Неточные совпадения
(Из записной книжки Н.В. Гоголя.)] густой щетиною вытыкавший из-за ивы иссохшие от страшной глушины, перепутавшиеся и скрестившиеся листья и сучья, и, наконец, молодая ветвь клена, протянувшая сбоку свои зеленые лапы-листы, под один из которых забравшись бог весть каким
образом,
солнце превращало его вдруг в прозрачный и огненный, чудно сиявший в этой густой темноте.
Одни лежали прямо под
солнцем, другие сидели на пятках, непостижимым для европейца
образом.
Вспоминая тех, разве можно быть счастливым в полноте, как прежде, с новыми, как бы новые ни были ему милы?» Но можно, можно: старое горе великою тайной жизни человеческой переходит постепенно в тихую умиленную радость; вместо юной кипучей крови наступает кроткая ясная старость: благословляю восход
солнца ежедневный, и сердце мое по-прежнему поет ему, но уже более люблю закат его, длинные косые лучи его, а с ними тихие, кроткие, умиленные воспоминания, милые
образы изо всей долгой и благословенной жизни — а надо всем-то правда Божия, умиляющая, примиряющая, всепрощающая!
Так точно было и с ним: он запомнил один вечер, летний, тихий, отворенное окно, косые лучи заходящего
солнца (косые-то лучи и запомнились всего более), в комнате в углу
образ, пред ним зажженную лампадку, а пред
образом на коленях рыдающую как в истерике, со взвизгиваниями и вскрикиваниями, мать свою, схватившую его в обе руки, обнявшую его крепко до боли и молящую за него Богородицу, протягивающую его из объятий своих обеими руками к
образу как бы под покров Богородице… и вдруг вбегает нянька и вырывает его у нее в испуге.
Может быть, подействовали и косые лучи заходящего
солнца пред
образом, к которому его протягивала его кликуша-мать.
Две струи света резко лились сверху, выделяясь полосами на темном фоне подземелья; свет этот проходил в два окна, одно из которых я видел в полу склепа, другое, подальше, очевидно, было пристроено таким же
образом; лучи
солнца проникали сюда не прямо, а прежде отражались от стен старых гробниц; они разливались в сыром воздухе подземелья, падали на каменные плиты пола, отражались и наполняли все подземелье тусклыми отблесками; стены тоже были сложены из камня; большие широкие колонны массивно вздымались снизу и, раскинув во все стороны свои каменные дуги, крепко смыкались кверху сводчатым потолком.
В радости они не знали, что делать. Вечер был прекрасный. Они отправились куда-то за город, в глушь, и, нарочно отыскав с большим трудом где-то холм, просидели целый вечер на нем, смотрели на заходящее
солнце, мечтали о будущем
образе жизни, предполагали ограничиться тесным кругом знакомых, не принимать и не делать пустых визитов.
— Знания их, — продолжал Марфин, — более внешние. Наши — высшие и беспредельные. Учение наше — средняя линия между религией и законами… Мы не подкапыватели общественных порядков… для нас одинаковы все народы, все
образы правления, все сословия и всех степеней образования умы… Как добрые сеятели, мы в бурю и при
солнце на почву добрую и каменистую стараемся сеять…
Запылала радость в груди Серебряного. Взыграло его сердце и забилось любовью к свободе и к жизни. Запестрели в его мыслях и леса, и поля, и новые славные битвы, и явился ему, как
солнце, светлый
образ Елены.
Думая таким
образом, Туберозов вступил в свою залитую
солнцем зальцу и, надев круглые серебряные очки, распечатал любопытный конверт.
И вот раз он зашел на гумно; поговорив с мужичками о хозяйстве, хотя сам не умел отличить овса от пшеницы, сладко потолковав о священных обязанностях крестьянина к господину, коснувшись слегка электричества и разделения труда, в чем, разумеется, не понимал ни строчки, растолковав своим слушателям, каким
образом земля ходит около
солнца, и, наконец, совершенно умилившись душой от собственного красноречия, он заговорил о министрах.
Прасковья Ивановна стояла на коленях и со слезами молилась богу на новый церковный крест, который горел от восходящего
солнца перед самыми окнами дома; никакого
образа в комнате не было.
Меня удивило, что Пепко отнесся совершенно безучастно к закату «нашего
солнца», а занят был главным
образом рассмотрением пуантовой «зоологии». По крепко сжатым губам и нахмуренным бровям было видно, что он серьезно думал о чем-то.
Надобно выбирать стволы тонкие, длинные и прямые; тщательно обрезать все сучочки, оставя главный ствол неприкосновенным во всю его длину, до самой последней почки, причем должно наблюдать, чтобы удилище не было тонко в комле; нижнюю половину, идущую к руке, надобно оскоблить, даже сострогать, если она слишком толста, а верхнюю непременно оставить в коже; несколько таким
образом приготовленных удилищ должно плотно привязать к прямому шесту или доске и в таком принужденном положении завялить, то есть высушить в комнате или на воздухе под крышей, где бы не брали их ни дождь, ни
солнце.
Она схватила его за руку и повлекла в комнату, где хрустальная лампада горела перед
образами, и луч ее сливался с лучом заходящего
солнца на золотых окладах, усыпанных жемчугом и каменьями; — перед иконой богоматери упала Ольга на колени, спина и плечи ее отделяемы были бледнеющим светом зари от темных стен; а красноватый блеск дрожащей лампады озарял ее лицо, вдохновенное, прекрасное, слишком прекрасное для чувств, которые бунтовали в груди ее...
На заре Артамонов уехал, бережно увозя впечатление ласкового покоя, уюта и почти бесплотный
образ сероглазой, тихой женщины, которая устроила этот уют. Плывя в шарабане по лужам, которые безразлично отражали и золото
солнца и грязные пятна изорванных ветром облаков, он, с печалью и завистью, думал...
Он даже изменял при ней, невольно, обыкновенный свой
образ жизни: не так долго лежал на
солнце, если же и лежал, то не в натуре, а всегда надевал рубашку и шаровары, хотя Агафия Федосеевна совершенно этого не требовала.
Фешка имела поразительное сходство и по
образу жизни, и по привычкам, и по характеру с телкой, откармливаемой на убой; Глашка тоже находилась под гнетом инерции, но иногда на нее находили минуты просветления, и она начинала «жировать», то есть лежит, например, по целым часам на
солнце, как разваренная рыба, а потом вскочит, опрометью бросится в комнату или на двор, затеет отчаянную возню с Фешкой, или визгливым голосом затянет удалую песню.
Но нельзя же удержаться от смеха, ежели они начнут еще резонировать, говоря, например, таким
образом: «Какое великолепное светило — это
солнце!
Стоя на сей горе, видишь на правой стороне почти всю Москву, сию ужасную громаду домов и церквей, которая представляется глазам в
образе величественного амфитеатра: великолепная картина, особливо когда светит на нее
солнце, когда вечерние лучи его пылают на бесчисленных златых куполах, на бесчисленных крестах, к небу возносящихся!
Ордынов уже вышел из комнаты на первый оклик ее, и едва понял он, что входит к хозяевам. Перед ним отворилась дверь, и, ясна как
солнце, заблестела ему золотая улыбка чудной его хозяйки. В этот миг он не видал, не слыхал никого, кроме ее. Мгновенно вся жизнь, вся радость его слились в одно в его сердце — в светлый
образ его Катерины.
Он встречал на коне
солнце, составлял легионы, приучал их к стройному шествию, к быстрым движениям и стремительному нападению в присутствии жен новогородских, которые с любопытством и тайным ужасом смотрели на сей
образ битвы.
Образы пройденного пути: и
солнце, и камень, и трава, и Христос, возлежащий в шатре, тихо плыли в голове, навевая мягкую задумчивость, рождая смутные, но сладкие грезы о каком-то вечном движении под
солнцем.
В обширной и угрюмой Сибири затерялось таким же
образом немало жизней, и многие роды с вершин, освещенных
солнцем, опускались навсегда в эти холодные низы, в ущелья и туманные долины…
Таким
образом, одновременно справляется двое похорон: одни церковные, другие древние старорусские, веющие той стариной, когда предки наши еще поклонялись Облаку ходячему, потом
Солнцу высокому, потом Грому Гремучему и Матери-Сырой Земле [В глубокой древности наши предки поклонялись ходячему небу или ходячему облаку — это Сварог.
Не стучит, не гремит, ни копытом говорит, безмолвно, беззвучно по синему небу стрелой калено́й несется олень златорогий… [Златорогий олень, как олицетворение
солнца, нередко встречается в старинных песнях, сказках и преданиях русского Севера.] Без огня он горит, без крыльев летит, на какую тварь ни взглянет, тварь возрадуется… Тот олень златорогий — око и
образ светлого бога Ярилы — красное
солнце…
Помещение и хозяин оказались в действительности выше всех сделанных им похвал и описаний, так что я сразу почувствовал себя здесь как дома и скоро полюбил моего доброго хозяина Василья Коныча. Скоро мы с ним стали сходиться пить чай, начали благо беседовать о разнообразных предметах. Таким
образом, раз, сидя за чаем на балкончике, мы завели речи на царственные темы Когелета о суете всего, что есть под
солнцем, и о нашей неустанной склонности работать всякой суете. Тут и договорились до Лепутана.
В церкви трезвонили. С паперти медленно спускалась густая толпа, которой, казалось, и конца не было. Из толпы высились ветхие хоругви и темный крест, предшествовавшие крестному ходу.
Солнце весело играло на ризах духовенства, а
образ божьей матери испускал от себя ослепительные лучи…
В красоте природы, как в созданиях искусства, ощущается частичное или предварительное преображение мира, явление его в Софии, и красота эта своим эросом поднимает человека в мир вечных
образов идей, трепетные кони возносят верного возницу к животворящему
солнцу, по незабвенному
образу платоновского «Федра».
Земная красота загадочна и зловеща, как улыбка Джиоконды; с Елизаветой Тюрингенской соперничают здесь чары Венеры, и «жене, облеченной в
солнце» противостоит «жена-блудница», облеченная в сатанинскую красоту [«Жена, облеченная в
солнце» и «жена блудница» — символические
образы Апокалипсиса (см.: Откр. 12:17).].
Перед закатом
солнца вымершие днем улицы оживились. Главное место прогулки — большая широкая аллея пальм и тамариндов сейчас за городом — наполнилось разодетой элегантной публикой, среди которой были преимущественно иностранцы, и главным
образом англичане. Тут были и больные, и здоровые, и в носилках, и верхами, и пешком.
Степан Ильич особенно доволен, что «солнышко», как нежно он его называет, всегда на месте и не прячется за облака. И не потому только рад он ему, что не чувствует приступов ревматизма, а главным
образом потому, что можно ежедневно делать наблюдения, брать высоты
солнца и точно знать в каждый полдень широту и долготу места корвета и верное пройденное расстояние.
Только изредка вдруг ярко мелькнет в памяти обрывок
образа, — какой-нибудь «лист зеленый, яркий, с жилками, и
солнце блестит», — и сердце сожмется в тоске по далекому и недостижимому.
Легенда о Великом Инквизиторе: «Настает темная, горячая и «бездыханная севильская ночь». Воздух «лавром и лимоном пахнет»… Юноша Ипполит в «Идиоте» говорит: «Как только
солнце покажется и «зазвучит» на небе (кто это сказал в стихах: «на небе
солнце зазвучало»? Бессмысленно, но хорошо!), — так мы и спать». И несколько раз он повторяет этот
образ: «когда
солнце взойдет и «зазвучит» на небе».
Солнце уже зашло, а он всё стоял и мечтал, стараясь всеми силами выбросить из своей головы
образ Лизы, который неотступно следовал за ним во всех его мечтах.
Таким
образом в комнату открыт доступ аромату цветов и удалены палящие лучи
солнца, извлекающие благоухание из резеды, левкоев и гелиотропов.
Солнце совсем уже село за луговой берег. Теркин не ошибся: два часа пролетели незаметно в
образах прошлого.
Напившись чаю и отдохнув, она вышла погулять.
Солнце уже село. От монастырского цветника повеяло на княгиню душистой влагой только что политой резеды, из церкви донеслось тихое пение мужских голосов, которое издали казалось очень приятным и грустным. Шла всенощная. В темных окнах, где кротко мерцали лампадные огоньки, в тенях, в фигуре старика монаха, сидевшего на паперти около
образа с кружкой, было написано столько безмятежного покоя, что княгине почему-то захотелось плакать…
А затмение
солнца самым точным
образом определено пространством и временем.
Образ Анжелики, двойника Марго, носился перед ним, и кровь ключом кипела в его венах; чудная летняя ночь своим дыханием страсти распаляла воображение Николая Герасимовича. С ним случился даже род кошмара, ему казалось, что это точно бархатное черное небо, усыпанное яркими золотыми звездами, окутывает его всего, давит, не дает свободно дышать, останавливает биение его сердца — сидя в кресле, он лишился чувств и пришел в себя лишь тогда, когда на востоке блеснул первый луч
солнца.
И такожде изволите видеть, схимник этот, живущий уже двадцать лет во ангельском
образе и житии, единым своим услаждением имеет ежедневно, перед восходом
солнца и западом сицевого [Сицевый (сицевой) — таковой.], обретаться на площадке над трапезною, которая, как глаголет предание, была в древние времена обсервационного башнею.
Образ нежно любимой матери проносится перед ним. Он сразу узнал ее, он любуется, он лелеет взглядом дорогие черты, эту светлую, добрую улыбку, эти тихие глаза, глубокие, как лазурное море, освещенное
солнцем. Вот и рука, его благословляющая.
Апокалиптический
образ Жены Облеченной в
Солнце и есть
образ возвращения
Солнца внутрь человека.
Солнце едва сдвинулось с полуденной точки, палящий зной, ослабевая неприметно, был еще нестерпим. Намет, под которым отдыхал пастор, не раскрывался. Девица Рабе рассказывала Вульфу, каким
образом, после двадцатилетних странствий и бед, наградилась верная и нелицемерная любовь Светлейшей Аргениды, и вдруг, остановившись, начала прислушиваться.
Не зная, что подумать об этом грустном явлении, Антон постоял несколько минут на крыльце; но, видя, что окно вновь не отодвигается, и боясь нескромных свидетелей, вошел к себе. «Анастасия печальна, проводит ночи в слезах», — думал он и, вспоминая все знаки ее участия к нему, иноземцу, ненавистному для отца ее, с грустным и вместе сладким чувством, с гордостию и любовию относил к себе и нынешнее явление. Он заснул, когда
солнце было уж высоко, но и во сне не покидал его
образ Анастасии.
Весь мир обернулся лицом к востоку, откуда должно взойти новое
солнце, и страстно ждал его восхода, а русский писатель все еще созерцал гаснущие краски заката Здесь еще плохую службу сослужил нашей литературе ее ограниченный, почти кастовый „реализм“, тот, что синицу в руках предпочитает журавлю в небе и порою самым добросовестным
образом смешивает себя с простою фотографией.
В каком же храме есть такая купель, как океан, такой свод, каков свод небесный, такие светильники, каковы
солнце, луна и звезды, такие
образа, каковы живые, любящие, помогающие друг другу люди?
Встало
солнце. Целый день Гриша отплевывался, вспоминая, что сталось с ним. Хочет молитву читать, но бес, во
образе Дуни, так и лезет ему в душевные очи. Все-то мерещится Грише — ракитовый кустик над сонной речкой, белоснежная грудь, чуть прикрытая миткалевой сорочкой.
И, засыпая, последним ярким
образом от прожитого дня он уносил с собою кусок горячего, залитого
солнцем стертого камня, или толстый слой нежно-жгучей, щекочущей пыли.