, он был еще молод, но уже воинствовал
в рядах дореформенной магистратуры. Ему предложили место товарища прокурора, с перспективой на скорое возвышение. Он прикинулся обиженным, но,
в сущности, рассчитал по пальцам, какое положение для него выгоднее. Преимущество
оказалось за адвокатурой. Тут тысяча… там тысяча… тысяча, тысяча, тысяча… А кроме того,"обратим взоры на Запад"…
Кто может угадать, что случится… га!
Впрочем, поездка
в отдаленный край
оказалась в этом случае пользительною. Связи с прежней жизнью разом порвались: редко
кто обо мне вспомнил, да я и сам не чувствовал потребности возвращаться к прошедшему. Новая жизнь со всех сторон обступила меня; сначала это было похоже на полное одиночество (тоже своего рода существование), но впоследствии и люди нашлись… Ведь везде живут люди, как справедливо гласит пословица.
А сколько он народу погубил, покуда его теория
оказалась несостоятельною? И
кто же поручится, что он не воспрянет и опять? что у него уж не созрела
в голове теория кукиша с маслом, и что он, с свойственною ему ретивостью, не поспешит положить и эту новинку на алтарь отечества при первом кличе: шествуйте, сыны!
В маленьком городишке все пало ниц перед ее величием, тем более что генеральша
оказалась в обращении очень горда, и хотя познакомилась со всеми городскими чиновниками, но ни с
кем почти не сошлась и открыто говорила, что она только и отдыхает душой, когда видится с князем Иваном и его милым семейством (князь Иван был подгородный богатый помещик и дальний ее родственник).
— Батюшка, Сергей Николаич!.. Вот
кого бог принес!.. — воскликнул Иван Дорофеев, узнав по голосу доктора Сверстова, который затем стал вылезать из кибитки и
оказался в мерлушечьей шапке, бараньем тулупе и
в валяных сапогах.
Мужчины же служащие были
в мундирах, какой у
кого оказался, и Аггей Никитич, конечно, облекся
в свой отставной мундир карабинерного полка, из которого он, надобно сказать, как бы еще повырос и заметно пораздобрел.
— Очень рад, Сергей Степаныч, что вы урвали время отобедать у меня! — сказал князь, догадавшийся по походке,
кто к нему вошел
в кабинет, а затем, назвав Крапчика, он сказал и фамилию вновь вошедшего гостя, который
оказался бывшим гроссмейстером одной из самых значительных лож, существовавших
в оно время
в Петербурге.
Одним словом, ежели с кашинской мадеры, как
в том сознались сами приказчики, с души тянет, зато кашинский подъем чувств
оказался безусловно доброкачественным и достойным похвалы. Только вот зачем приказчики прибавили: коли ежели допустить?
Кто же не допускает? Кажется, что у нас насчет рейнвейнов свободно…
Затем, так как уж более не с
кем было беседовать и нечего осматривать, то Митенька отправился домой и вплоть до обеда размышлял о том, какого рода произвел он впечатление и не уронил ли как-нибудь своего достоинства.
Оказалось, по поверке, что он, несмотря на свою неопытность, действовал
в этом случае отнюдь не хуже, как и все вообще подобные ему помпадуры: Чебылкины, Зубатовы, Слабомысловы, Бенескриптовы и Фютяевы.
Понтирующие ставят, каждый на свою кучку, деньги, и получает выигрыш тот, у
кого нижняя карта открывается крупнее, а если — шанс банкомета —
в какой-нибудь кучке
окажется карта одинаковая с банкометом, то он забирает свою ставку.
Тех,
кто был дальше, Егорушка уже не разглядывал. Он лег животом вниз, расковырял
в тюке дырочку и от нечего делать стал вить из шерсти ниточки. Старик, шагавший внизу,
оказался не таким строгим и серьезным, как можно было судить по его лицу. Раз начавши разговор, он уж не прекращал его.
Неудержимо потянула меня степь-матушка. Уехали мы со скорым поездом на другое утро — не простился ни с
кем и всю Москву забыл. Да до Москвы ли! За Воронежем степь с каждым часом все изумруднее… Дон засинел… А там первый раз
в жизни издалека синь море увидал. Зимовник
оказался благоустроенным. Семья Бокова приняла меня прекрасно… Опять я
в табунах — только уж не табунщиком, а гостем. Живу — не нарадуюсь!
В минуту он успел поздороваться и с председателем суда, и с прокурором, и с головой — со всеми, с
кем считал нужным поздороваться первый; таковых, впрочем,
оказалось немного.
— Месяц и двадцать три дня я за ними ухаживал — н-на! Наконец — доношу: имею, мол,
в руках след подозрительных людей. Поехали.
Кто таков? Русый, который котлету ел, говорит — не ваше дело. Жид назвался верно. Взяли с ними ещё женщину, — уже третий раз она попадается. Едем
в разные другие места, собираем народ, как грибы, однако всё шваль, известная нам. Я было огорчился, но вдруг русый вчера назвал своё имя, —
оказывается господин серьёзный, бежал из Сибири, — н-на! Получу на Новый год награду!
— Как вы не знаете? — воскликнула Елена. — Вы знали, я думаю, что я всю честь мою, все самолюбие мое ставила
в том, чтобы питаться своими трудами и ни от
кого не зависеть, и вдруг
оказывается, что вы перешепнулись с милой маменькой моей, и я содержанкой являюсь, никак не больше, самой чистейшей содержанкой!
Итак, этот статистический конгресс, на который мы возлагали столько надежд,
оказался лишь фальшивою декорацией, за которою скрывалась самая низкая подпольная интрига! Он был лишь средством для занесения наших имен
в списки сочувствующих, а оттуда —
кто знает! — быть может, и
в книгу живота!
Я воображаю себе физиономию Петра Иваныча, когда он увидел, что дело принимает такой оборот. Его личный враг, его заведомый оскорбитель стоит перед ним — а
оказывается, что Петр Иваныч не только не может достать его, но что этот же враг ему же указывает,
в кого в настоящую минуту палить следует. Разве не трагическое это положение!
Ужин по внутреннему своему содержанию
оказался еще лучше, чем был по наружному убранству. Откуда и через посредство
кого генерал его устроил, это надо было удивляться, и
в награду себе он только взглядом спрашивал Бегушева, который ему благодарно улыбался. У генерала можно было отнять все человеческие достоинства, но есть он умел!
В следующих статьях говорится, что нужно пытать тех, у
кого окажется табак, чтобы узнать, от
кого они его получили; а затем пытать и тех, на
кого они укажут.
Если же
кто вздумал бы съездить за границу без проезжей грамоты и это бы открылось, то его, пытавши, казнили смертию,
в случае, когда бы открылось, что он ездил «для какого дурна»; когда же
оказалось бы, что он ездил действительно для торговли, то его только били кнутом, «чтобы иным неповадно было» («Уложение», VI, 4).
И тут же, хотя никто и не требовал от меня
в одиночестве у лампы ипекакуанки, я малодушно перелистал рецептурный справочник, проверил ипекакуанку, а попутно прочитал машинально и о том, что существует на свете какой-то «инсипин». Он не
кто иной, как «сульфат эфира хининдигликолевой кислоты»…
Оказывается, вкуса хинина не имеет! Но зачем он? И как его выписать? Он что, порошок? Черт его возьми!
Каждый подвергается такому экзамену по три раза, и тот, у
кого способность ориентироваться
оказалась хуже, чем у других, ставит всем остальным по чашке кофе или соответствующее количество полубутылок молодого вина. Надо сказать, что
в большинстве случаев проигрываю я. Но Юра Паратино показывает всегда на N с точностью магнитной стрелки. Этакий зверь!
— Кто-то из вас начинил этот кругляш порохом и сунул его
в наши дрова. Но пороха
оказалось мало, и вреда никакого не вышло…
— Очень сожалею, Мартын Петрович, — начала она, — что мой бывший воспитанник причинил тебе столько горя и таким нехорошим человеком
оказался; но ведь и я
в нем ошиблась…
Кто мог это ожидать от него!