Неточные совпадения
И опять по обеим сторонам столбового пути пошли вновь писать версты, станционные смотрители, колодцы, обозы, серые деревни с самоварами, бабами и бойким бородатым хозяином, бегущим из постоялого двора с
овсом в руке, пешеход в протертых лаптях, плетущийся за восемьсот верст, городишки, выстроенные живьем, с деревянными лавчонками, мучными бочками, лаптями, калачами и прочей мелюзгой, рябые шлагбаумы, чинимые мосты, поля неоглядные и по ту сторону и по другую, помещичьи рыдваны, [Рыдван — в старину: большая дорожная карета.] солдат верхом на
лошади, везущий зеленый ящик с свинцовым горохом и подписью: такой-то артиллерийской батареи, зеленые, желтые и свежеразрытые черные полосы, мелькающие по степям, затянутая вдали песня, сосновые верхушки в тумане, пропадающий далече колокольный звон, вороны как мухи и горизонт без конца…
И коренной, и пристяжной каурой масти, называемый Заседателем, и самый чубарый, о котором выражался Селифан: «подлец-лошадь», нашли пребыванье у Тентетникова совсем нескучным,
овес отличным, а расположенье конюшен необыкновенно удобным.
— Недавно в таком же вот собрании встретил Струве, — снова обратился Тагильский к Самгину. — Этот, сообразно своей натуре, продолжает быть слепым, как сыч днем. Осведомился у меня: как мыслю? Я сказал: «Если б можно было выкупать идеи, как
лошадей, которые гуляли в — барском
овсе, я бы дал вам по пятачку за те мои идеи, которыми воспользовался сборник “Вехи”».
— Разве умеет свои выгоды соблюсти? Корова, сущая корова: ее хоть ударь, хоть обними — все ухмыляется, как
лошадь на
овес. Другая бы… ой-ой! Да я глаз не спущу — понимаешь, чем это пахнет!
— Да, кстати! Яков, Егорка, Петрушка, кто там? Что это вас не дозовешься? — сказала Бережкова, когда все трое вошли. — Велите отложить
лошадей из коляски Марьи Егоровны, дать им
овса и накормить кучера.
Если употребить, хоть здесь например, большие капиталы и множество рук, держать по многу
лошадей на станциях, доставлять для корма их, с огромными издержками,
овес, тогда все затруднения устранятся, нет сомнения.
Лошадям здесь
овса не положено давать, за неимением его, зато травы из-под ног — сколько хочешь.
Мы вторую станцию едем от Усть-Маи, или Алданского селения. Вчера сделали тридцать одну версту, тоже по болотам, но те болота ничто в сравнении с нынешними. Станция положена, по их милости, всего семнадцать верст. Мы встали со светом, поехали еще по утреннему морозу;
лошади скользят на каждом шагу; они не подкованы. Князь Оболенский говорит, что они тверже копытами, оттого будто, что
овса не едят.
Надо знать, что
овса здесь от Охотского моря до Якутска не родится и
лошадей кормят одним сеном, оттого они слабы.
Из сеней направо слышался громкий храп извозчиков в черной избе; впереди за дверью, на дворе, слышалось жеванье
овса большого количества
лошадей.
— Нельзя нашему брату, Василий Карлыч, — заговорил остроносый худой старик. — Ты говоришь, зачем
лошадь пустил в хлеб, а кто ее пускал: я день-деньской, а день — что год, намахался косой, либо что заснул в ночном, а она у тебя в
овсах, а ты с меня шкуру дерешь.
Он любовался прекрасным днем, густыми темнеющими облаками, иногда закрывавшими солнце, и яровыми полями, в которых везде ходили мужики за сохами, перепахивая
овес, и густо зеленевшими озимями, над которыми поднимались жаворонки, и лесами, покрытыми уже, кроме позднего дуба, свежей зеленью, и лугами, на которых пестрели стада и
лошади, и полями, на которых виднелись пахари, — и, нет-нет, ему вспоминалось, что было что-то неприятное, и когда он спрашивал себя: что? — то вспоминал рассказ ямщика о том, как немец хозяйничает в Кузминском.
— Это уж божеское произволение, — резонирует Илья, опять начиная искать в затылке. — Ежели кому господь здоровья посылает… Другая
лошадь бывает, Игнатий Львович, — травишь-травишь в нее
овес, а она только сохнет с корму-то. А барин думает, что кучер
овес ворует… Позвольте насчет жалованья, Игнатий Львович.
Эти сельскохозяйственные мысли были, как птицы, вспугнуты неожиданно шарахнувшейся
лошадью: под самыми ногами промелькнул большой заяц, легкими прыжками ускакавший в
овес.
— А вы, Игнатий Львович, и возьмите себе чиновника в кучера-то, — так он в три дня вашего Тэку или Батыря без всех четырех ног сделает за восемь-то цалковых. Теперь взять Тэка… какая это
лошадь есть, Игнатий Львович? Одно слово — разбойник: ты ей
овса несешь, а она зубищами своими ладит тебя прямо за загривок схватить… Однова пятилась да пятилась, да совсем меня в угол и запятила. Думаю, как брызнет задней ногой, тут тебе, Илья, и окончание!.. Позвольте, Игнатий Львович, насчет жалов…
— Вот еще что вздумал? Еврей… а русские обычаи! Эй! кто там? Возьми
лошадь, сведи на конюшню. Да
овса ему засыпь. Я сейчас сам приду, посмотрю. И знай: имя ему — Малек-Адель!
Часам к двум мы дошли до деревни Николаевки, в которой насчитывалось тогда 36 дворов. Отдохнув немного, я велел Олентьеву купить
овса и накормить хорошенько
лошадей, а сам вместе с Дерсу пошел вперед. Мне хотелось поскорей дойти до ближайшей деревни Казакевичево и устроить своих спутников на ночь под крышу.
Мы расположились в фанзе, как дома. Китайцы старались предупредить все наши желания и просили только, чтобы не пускать
лошадей на волю, дабы они не потравили полей. Они дали коням
овса и наносили травы столько, что ее хватило бы до утра на отряд вдвое больший, чем наш. Все исполнялось быстро, дружно и без всяких проволочек.
Ночи сделались значительно холоднее. Наступило самое хорошее время года. Зато для
лошадей в другом отношении стало хуже. Трава, которой они главным образом кормились в пути, начала подсыхать. За неимением
овса изредка, где были фанзы, казаки покупали буду и понемногу подкармливали их утром перед походом и вечером на биваках.
— Как это ты в тридцать лет не научился говорить?.. таскает — как это таскать дрова? — дрова носят, а не таскают. Ну, Данило, слава богу, господь сподобил меня еще раз тебя видеть. Прощаю тебе все грехи за сей год и
овес, который ты тратишь безмерно, и то, что
лошадей не чистишь, и ты меня прости. Потаскай еще дровец, пока силенка есть, ну, а теперь настает пост, так вина употребляй поменьше, в наши лета вредно, да и грех.
Старик Филимонов имел притязания на знание немецкого языка, которому обучался на зимних квартирах после взятия Парижа. Он очень удачно перекладывал на русские нравы немецкие слова:
лошадь он называл ферт, яйца — еры, рыбу — пиш,
овес — обер, блины — панкухи. [Искаженные немецкие слова: Pferd —
лошадь; Eier — яйца; Fisch — рыба; Hafer — oвec; Pfannkuchen — блины.]
Вот я, мужик, вышел в поле
лошадей ловить, вот у меня и кормушка с
овсом в руках (он устроил из подола рубашки подобие кормушки), — а вы,
лошади, во стаде пасетесь.
Обыкновенно, мы делали привал на постоялом дворе, стоявшем на берегу реки Вопли, наискосок от Овсецова; но матушка, с своей обычной расчетливостью, решила, что, чем изъяниться на постоялом дворе, [О том, как велик был этот изъян, можно судить по следующему расчету: пуд сена
лошадям (
овес был свой) — 20 коп., завтрак кучеру и лакею — 30 коп.; самовар и кринка молока — 30 коп.
Тройки вскачь неслись по коридорам и комнатам; шагом взбирались по лестницам, изображавшим собой горы, и наконец, наскакавшись и набегавшись, останавливались на кормежку, причем «
лошадей» расставляли по углам, а кучера отправлялись за «
овсом» и, раздобывшись сластями, оделяли ими
лошадей.
В них обыкновенно с большим усердием потчуют путешественника сеном и
овсом, как будто бы он был почтовая
лошадь.
Впрочем, впоследствии оказалось, что в этой неудаче виновна была не одна наука, но и кучер, который пропивал и то небольшое величество
овса, какое полагалось, оставляя
лошадей на одной только буре с селитрой…
Другую
лошадь он тотчас же велел накормить
овсом и сеном без научной приправы и затем, кажется, продал…
Все припасы для обеда были закуплены с вечера в татарской деревне, не забыли и
овса, а свежей, сейчас накошенной травы для
лошадей купили у башкирцев.
Небо сверкало звездами, воздух был наполнен благовонием от засыхающих степных трав, речка журчала в овраге, костер пылал и ярко освещал наших людей, которые сидели около котла с горячей кашицей, хлебали ее и весело разговаривали между собою;
лошади, припущенные к
овсу, также были освещены с одной стороны полосою света…
Для меня опять готовилось новое зрелище; отложили
лошадей, хотели спутать и пустить в поле, но как степные травы погорели от солнца и завяли, то послали в деревню за свежим сеном и
овсом и за всякими съестными припасами.
Тогда же поселились во мне до сих пор сохраняемые мною ужас и отвращение к зимней езде на переменных обывательских
лошадях по проселочным дорогам: мочальная сбруя, непривычные малосильные лошаденки, которых никогда не кормят
овсом, и, наконец, возчики, не довольно тепло одетые для переезда и десяти верст в жестокую стужу… все это поистине ужасно.
Действительность представляется в таком виде: стройка валится; коровы запущены, — не дают достаточно молока даже для продовольствия; прислуга, привезенная из города, извольничалась, а глядя на нее, и местная прислуга начинает пошаливать;
лошади тощи, никогда не видят
овса.
Хозяйственный священник сам пашет и боронит, чередуясь с работником, ежели такой у него есть. В воспоминаниях моего детства неизгладимо запечатлелась фигура нашего старого батюшки, в белой рубашке навыпуск, с волосами, заплетенными в косичку. Он бодро напирает всей грудью на соху и понукает
лошадь, и сряду около двух недель без отдыха проводит в этом тяжком труде, сменяя соху бороной. А заборонит — смотришь, через две недели опять или под
овес запахивать нужно, или под озимь двоить.
Толстый кучер советника питейного отделения, по правам своего барина, выпив даром в ближайшем кабаке водки, спал на пролетке. Худощавая
лошадь директора гимназии, скромно питаемая пансионским
овсом, вдруг почему-то вздумала молодцевато порыть землю ногою и тем ужасно рассмешила длинновязого дуралея, асессорского кучера.
— Как нет расчета, когда ему здесь по 8 рублей
овес обходится! — сказал Краут: — расчет-то есть не держать лишней
лошади!
В толпе, теперь уже довольно большой, послышались густые, прерывистые звуки, точно холеные
лошади зареготали на принесенный
овес. Москва в число своих фаворитов неизменно включала и училище в белом доме на Знаменке, с его молодцеватостью и вежливостью, с его оркестром Крейнбринга и с превосходным строевым порядком на больших парадах и маневрах.
— Жуешь? — спрашивает Иона свою
лошадь, видя ее блестящие глаза. — Ну, жуй, жуй… Коли на
овес не выездили, сено есть будем… Да… Стар уж стал я ездить… Сыну бы ездить, а не мне… То настоящий извозчик был… Жить бы только…
«И на
овес не выездил, — думает он. — Оттого-то вот и тоска. Человек, который знающий свое дело… который и сам сыт и
лошадь сыта, завсегда покоен…»
Он одевается и идет в конюшню, где стоит его
лошадь. Думает он об
овсе, сене, о погоде… Про сына, когда один, думать он не может… Поговорить с кем-нибудь о нем можно, но самому думать и рисовать себе его образ невыносимо жутко…
Дом у него кишел проезжим людом, закромы были полны
овсом и другим хлебным товаром; сверх того, он держал несколько троек
лошадей.
— Нет, батюшка, не худо; и лежать покойно, и щи были добрые, и
лошадям овес засыпан; да только то худо, что хозяин, вишь, мельник.
В городе все дело покончилось, покуда
лошади ели
овес на постоялом дворе.
Поставил человек
лошадь к месту, кинул ей сена с воза или подвязал торбу с
овсом, потом сунул кнут себе за пояс, с таким расчетом, чтобы люди видели, что это не бродяга или нищий волочится на ногах по свету, а настоящий хозяин, со своей скотиной и телегой; потом вошел в избу и сел на лавку ожидать, когда освободится за столом место.
— А непременно: дурака досыта кормить нужно с предосторожностями. Смотрите: вон овсяная
лошадь… ставьте ее к
овсу смело: она ест, и ей ничего, а припустите-ка мужичью клячу: она либо облопается и падет, либо пойдет лягаться во что попало, пока сама себе все ноги поотколотит. Вон у нас теперь на линии, где чугунку строят, какой мор пошел! Всякий день меня туда возят; человека по четыре, по пяти вскрываю: неукротимо мрут от хорошей пищи.
Ты к нему каждую неделю ездишь — это тоже денег стоит, потому
лошади лишних полпуда
овса могут стравить.
Нетрудно наловить их сколько угодно недоткой из рединки, частым саком или хребтугом, [Хребтугом называется раскрытый мешок из рединки же, в котором задают
лошадям овес.] привязанным двумя узкими боками к двум палкам; но если не случится под руками и этих нехитрых рыболовных снастей, а есть небольшая удочка, то лошки станут беспрестанно брать на навозного червяка (без хвостика вернее) и простую муху: чем удочка меньше, тем лучше.
Хотя Митрофан и считал необходимым, как и всякий хороший русский кучер, обращаться с
лошадью сурово, отнюдь не позволяя ни себе, ни ей никаких проявлений нежности, и поэтому называл ее и «каторжной», и «падалью», и «убивцею», и даже «хамлетом», тем не менее он в глубине души страстно любил Фарватера. Эта любовь выражалась в том, что донской жеребчик был и вычищен лучше и
овса получал больше, чем другие казенные
лошади Боброва: Ласточка и Черноморец.
Юлинька. Нет, должно быть, и у твоего есть. Ведь он служащий, а служащим всем дарят, кому что нужно. Кому материи разные, коли женатый; а коли холостой — сукна, трико; у кого
лошади — тому
овса или сена, а то так и деньгами. Прошлый раз Белогубов был в жилетке, помнишь, такая пестрая, это ему купец подарил. Он мне сам сказывал.
Говорили, что он там коммерцией занимался:
овес у
лошадей выгребал да продавал; жеребца господского на гуменник выводил к крестьянским кобылам, — по полтиннику за
лошадь брал.
Оттуда изредка слышен топот
лошадей у коновязей, их фырканье, слышно, как они мирно жуют
овес, с таким же добродушным шурханьем, какое мне случалось слышать не на войне, а где-нибудь на постоялом дворе на родине, в такую же тихую звездную ночь.