Неточные совпадения
Напрасно старик искал утешения в сближении с женой и Верочкой. Он горячо любил их, готов был отдать за них все, но они не могли ему заменить
одну Надю. Он слишком любил ее, слишком сжился с ней, прирос к ней всеми старческими чувствами,
как старый
пень, который пускает молодые побеги и этим протестует против медленного разложения. С кем он теперь поговорит по душе? С кем посоветуется, когда взгрустнется?..
Такие засохшие люди сохраняются в
одном положении десятки лет,
как те старые, гнилые
пни, которые держатся
одной корой и готовы рассыпаться в пыль при малейшем прикосновении.
На Имане,
как на всех горных речках, много порогов.
Один из них, тот самый, который находится на половине пути между Сидатуном и Арму, считается самым опасным. Здесь шум воды слышен еще издали, уклон дна реки заметен прямо на глаз. С противоположного берега нависла скала. Вода с
пеной бьет под нее. От брызг она вся обмерзла.
Для этого удивительного человека не существовало тайн.
Как ясновидящий, он знал все, что здесь происходило. Тогда я решил быть внимательнее и попытаться самому разобраться в следах. Вскоре я увидел еще
один порубленный
пень. Кругом валялось множество щепок, пропитанных смолой. Я понял, что кто-то добывал растопку. Ну, а дальше? А дальше я ничего не мог придумать.
Весь наш двор и кухня были, конечно, полны рассказами об этом замечательном событии. Свидетелем и очевидцем его был
один только будочник, живший у самой «фигуры». Он видел,
как с неба слетела огненная змея и села прямо на «фигуру», которая вспыхнула вся до последней дощечки. Потом раздался страшный треск, змея перепорхнула на старый
пень, а «фигура» медленно склонилась в зелень кустов…
— Стихотворство у нас, — говорил товарищ мой трактирного обеда, — в разных смыслах
как оно приемлется, далеко еще отстоит величия. Поэзия было пробудилась, но ныне паки дремлет, а стихосложение шагнуло
один раз и стало в
пень.
— Так-то вот, родимый мой Петр Елисеич, — заговорил Мосей, подсаживаясь к брату. — Надо мне тебя было видеть, да все доступа не выходило. Есть у меня до тебя
одно словечко… Уж ты не взыщи на нашей темноте, потому
как мы народ, пряменько сказать, от
пня.
Во всех углах были устроены норки и логовища в виде будочек, пустых
пней, бочек без доньев. В двух комнатах стояли развесистые деревья —
одно для птиц, другое для куниц и белок, с искусственными дуплами и гнездами. В том,
как были приспособлены эти звериные жилища, чувствовалась заботливая обдуманность, любовь к животным и большая наблюдательность.
Один Непомнящий науськивает весело и бойко; другой — производит то же самое с шипеньем и
пеною у рта; третий — не знает,
как ему поспеть за двумя первыми.
Помимо отталкивающего впечатления всякого трупа, Петр Григорьич, в то же утро положенный лакеями на стол в огромном танцевальном зале и уже одетый в свой павловский мундир, лосиные штаны и вычищенные ботфорты, представлял что-то необыкновенно мрачное и устрашающее: огромные ступни его ног, начавшие окостеневать, перпендикулярно торчали; лицо Петра Григорьича не похудело, но только почернело еще более и исказилось; из скривленного и немного открытого в
одной стороне рта сочилась белая
пена; подстриженные усы и короткие волосы на голове ощетинились; закрытые глаза ввалились; обе руки, сжатые в кулаки,
как бы говорили, что последнее земное чувство Крапчика было гнев!
Вон, например, дачная девушка в летнем светлом платье;
как она счастлива своими семнадцатью годами, румянцем, блеском глаз, счастлива мыслью, что живет только она
одна, а другие существуют только так, для декорации; счастлива, наконец, тем, что ей еще далеко до психологии старых
пней и сломанных бурей деревьев.
Старый
пень находился уже позади их. Челнок быстро несся к берегу. Сделав два-три круга, он въехал наконец в
один из тех маленьких, мелких заливов, или «заводьев», которыми,
как узором, убираются песчаные берега рек, и засел в густых кустах лозняка. Мальчики ухватились за ветви, притащили челнок в глубину залива и проворно соскочили наземь. Страх их прошел мгновенно; они взглянули друг на друга и засмеялись.
Бояться за свое здоровье, за свою самостоятельность могут
одни нервные больные да слабые народы; точно так же
как восторгаться до
пены у рта тому, что мы, мол, русские, — способны
одни праздные люди. Я очень забочусь о своем здоровье, но в восторг от него не прихожу: совестно-с.
На берег пустынный, на старые серые камни
Осеннее солнце прощально и нежно упало.
На темные камни бросаются жадные волны
И солнце смывают в холодное синее море.
И медные листья деревьев, оборваны ветром осенним,
Мелькают сквозь
пену прибоя,
как пестрые мертвые птицы,
А бледное небо — печально, и гневное море — угрюмо.
Одно только солнце смеется, склоняясь покорно к закату.
В
одном таком моменте я
как сейчас вижу перед собою огромную собачью морду в мелких пестринах — сухая шерсть, совершенно красные глаза и разинутая пасть, полная мутной
пены в синеватом, точно напомаженном зеве… оскал, который хотел уже защелкнуться, но вдруг верхняя губа над ним вывернулась, разрез потянулся к ушам, а снизу судорожно задвигалась,
как голый человеческий локоть, выпятившаяся горловина.
Один… так точно! — Измаил!
Безвестной думой угнетаем,
Он солнце тусклое следил,
Как мы нередко провождаем
Гостей докучливых; на нем
Черкесский панцырь и шелом,
И пятна крови омрачали
Местами блеск военной стали.
Младую голову Селим
Вождю склоняет на колени;
Он всюду следует за ним,
Хранительной подобно тени;
Никто ни ропота, ни
пениНе слышал на его устах…
Боится он или устанет,
На Измаила только взглянет —
И весел труд ему и страх!
— Ну, это другой фасон… Тятенька от запоя и померши. Так это рассердились на кучера, посинел,
пена из уст и никакого дыхания. Это, действительно, было-с. Тятенька пили тоже временами, а не то, чтобы постоянно,
как пьют дьякона или вон повар Егорка. А я-то испорчен… Была
одна женщина… Сам, конечно, виноват… да… Холостым был тогда, ну баловство… Она-то потом вот
как убивалась и руки на себя непременно хотела наложить. Ну, а добрые люди и научили…
— Разве есть прекрасная жертва, что ты говоришь, любимый ученик? Где жертва, там и палач, и предатели там! Жертва — это страдания для
одного и позор для всех. Предатели, предатели, что сделали вы с землею? Теперь смотрят на нее сверху и снизу и хохочут и кричат: посмотрите на эту землю, на ней
распяли Иисуса! И плюют на нее —
как я!
Море широко и глубоко; конца морю не видно. В море солнце встает и в море садится. Дна моря никто не достал и не знает. Когда ветра нет, море сине и гладко; когда подует ветер, море всколыхается и станет неровно. Подымутся по морю волны;
одна волна догоняет другую; они сходятся, сталкиваются, и с них брызжет белая
пена. Тогда корабли волнами кидает
как щепки. Кто на море не бывал, тот богу не маливался.
Но бури злые разразились,
И ветви древа обвалились,
И я стою теперь
один,
Как голый
пень среди долин.
Одни из нововведений,
как пузыри
пены на потоке, вскакивали и тотчас же лопались, оставляя за собой один-другой труп.
Море еще бушевало. По-прежнему оно катило свои седые волны, которые нападали на корвет, но сила их
как будто уменьшилась. Море издали не казалось
одной сплошной
пеной, и водяная пыль не стояла над ним. Оно рокотало, все еще грозное, но не гудело с ревом беснующегося стихийного зверя.
Из самых ранних ячеек памяти внезапно выскочили стихи — и
какие! — немецкие, чт/о его и удивило, и порадовало. По-немецки он учился,
как и все его товарищи, через пень-колоду. В пятом классе немец заставил их всех учить наизусть
одну из баллад Шиллера.
Кто крест однажды будет несть,
Тот
распинаем будет вечно;
Но если счастье в жертве есть,
Он будет счастлив бесконечно.
Награды нет для добрых дел.
Любовь и скорбь —
одно и то же.
Но этой скорбью кто скорбел.
Тому всех благ она дороже.
Какое дело до себя,
И до других, и до вселенной
Тому, кто следовал, любя.
Куда звал голос сокровенный?
Но кто, боясь за ним идти,
Себя раздумием тревожит, —
Пусть бросит крест свой средь пути.
Пусть ищет счастья, если может!
Только что пьяницы пропели покойнику вечную память,
как вдруг с темного надворья в окно кабака раздался сильный удар, глянула чья-то страшная рожа, — и оробевший целовальник в ту же минуту задул огонь и вытолкал своих гостей взашей на темную улицу. Приятели очутились по колено в грязи и в
одно мгновение потеряли друг друга среди густого и скользкого осеннего тумана, в который бедный Сафроныч погрузился,
как муха в мыльную
пену, и окончательно обезумел.
Он погрузился в
одну мысль о Мариорице. Вся душа его, весь он —
как будто разогретая влажная стихия, в которой Мариорица купает свои прелести.
Как эта стихия, он обхватил ее горячей мечтой, сбегает струею по ее округленным плечам, плещет жаркою
пеною по лебединой шее, подкатывается волною под грудь, замирающую сладким восторгом; он липнет летучею брызгою к горячим устам ее, и черные кудри целует, и впивается в них, и весь, напитанный ее существом, ластится около нее тонким, благовонным паром.
— Да, я укоряю Его. Иисус, Иисус! Зачем так чист, так благостен Твой лик? Только по краю человеческих страданий,
как по берегу пучины, прошел Ты, и только
пена кровавых и грязных волн коснулась Тебя, — мне ли, человеку, велишь Ты погрузиться в черную глубину? Велика Твоя Голгофа, Иисус, но слишком почтенна и радостна она, и нет в ней
одного маленького, но очень интересного штришка: ужаса бесцельности!