Неточные совпадения
— Но, государи мои, — продолжал он, выпустив, вместе с
глубоким вздохом, густую струю табачного дыму, — я не смею взять на себя столь великую ответственность, когда дело идет о безопасности вверенных мне провинций ее императорским величеством, всемилостивейшей моею государыней. Итак, я соглашаюсь с большинством голосов, которое решило, что всего благоразумнее и безопаснее внутри города ожидать осады, а нападения неприятеля силой артиллерии и (буде
окажется возможным) вылазками — отражать.
Он стоял в пальто, в шапке, в
глубоких валяных ботиках на ногах и, держа под мышкой палку, снимал с рук перчатки.
Оказалось, что он провел ночь у роженицы, в этой же улице.
В «Войне и мире» не только «мир» побеждает «войну», но и вообще реальность «частной» жизни побеждает призрачность жизни «исторической», детская пеленка, запачканная в зеленое и желтое,
оказывается существеннее,
глубже всех Наполеонов и всех столкновений Запада и Востока.
Только мы разошлись по фанзам и принялись за обед, как вдруг снаружи донесся звон колокольчика. Китайцы прибежали с известием, что приехал пристав. Через несколько минут кто-то в шубе ввалился в фанзу. И вдруг пристав этот превратился в А.И. Мерзлякова. Мы поздоровались. Начались расспросы.
Оказалось, что он (а вовсе не пристав) хотел было идти мне навстречу, но отложил свою поездку вследствие
глубокого снега.
Часов в 8 вечера на западе начала сверкать молния, и послышался отдаленный гром. Небо при этом освещении казалось иллюминованным. Ясно и отчетливо было видно каждое отдельное облачко. Иногда молнии вспыхивали в одном месте, и мгновенно получались электрические разряды где-нибудь в другой стороне. Потом все опять погружалось в
глубокий мрак. Стрелки начали было ставить палатки и прикрывать брезентами седла, но тревога
оказалась напрасной. Гроза прошла стороной. Вечером зарницы долго еще играли на горизонте.
Я весь ушел в созерцание природы и совершенно забыл, что нахожусь один, вдали от бивака. Вдруг в стороне от себя я услышал шорох. Среди
глубокой тишины он показался мне очень сильным. Я думал, что идет какое-нибудь крупное животное, и приготовился к обороне, но это
оказался барсук. Он двигался мелкой рысцой, иногда останавливался и что-то искал в траве; он прошел так близко от меня, что я мог достать его концом ружья. Барсук направился к ручью, полакал воду и заковылял дальше. Опять стало тихо.
Озеро
оказалось мелким: самые
глубокие места едва достигали 6 м.
По городу грянула весть, что крест посадили в кутузку. У полиции весь день собирались толпы народа. В костеле женщины составили совет, не допустили туда полицмейстера, и после полудня женская толпа, все в
глубоком трауре, двинулась к губернатору. Небольшой одноэтажный губернаторский дом на Киевской улице
оказался в осаде. Отец, проезжая мимо, видел эту толпу и седого старого полицмейстера, стоявшего на ступенях крыльца и уговаривавшего дам разойтись.
Замечательная книга Лосского отражает тот
глубокий кризис всей новейшей философии, новейшего критицизма и эмпиризма, после которого
оказывается внутренне неизбежным переход к сознательному мистицизму.
Погода нас недолго баловала, и вскоре небо стало заволакиваться тучами. Подвигались мы теперь медленно. На западных склонах Сихотэ-Алиня снега
оказались гораздо
глубже, чем в бассейне рек Тумнина. Собаки тонули в них, что в значительной степени затрудняло наше передвижение. К вечеру мы вышли на какую-то речку, ширина ее была не более 6–8 метров. Если это Хунгари, значит, мы попали в самое верховье ее и, значит, путь наш до Амура будет длинный и долгий.
Тогда и
окажется, что талант одного способен во всей силе проявляться только в уловлении мимолетных впечатлений от тихих явлений природы, а другому доступны, кроме того, — и знойная страстность, и суровая энергия, и
глубокая дума, возбуждаемая не одними стихийными явлениями, но и вопросами нравственными, интересами общественной жизни.
Это самое уменье видим мы и в обработке характера Большова и находим, что результатом психических наблюдений автора
оказалось чрезвычайно гуманное воззрение на самые, по-видимому, мрачные явления жизни и
глубокое чувство уважения к нравственному достоинству человеческой натуры, — чувство, которое сообщает он и своим читателям.
Увы! музыка
оказалась запутанной и неприятно напряженной; видно было, что композитор силился выразить что-то страстное,
глубокое, но ничего не вышло: усилие так и осталось одним усилием.
В самом же деле, как после
оказалось, она всегда любила свою мать гораздо горячее и
глубже, чем я.
Оказалось, что утонувший как-то попал под оголившийся корень старой ольхи, растущей на берегу не новой канавки, а
глубокой стари́цы, огибавшей остров, куда снесло тело быстротою воды.
Тогда за каждым кустом, за каждым деревом как будто еще кто-то жил, для нас таинственный и неведомый; сказочный мир сливался с действительным; и, когда, бывало, в
глубоких долинах густел вечерний пар и седыми извилистыми космами цеплялся за кустарник, лепившийся по каменистым ребрам нашего большого оврага, мы с Наташей, на берегу, держась за руки, с боязливым любопытством заглядывали вглубь и ждали, что вот-вот выйдет кто-нибудь к нам или откликнется из тумана с овражьего дна и нянины сказки
окажутся настоящей, законной правдой.
— Не счастье-с, а вся причина в том, что он проезжего купца обворовал. Останавливался у него на постоялом купец, да и занемог. Туда-сюда, за попом, за лекарем, ан он и душу богу отдал. И
оказалось у этого купца денег всего двадцать пять рублей, а Осип Иваныч пообождал немного, да и стал потихоньку да полегоньку, шире да
глубже, да так, сударь, это дело умненько повел, что и сейчас у нас в К. никто не разберет, когда именно он разбогател.
Не пустило ли последнее настолько
глубокие корни, что для извлечения их, кроме горячего слова,
окажутся нужными и другие приемы? в чем состоят эти приемы?
Оказывается, здесь находился довольно
глубокий колодец со времен выставки, забитый досками и засыпанный землей.
Другой случай был со мной недавно, а именно в половине сентября 1845 года: пришел я удить окуней, часу в восьмом утра, на свою мельницу; около плотины росла длинная трава; я закинул удочку через нее в
глубокий материк, насадив на крючок земляного червя; только что я положил удилище на траву и стал развивать другую удочку, как наплавок исчез, и я едва успел схватить удилище; вынимаю — поводок перегрызен; я знал, что это щука, и сейчас закинул другую удочку; через несколько минут повторилась та же история, но я успел подсечь и начал уже водить какую-то большую рыбу, как вдруг леса со свистом взвилась кверху: поводок опять
оказался перегрызен; явно, что и это была щука и уже большая, ибо я почти ее видел.
— Представьте, это
оказалось невозможным. Он поставил у себя на столе портрет Вареньки и все ходил ко мне и говорил о Вареньке, о семейной жизни, о том, что брак есть шаг серьезный, часто бывал у Коваленков, но образа жизни не изменил нисколько. Даже наоборот, решение жениться подействовало на него как-то болезненно, он похудел, побледнел и, казалось, еще
глубже ушел в свой футляр.
Иван Ильич умер 45-ти лет, членом Судебной палаты. Он был сын чиновника, сделавшего в Петербурге по разным министерствам и департаментам ту карьеру, которая доводит людей до того положения, в котором, хотя и ясно
оказывается, что исполнять какую-нибудь существенную должность они не годятся, они всё-таки по своей долгой и прошедшей службе и своим чинам не могут быть выгнаны и потому получают выдуманные фиктивные места и нефиктивные тысячи от 6-ти до 10-ти, с которыми они и доживают до
глубокой старости.
Как ни крут и резок кажется переворот, произведенный в нашей истории реформою Петра, но если всмотреться в него пристальнее, То
окажется, что он вовсе не так окончательно порешил с древнею Русью, как воображает, с
глубоким, прискорбием, большая часть славянофилов…
Этот анекдот в то время был очень популярен. У простого еврея
оказался очень мудрый сын. Он все читал талмуд и все думал о разных очень
глубоких вопросах.
Товарищи Егора тоже
оказались интересными людьми: Авдей Никин похож на ямщика со старой картины — кудрявый, большебровый, голубоглазый молодец высокого роста и силач, но лицо у него хмурое, над переносицей
глубокая не по летам складка; молчалив он, а если говорит, то — кратко и всегда как-то в сторону.
Башни не
оказалось никакой.
Оказался белый дом с террасой и с темными, как всегда днем, ночными
глубокими глазами окон, так похожими на те, которыми глядит на нас, вся каштановая, вся каряя, такая же кареокая, как сопутствующая ей собака, и с таким же каштановыми насечками, — поднявшаяся с террасы и коричневым облаком на нас спустившаяся молодая женщина, не похожая ни на одну.
Бабушка помертвела лицом, схватилась за голову, крикнула что-то… Потом быстро-быстро принялась жестикулировать, как бы обращаясь к Мариам. Немая, казалось, с
глубоким вниманием слушала госпожу. Когда же бабушка кончила свое безмолвное объяснение, Мариам
оказалась возле меня и, прежде чем я могла опомниться, протестовать и защищаться, снова, как малого ребенка, подхватила меня на руки и потащила вон из комнаты.
Единое абсолютное, Εν, одновременно
оказывается в нем и трансцендентным, и имманентным миру, мир же есть сумерки абсолютного, которые сгущаются тем больше, чем
глубже он погружается в свое бытие.
Он навсегда уезжает из станицы. Жалок его отъезд. С
глубоким равнодушием все смотрят на уезжающего, как будто он и не жил среди них. И ясно: Оленин стал всем чужд не потому, что не сумел удержаться на высоте своего самоотвержения, а потому, что в нем не
оказалось жизни, — той жизни, которая ключом бьет окружающих людях — в Лукашке, Марьяне, дяде Ерошке.
Дело,
оказывается, много сложнее, чем казалось раньше. Суть не в том, что какая-то воображаемая черта мешает «самостоятельному хотению» единой человеческой души. Суть в том, что черта эта вовсе не воображаемая. Она
глубоким разрезом рассекает надвое саму душу человека, а с нею вместе и «самостоятельное хотение».
Всего более в эту пору меня занимало, что я по
глубокому и, как после
оказалось, совершенно безошибочному предчувствию попал в самый центр сокровеннейших тайн двух милых мне женщин, из которых притом одна была моя мать.
Оказывается, и вчерашнего приказания эвакуировать раненых они тоже не исполнили, а всю ночь оперировали. У одного солдата, раненного в голову, осколок височной кости повернулся ребром и врезался в мозг; больной рвался, бился, сломал под собою носилки. Ему сделали трепанацию, вынули осколок, — больной сразу успокоился; может быть, был спасен. Если бы он попал к нам, его с врезавшимся в мозг осколком повезли бы в тряской повозке на Фушунскую ветку, кость врезывалась бы в мозг все
глубже…
Замерзшую стали приводить в чувство, растирая снегом и сукном, и она, хотя и пришла в себя, но
оказалась так слаба, что только поводила бессмысленно глазами и не говорила ни слова, то и дело впадая в
глубокие обмороки.
Об отменной чести и благородстве тоже ни разговоров, ни рацей никогда не было. Ходили все по форме и вели себя по заведенному обыкновению — тонули в оргиях и в охлаждении души и сердца ко всему нежному, высокому и серьезному. А между тем скрытая теплота, присущая
глубоким водам, была и
оказалась на нашем мелководье.
«Он умер!» — было первою мыслью Андрея Павловича, но, подбежав к полулежавшему в кресле Зарудину и схватив его за руку, услыхал учащенное биение пульса. Его друг
оказался лишь в
глубоком обмороке. Испуганный раздавшимися шагами и напором в дверь, несчастный поспешил спустить курок, но рука дрогнула, дуло пистолета соскользнуло от виска и пуля, поранив верхние покровы головы и опалив волосы, ударила в угол, в стоявшую статую.
Эта истина блестяще подтверждается тем, что при более
глубоком взгляде на происходящее у нас не
оказывается никакого социального движения и нет никакой социалистической идеи.